В этом была сама Япония с ее татемаи и хонни.
Фицдуэйн почувствовал на своих плечах прикосновения мягких ласковых рук. Сильные, но осторожные пальцы начали массировать ему шею и плечи. Ощущение было настолько приятным, что Фицдуэйн снова закрыл глаза и позволил себе окунуться в океан блаженства, накатившего на него теплой бархатной волной. Иногда искусные пальцы Чифуни оставляли его спину и опускались все ниже и ниже, лаская его в самых интимных местах.
Несколько минут спустя Фицдуэйн взял ее руки в свои и стал целовать кончики пальцев, всякий раз проводя языком по коже ладоней. Чифуни была одета только в легкий халат-якату , и сквозь его мягкую ткань Фицдуэйн затылком ощущал податливую тяжесть ее полных грудей и остроту напряженных острых сосков.
— Идем со мной, — шепнула Чифуни ему на ухо, и Фицдуэйн почувствовал, как кончик ее языка скользнул вглубь по лабиринту ушной раковины. Обнаженный, он поднялся из горячей воды и шагнул на каменные плиты, которыми была вымощена площадка вокруг ванной. Холодный ночной воздух обжег его кожу, однако возбуждение не покинуло тела, а напрягшийся пенис указывал в небо, где бледные зарницы предвещали скорый рассвет.
Чифуни набросила ему на плечи мохнатое полотенце, чтобы высушить воду на его плечах и укрыть от прохладного ночного бриза, потом взяла второе полотенце и, опустившись на колени, стала промакивать живот и бедра. Она прикасалась к нему свободно, без всякого стеснения или сдержанности, словно они давно были любовниками и не имели друг от друга секретов. Фицдуэйн вскоре почувствовал, как ее упругий язык движется у него в промежности, лаская замшевую поверхность яичек. Через несколько минут этой эротической стимуляции, показавшихся ему вечностью, после ласки настолько изысканной, что она казалась болезненной, он наконец почувствовал, как ее пальцы легли на клавиши его флейты, а полные губы сомкнулись вокруг мундштука.
Прекрасные волосы Чифуни, блестящие и густые, которые она обычно собирала в пучок или в какую-нибудь иную строгую прическу, теперь рассыпались по ее мраморным плечам и слегка щекотали его ноги. Экстатическое наслаждение поднялось в нем с такой силой, что Фицдуэйн едва мог его выносить. Тогда он наклонился вперед, поднял Чифуни на руки и прижал к груди.
Он почувствовал экзотический запах ее духов, название которых он не сумел определить, но которые еще усилили его влечение. Это был легкий сладкий аромат, смешивающийся с легким и острым мускусным запахом ее собственного возбуждения. Руки Чифуни обвились вокруг его шеи, их губы соприкоснулись в глубоком поцелуе, языки сплелись, и Фицдуэйн, оттолкнув плечом загораживающую вход циновку, понес се в дом, туда, где он заметил мерцающие огоньки свечей.
Пол в комнате был застелен новенькими тростниковыми татами, но вместо напольного матраса Фицдуэйн с удивлением обнаружил низкую и широкую кровать. Тогда он поставил Чифуни на пол и, не переставая целовать се в губы, снял с нее тонкий, как паутинка, халат, а потом уложил ее на кровать.
Чифуни откинулась на спину и, не отрывая от него взгляда своих темно-карих глаз, в которых плясали золотые искры, повернулась к Фицдуэйну, слегка согнув колени и открывая ему потайной сад мягких вьющихся волос на лобке.
Хьюго опустился рядом с ней на кровать и поцеловал сначала лоб, потом глаза и губы, потом шею, не переставая при этом нежно теребить кончиками пальцев ее соски и грудь. Чифуни извивалась и стонала, се колени поднялись выше, а бедра начали подрагивать, поднимаясь навстречу Фицдуэйну. Ногти ее вонзились ему в спину, а гибкий влажный язык снова очутился в ухе, так что Фицдуэйн чувствовал ее горячее и частое дыхание на своем лице.
Он прикоснулся языком к ее груди, слегка укусил за сосок и продолжал кусать до тех пор, пока она не ахнула и не задохнулась от страсти. Продолжая ласкать ее грудь руками, Фицдуэйн провел кончиком языка вниз по ее животу, пересек мягкий треугольный сад и приник к влажной и манящей плоти ее лона.
Чифуни сжала его голову ногами, а Фицдуэйн обежал языком ее волшебные, мягкие врата и, медленно перебирая их горячие складки, проник в глубину и, действуя медленно и осторожно, нащупал там в укромном уголке маленький бугорок горячей плоти. Чифуни негромко вскрикнула от его прикосновения и принялась ритмично подниматься ему навстречу, а он старался отвечать на эти выпады движениями языка и губ.
Чифуни достигла пика наслаждения с протяжным и страстным криком. Она даже пробормотала какую-то фразу по-японски, которой Фицдуэйн не понял, потом провела рукой по его волосам и стиснула плечи. Затем она снова поднималась ему навстречу, один оргазм следовал за другим, так что Фицдуэйн почти растворился в бушующем море ее страсти, где одна волна не была похожа на другую.
Фицдуэйн совершенно утратил ощущение времени. Его мир сократился до размеров тела Чифуни, а его страной стало влажное и горячее, пахнущее мускусом и поросшее кудрявым лесом убежище между ее ногами, куда он рвался со всей нежностью и страстью, пока Чифуни извивалась и стонала в его объятьях. Ее кожа стала мокрой от пота, и его руки скользили по ней, лаская тело Чифуни без всякого стеснения и без соблюдения каких бы то ни было условностей. Ему принадлежал каждый квадратный дюйм ее тела, который он мог и хотел ласкать, целовать, гладить и пощипывать.
В конце концов, Чифуни подняла руки и притянула его к себе. Фицдуэйн слегка приподнялся на руках, а она снова сжала его фаллос своими тонкими пальцами таким образом, чтобы помочь ему еще несколько минут удержаться на краю бездны, сдерживая оргазм и сохраняя упругость инструмента страсти. Потом Чифуни пропустила его внутрь, и он атаковал ее тело сильнее и сильнее, задыхаясь от нежности, а она отвечала ему встречными выпадами. Оба они раскачивались, словно в лодке в штормовую погоду, а потом — тело к телу, грудь к груди, едва касаясь губ губами, но не отрывая взгляда друг от друга, — слились воедино, и Чифуни почувствовала, как его горячее семя упругой струйкой течет в нее и как по щекам катятся соленые слезы.
Когда Фицдуэйн проснулся, во дворе снова было темно, и он не сразу сообразил, что проспал весь день.
Это было совсем неудивительно. Инцидент с братьями Намака был изматывающим сам по себе, а последующий секс-марафон с Чифуни, хоть и состоял из изысканнейших наслаждений, отнял у него последние силы.
Он попытался вслепую отыскать часы, потом открыл глаза. С открытыми глазами все оказалось намного проще. Фицдуэйн увидел новые свечи в подсвечниках и склонившееся над ним лицо Чифуни. Увидев, что он проснулся, Чифуни поцеловала его. Ее волосы были влажными после душа, а одета она была в махровый купальный халат.
— Четырнадцать часов, — сказала она. — Или около того.
— Для занятий любовью это уж слишком, — сонно откликнулся Фицдуэйн. — Разве мы не отдыхали?
Чифуни засмеялась.
— В ванной комнате есть бритвенные принадлежности, — сообщила она. — Я пока приготовлю что-нибудь поесть. Ты голоден?
— Еще как!
И Фицдуэйн принялся развязывать пояс ее халата.
— Рассказы на подушке, — сказала Чифуни.
Она лежала без одежды, повернувшись к нему спиной, и рассеянно щурилась на пламя свечи, наслаждаясь тем, как оно пляшет на прохладном ветру и как мечутся по стенам причудливые тени.
Фицдуэйн улыбнулся, но поправлять ее не стал. Чифуни говорила на безупречном английском, и только иногда допускала вполне простительные неточности. Он отпил еще немного шампанского и посмаковал вкус. Фицдуэйн не знал, был ли это завтрак, обед или ужин, но шампанское все равно казалось ему уместным. После долгого сна, занятий любовью, душа, бритья, еды и еще одного сеанса любви он чувствовал себя посвежевшим, бодрым, снова готовым к действиям. Теперь он со знанием дела мог утверждать, что в мире не найдется ничего более приятного, чем лежать в постели с женщиной и мирно беседовать, ощущая во всем теле приятную расслабленность после сексуального контакта. С этим могло сравниться разве что то же самое, но при наличии под рукой бутылки хорошего вина.
Что поделать — Фицдуэйн любил женское общество. Он был искренне убежден, что женский ум — это кладезь премудрости, которым не следует пренебрегать. Особенно расточительно, насколько он успел заметить и узнать, к этому богатству относились в Японии.
Чифуни повернулась к нему.
— Я чувствую, ты смеешься, гайдзин, — сказала она. — Это правильно — “рассказы на подушке”? Фицдуэйн засмеялся.
— Разговоры на подушке, [15] — поправил он. Чифуни сдернула с него одеяло, поцеловала дремлющий пенис Фицдуэйна и снова накрыла.
— Спасибо, — кивнула она. — Английский — такой сложный язык!
Фицдуэйну совсем не хотелось портить общее настроение, однако его весьма интересовали некоторые моменты, а Чифуни, похоже, была расположена поговорить.
— Так как насчет разговоров на подушке? — негромко спросил он.
Чифуни, не глядя на него, улыбнулась. В японском языке выражение “подложить подушку” означало заниматься сексом.
— Ты никогда ничего не договариваешь до конца, Хьюго, — сказала она. — Но ты — человек, который вызывает в собеседнике чувство доверия. С тобой легко разговаривать. Я думаю, это потому, что ты придерживаешься определенных ценностей и ничто не оставляет тебя равнодушным. Многие люди просто притворяются, что им не все равно, однако на самом деле в их душах нет ни света, ни ответного тепла. Они только занимают место, но ничего никогда и никому не дают. Для того чтобы давать, нужно чтобы тебе на самом деле было не все равно, ведь проявлять о ком-нибудь настоящую заботу подчас бывает рискованно. У тебя появляется кто-то, кого ты можешь и боишься потерять, ты поворачиваешься к миру самой уязвимой стороной и страдаешь из-за этого. В конце концов, это просто опасно.
Фицдуэйн отставил бокал с вином и повернулся к ней. Чифуни по-прежнему лежала спиной к нему, и он обнял ее за плечи и привлек к себе. Чифуни уютно свернулась калачиком и прижала его ладонь к своей груди.
— Не говори ничего, если не хочешь, — сказал Фицдуэйн. — В этом нет необходимости.
— “Не говори ничего, о чем впоследствии пожалеешь”, — процитировала Чифуни. — Не волнуйся, Хьюго. Я помню о дисциплине, помню об ограничениях “Кванчо”. Меня отлично выдрессировали для этой игры, и я иногда словно живу в ней. И все-таки, время от времени, мне хочется вздохнуть свободно, мне хочется свободно говорить обо всем, как будто я никогда не принадлежала к миру, где властвуют подозрительность, коррупция и обман. Секретность необходима, но иногда она душит. Подчас мне хочется жить нормальной жизнью: выйти замуж за нормального служащего, завести детей и воспитывать их спокойно. Ну и конечно — постоянно жаловаться, что мужа не бывает дома, что он либо работает, либо пьет в баре со своими коллегами.
— Откуда ты взялась, Чифуни? — спросил Фицдуэйн. — Кто были твои родители? Как тебя угораздило попасть на эту работу?
Чифуни молчала так долго, что Фицдуэйн начал сомневаться, не пропала ли у нее охота говорить, однако в конце концов она ответила:
— Мой отец был политиком и сыном политика. Это, конечно, не соответствует принципам демократического устройства общества, однако встречается не так редко, как может показаться. Все чаще и чаще политические посты в нашей стране передаются из рук в руки, от отца к сыну, словно какие-нибудь аристократические привилегии. Так было и в моем случае, хотя впоследствии мои отец и дед относились один к другому с изрядной прохладцей. Впрочем, некоторые политические союзы продолжают существовать вне зависимости от личных отношений. Как и дед, мой отец принадлежал к группировке Ходамы, хотя среди ближайших сторонников куромаку отца считали чем-то вроде диссидента. Он получил свое воспитание в мире, где правила политика большого кошелька, и первое время воспринимал все окружающее как явление вполне нормальное. Только потом он начал задумываться о недостатках и изъянах этой политики; у него было даже несколько идей, которые он хотел воплотить в жизнь, однако куда бы он ни обратился, повсюду его ждало разочарование. Политической системой общества управляли частные интересы, а суммы, циркулирующие внутри нее, были таковы, что стало ясно — никому не будет позволено становиться на пути этих интересов. Я говорю о миллиардах йен и о миллионах долларов. Например, одному губернатору провинции за подряды на строительство было заплачено двадцать миллионов долларов.
— Только одна взятка? — удивился Фицдуэйн.
— Одна-единственная, — подтвердила Чифуни. — Политики, высшие гражданские служащие, крупные бизнесмены и якудза — вот четыре столпа, на которых в Японии зиждется власть и коррупция. Конечно, не стоит думать, что все, кто занимает высокое положение в обществе, куплены на корню, однако сердцевина государственной власти прогнила настолько, что коррупция протянула свои щупальца слишком глубоко и далеко.
— Что же случилось дальше? — спросил Фицдуэйн.
— Мой отец попытался изменить существующее положение вещей. Вместе с несколькими наиболее молодыми членами клики Ходамы они образовали нечто вроде исследовательской группы, и в первое время у них были даже некоторые успехи. Но потом группа начала разваливаться. Некоторых просто купили, некоторые были арестованы по ложным обвинениям в коррупции, некоторых просто тихо и незаметно убрали. Это была прекрасно подготовленная и разносторонняя кампания по искоренению инакомыслия, и проведена она была молниеносно и безжалостно. А задумал и осуществил ее не кто иной, как мой дед. Он обладал неограниченной властью и не собирался отдавать се даже собственному сыну иначе как на своих условиях и в удобное для себя время. А время это еще не настало, и я вообще сомневаюсь, чтобы такой момент когда-нибудь пришел. Дед был гениальным куромаку, злобным, насквозь коррумпированным старикашкой, однако никто лучше него не ориентировался в политических играх власти и никто не смог бы вытеснить его с его места.
Фицдуэйн вздрогнул, словно полный смысл ее слов только что дошел до него.
— Ходама? — переспросил он. — Ходама был твоим дедом?
Чифуни повернулась к нему.
— Есть и другие куромаку, — возразила она спокойно. Опершись на локоть, она лежала лицом к нему на расстоянии всего нескольких дюймов. Когда Чифуни говорила, Фицдуэйн чувствовал на своем лице ее дыхание. Свечи располагались у нее за спиной, так что он не мог разглядеть черты ее лица, а видел только темные очертания груди с острым соском, кожу на животе и изгиб бедра. Ему пришлось даже напомнить себе, что перед ним женщина, которую учили убивать, и что свою подготовку она уже не раз пускала в ход без колебаний и угрызений совести. Перед ним была женщина, которая ради него рисковала своей жизнью и которая раскрыла ему тайны своего волшебного тела. У этой женщины руки были по локоть в крови, как, впрочем, и у него. Они оба жили в одном страшном мире, и его опасности и тревоги были для них общими.
— Ты — внучка Ходамы, — сказал Фицдуэйн уверенно, не обратив никакого внимания на се последние слова. — Боже мой, кому еще об этом известно? Почему именно ты расследуешь это дело? Разве у вас не принимается во внимание воздействие личных мотивов на объективность следствия, или это просто еще одно различие между японцами и нами, гайдзинами?
Чифуни наклонилась ближе и крепко поцеловала его в губы.
— Этот злобный старик убил собственного сына, — сказала она. — Ходама убил моего отца, чтобы спасти прогнивший порядок, при котором ему было удобнее и выгоднее всего существовать. Когда все дело отца было погублено, а его группа уничтожена и рассеяна, отец покончил с собой.
Точнее, его нашли у себя в кабинете с перерезанным горлом и бритвой в руке. В сейфе отыскались деньги и другие улики, поэтому заключение о самоубийстве было сделано чуть ли не автоматически. Ничего сложного и необычного в том, что опозоренный политик покончил с собой, не было.
— Откуда ты знаешь, что это на самом деле не было самоубийством? — спросил Фицдуэйн. — И вообще, откуда тебе известно столько подробностей?
Чифуни грустно улыбнулась.
— Поверь мне, я знаю, что говорю. Мы с отцом были очень близки. Я исполняла работу секретаря его группы, и часто мы вместе обсуждали реформы, которые они планировали провести. Я вела для него все записи и знала, что было в его сейфе и что было у него на уме в тот день, когда он умер. Деньги подбросили, а отца убили — в этом я не сомневаюсь. Когда я впоследствии разговаривала с дедом, он почти что признался, хотя обычно он публично высмеивал меня. Он презирал женщин. В его глазах мы были всего лишь орудиями, инструментами, отнюдь не полноценными людьми. Мы существовали на свете только для того, чтобы прислуживать и услаждать мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Фицдуэйн почувствовал на своих плечах прикосновения мягких ласковых рук. Сильные, но осторожные пальцы начали массировать ему шею и плечи. Ощущение было настолько приятным, что Фицдуэйн снова закрыл глаза и позволил себе окунуться в океан блаженства, накатившего на него теплой бархатной волной. Иногда искусные пальцы Чифуни оставляли его спину и опускались все ниже и ниже, лаская его в самых интимных местах.
Несколько минут спустя Фицдуэйн взял ее руки в свои и стал целовать кончики пальцев, всякий раз проводя языком по коже ладоней. Чифуни была одета только в легкий халат-якату , и сквозь его мягкую ткань Фицдуэйн затылком ощущал податливую тяжесть ее полных грудей и остроту напряженных острых сосков.
— Идем со мной, — шепнула Чифуни ему на ухо, и Фицдуэйн почувствовал, как кончик ее языка скользнул вглубь по лабиринту ушной раковины. Обнаженный, он поднялся из горячей воды и шагнул на каменные плиты, которыми была вымощена площадка вокруг ванной. Холодный ночной воздух обжег его кожу, однако возбуждение не покинуло тела, а напрягшийся пенис указывал в небо, где бледные зарницы предвещали скорый рассвет.
Чифуни набросила ему на плечи мохнатое полотенце, чтобы высушить воду на его плечах и укрыть от прохладного ночного бриза, потом взяла второе полотенце и, опустившись на колени, стала промакивать живот и бедра. Она прикасалась к нему свободно, без всякого стеснения или сдержанности, словно они давно были любовниками и не имели друг от друга секретов. Фицдуэйн вскоре почувствовал, как ее упругий язык движется у него в промежности, лаская замшевую поверхность яичек. Через несколько минут этой эротической стимуляции, показавшихся ему вечностью, после ласки настолько изысканной, что она казалась болезненной, он наконец почувствовал, как ее пальцы легли на клавиши его флейты, а полные губы сомкнулись вокруг мундштука.
Прекрасные волосы Чифуни, блестящие и густые, которые она обычно собирала в пучок или в какую-нибудь иную строгую прическу, теперь рассыпались по ее мраморным плечам и слегка щекотали его ноги. Экстатическое наслаждение поднялось в нем с такой силой, что Фицдуэйн едва мог его выносить. Тогда он наклонился вперед, поднял Чифуни на руки и прижал к груди.
Он почувствовал экзотический запах ее духов, название которых он не сумел определить, но которые еще усилили его влечение. Это был легкий сладкий аромат, смешивающийся с легким и острым мускусным запахом ее собственного возбуждения. Руки Чифуни обвились вокруг его шеи, их губы соприкоснулись в глубоком поцелуе, языки сплелись, и Фицдуэйн, оттолкнув плечом загораживающую вход циновку, понес се в дом, туда, где он заметил мерцающие огоньки свечей.
Пол в комнате был застелен новенькими тростниковыми татами, но вместо напольного матраса Фицдуэйн с удивлением обнаружил низкую и широкую кровать. Тогда он поставил Чифуни на пол и, не переставая целовать се в губы, снял с нее тонкий, как паутинка, халат, а потом уложил ее на кровать.
Чифуни откинулась на спину и, не отрывая от него взгляда своих темно-карих глаз, в которых плясали золотые искры, повернулась к Фицдуэйну, слегка согнув колени и открывая ему потайной сад мягких вьющихся волос на лобке.
Хьюго опустился рядом с ней на кровать и поцеловал сначала лоб, потом глаза и губы, потом шею, не переставая при этом нежно теребить кончиками пальцев ее соски и грудь. Чифуни извивалась и стонала, се колени поднялись выше, а бедра начали подрагивать, поднимаясь навстречу Фицдуэйну. Ногти ее вонзились ему в спину, а гибкий влажный язык снова очутился в ухе, так что Фицдуэйн чувствовал ее горячее и частое дыхание на своем лице.
Он прикоснулся языком к ее груди, слегка укусил за сосок и продолжал кусать до тех пор, пока она не ахнула и не задохнулась от страсти. Продолжая ласкать ее грудь руками, Фицдуэйн провел кончиком языка вниз по ее животу, пересек мягкий треугольный сад и приник к влажной и манящей плоти ее лона.
Чифуни сжала его голову ногами, а Фицдуэйн обежал языком ее волшебные, мягкие врата и, медленно перебирая их горячие складки, проник в глубину и, действуя медленно и осторожно, нащупал там в укромном уголке маленький бугорок горячей плоти. Чифуни негромко вскрикнула от его прикосновения и принялась ритмично подниматься ему навстречу, а он старался отвечать на эти выпады движениями языка и губ.
Чифуни достигла пика наслаждения с протяжным и страстным криком. Она даже пробормотала какую-то фразу по-японски, которой Фицдуэйн не понял, потом провела рукой по его волосам и стиснула плечи. Затем она снова поднималась ему навстречу, один оргазм следовал за другим, так что Фицдуэйн почти растворился в бушующем море ее страсти, где одна волна не была похожа на другую.
Фицдуэйн совершенно утратил ощущение времени. Его мир сократился до размеров тела Чифуни, а его страной стало влажное и горячее, пахнущее мускусом и поросшее кудрявым лесом убежище между ее ногами, куда он рвался со всей нежностью и страстью, пока Чифуни извивалась и стонала в его объятьях. Ее кожа стала мокрой от пота, и его руки скользили по ней, лаская тело Чифуни без всякого стеснения и без соблюдения каких бы то ни было условностей. Ему принадлежал каждый квадратный дюйм ее тела, который он мог и хотел ласкать, целовать, гладить и пощипывать.
В конце концов, Чифуни подняла руки и притянула его к себе. Фицдуэйн слегка приподнялся на руках, а она снова сжала его фаллос своими тонкими пальцами таким образом, чтобы помочь ему еще несколько минут удержаться на краю бездны, сдерживая оргазм и сохраняя упругость инструмента страсти. Потом Чифуни пропустила его внутрь, и он атаковал ее тело сильнее и сильнее, задыхаясь от нежности, а она отвечала ему встречными выпадами. Оба они раскачивались, словно в лодке в штормовую погоду, а потом — тело к телу, грудь к груди, едва касаясь губ губами, но не отрывая взгляда друг от друга, — слились воедино, и Чифуни почувствовала, как его горячее семя упругой струйкой течет в нее и как по щекам катятся соленые слезы.
Когда Фицдуэйн проснулся, во дворе снова было темно, и он не сразу сообразил, что проспал весь день.
Это было совсем неудивительно. Инцидент с братьями Намака был изматывающим сам по себе, а последующий секс-марафон с Чифуни, хоть и состоял из изысканнейших наслаждений, отнял у него последние силы.
Он попытался вслепую отыскать часы, потом открыл глаза. С открытыми глазами все оказалось намного проще. Фицдуэйн увидел новые свечи в подсвечниках и склонившееся над ним лицо Чифуни. Увидев, что он проснулся, Чифуни поцеловала его. Ее волосы были влажными после душа, а одета она была в махровый купальный халат.
— Четырнадцать часов, — сказала она. — Или около того.
— Для занятий любовью это уж слишком, — сонно откликнулся Фицдуэйн. — Разве мы не отдыхали?
Чифуни засмеялась.
— В ванной комнате есть бритвенные принадлежности, — сообщила она. — Я пока приготовлю что-нибудь поесть. Ты голоден?
— Еще как!
И Фицдуэйн принялся развязывать пояс ее халата.
— Рассказы на подушке, — сказала Чифуни.
Она лежала без одежды, повернувшись к нему спиной, и рассеянно щурилась на пламя свечи, наслаждаясь тем, как оно пляшет на прохладном ветру и как мечутся по стенам причудливые тени.
Фицдуэйн улыбнулся, но поправлять ее не стал. Чифуни говорила на безупречном английском, и только иногда допускала вполне простительные неточности. Он отпил еще немного шампанского и посмаковал вкус. Фицдуэйн не знал, был ли это завтрак, обед или ужин, но шампанское все равно казалось ему уместным. После долгого сна, занятий любовью, душа, бритья, еды и еще одного сеанса любви он чувствовал себя посвежевшим, бодрым, снова готовым к действиям. Теперь он со знанием дела мог утверждать, что в мире не найдется ничего более приятного, чем лежать в постели с женщиной и мирно беседовать, ощущая во всем теле приятную расслабленность после сексуального контакта. С этим могло сравниться разве что то же самое, но при наличии под рукой бутылки хорошего вина.
Что поделать — Фицдуэйн любил женское общество. Он был искренне убежден, что женский ум — это кладезь премудрости, которым не следует пренебрегать. Особенно расточительно, насколько он успел заметить и узнать, к этому богатству относились в Японии.
Чифуни повернулась к нему.
— Я чувствую, ты смеешься, гайдзин, — сказала она. — Это правильно — “рассказы на подушке”? Фицдуэйн засмеялся.
— Разговоры на подушке, [15] — поправил он. Чифуни сдернула с него одеяло, поцеловала дремлющий пенис Фицдуэйна и снова накрыла.
— Спасибо, — кивнула она. — Английский — такой сложный язык!
Фицдуэйну совсем не хотелось портить общее настроение, однако его весьма интересовали некоторые моменты, а Чифуни, похоже, была расположена поговорить.
— Так как насчет разговоров на подушке? — негромко спросил он.
Чифуни, не глядя на него, улыбнулась. В японском языке выражение “подложить подушку” означало заниматься сексом.
— Ты никогда ничего не договариваешь до конца, Хьюго, — сказала она. — Но ты — человек, который вызывает в собеседнике чувство доверия. С тобой легко разговаривать. Я думаю, это потому, что ты придерживаешься определенных ценностей и ничто не оставляет тебя равнодушным. Многие люди просто притворяются, что им не все равно, однако на самом деле в их душах нет ни света, ни ответного тепла. Они только занимают место, но ничего никогда и никому не дают. Для того чтобы давать, нужно чтобы тебе на самом деле было не все равно, ведь проявлять о ком-нибудь настоящую заботу подчас бывает рискованно. У тебя появляется кто-то, кого ты можешь и боишься потерять, ты поворачиваешься к миру самой уязвимой стороной и страдаешь из-за этого. В конце концов, это просто опасно.
Фицдуэйн отставил бокал с вином и повернулся к ней. Чифуни по-прежнему лежала спиной к нему, и он обнял ее за плечи и привлек к себе. Чифуни уютно свернулась калачиком и прижала его ладонь к своей груди.
— Не говори ничего, если не хочешь, — сказал Фицдуэйн. — В этом нет необходимости.
— “Не говори ничего, о чем впоследствии пожалеешь”, — процитировала Чифуни. — Не волнуйся, Хьюго. Я помню о дисциплине, помню об ограничениях “Кванчо”. Меня отлично выдрессировали для этой игры, и я иногда словно живу в ней. И все-таки, время от времени, мне хочется вздохнуть свободно, мне хочется свободно говорить обо всем, как будто я никогда не принадлежала к миру, где властвуют подозрительность, коррупция и обман. Секретность необходима, но иногда она душит. Подчас мне хочется жить нормальной жизнью: выйти замуж за нормального служащего, завести детей и воспитывать их спокойно. Ну и конечно — постоянно жаловаться, что мужа не бывает дома, что он либо работает, либо пьет в баре со своими коллегами.
— Откуда ты взялась, Чифуни? — спросил Фицдуэйн. — Кто были твои родители? Как тебя угораздило попасть на эту работу?
Чифуни молчала так долго, что Фицдуэйн начал сомневаться, не пропала ли у нее охота говорить, однако в конце концов она ответила:
— Мой отец был политиком и сыном политика. Это, конечно, не соответствует принципам демократического устройства общества, однако встречается не так редко, как может показаться. Все чаще и чаще политические посты в нашей стране передаются из рук в руки, от отца к сыну, словно какие-нибудь аристократические привилегии. Так было и в моем случае, хотя впоследствии мои отец и дед относились один к другому с изрядной прохладцей. Впрочем, некоторые политические союзы продолжают существовать вне зависимости от личных отношений. Как и дед, мой отец принадлежал к группировке Ходамы, хотя среди ближайших сторонников куромаку отца считали чем-то вроде диссидента. Он получил свое воспитание в мире, где правила политика большого кошелька, и первое время воспринимал все окружающее как явление вполне нормальное. Только потом он начал задумываться о недостатках и изъянах этой политики; у него было даже несколько идей, которые он хотел воплотить в жизнь, однако куда бы он ни обратился, повсюду его ждало разочарование. Политической системой общества управляли частные интересы, а суммы, циркулирующие внутри нее, были таковы, что стало ясно — никому не будет позволено становиться на пути этих интересов. Я говорю о миллиардах йен и о миллионах долларов. Например, одному губернатору провинции за подряды на строительство было заплачено двадцать миллионов долларов.
— Только одна взятка? — удивился Фицдуэйн.
— Одна-единственная, — подтвердила Чифуни. — Политики, высшие гражданские служащие, крупные бизнесмены и якудза — вот четыре столпа, на которых в Японии зиждется власть и коррупция. Конечно, не стоит думать, что все, кто занимает высокое положение в обществе, куплены на корню, однако сердцевина государственной власти прогнила настолько, что коррупция протянула свои щупальца слишком глубоко и далеко.
— Что же случилось дальше? — спросил Фицдуэйн.
— Мой отец попытался изменить существующее положение вещей. Вместе с несколькими наиболее молодыми членами клики Ходамы они образовали нечто вроде исследовательской группы, и в первое время у них были даже некоторые успехи. Но потом группа начала разваливаться. Некоторых просто купили, некоторые были арестованы по ложным обвинениям в коррупции, некоторых просто тихо и незаметно убрали. Это была прекрасно подготовленная и разносторонняя кампания по искоренению инакомыслия, и проведена она была молниеносно и безжалостно. А задумал и осуществил ее не кто иной, как мой дед. Он обладал неограниченной властью и не собирался отдавать се даже собственному сыну иначе как на своих условиях и в удобное для себя время. А время это еще не настало, и я вообще сомневаюсь, чтобы такой момент когда-нибудь пришел. Дед был гениальным куромаку, злобным, насквозь коррумпированным старикашкой, однако никто лучше него не ориентировался в политических играх власти и никто не смог бы вытеснить его с его места.
Фицдуэйн вздрогнул, словно полный смысл ее слов только что дошел до него.
— Ходама? — переспросил он. — Ходама был твоим дедом?
Чифуни повернулась к нему.
— Есть и другие куромаку, — возразила она спокойно. Опершись на локоть, она лежала лицом к нему на расстоянии всего нескольких дюймов. Когда Чифуни говорила, Фицдуэйн чувствовал на своем лице ее дыхание. Свечи располагались у нее за спиной, так что он не мог разглядеть черты ее лица, а видел только темные очертания груди с острым соском, кожу на животе и изгиб бедра. Ему пришлось даже напомнить себе, что перед ним женщина, которую учили убивать, и что свою подготовку она уже не раз пускала в ход без колебаний и угрызений совести. Перед ним была женщина, которая ради него рисковала своей жизнью и которая раскрыла ему тайны своего волшебного тела. У этой женщины руки были по локоть в крови, как, впрочем, и у него. Они оба жили в одном страшном мире, и его опасности и тревоги были для них общими.
— Ты — внучка Ходамы, — сказал Фицдуэйн уверенно, не обратив никакого внимания на се последние слова. — Боже мой, кому еще об этом известно? Почему именно ты расследуешь это дело? Разве у вас не принимается во внимание воздействие личных мотивов на объективность следствия, или это просто еще одно различие между японцами и нами, гайдзинами?
Чифуни наклонилась ближе и крепко поцеловала его в губы.
— Этот злобный старик убил собственного сына, — сказала она. — Ходама убил моего отца, чтобы спасти прогнивший порядок, при котором ему было удобнее и выгоднее всего существовать. Когда все дело отца было погублено, а его группа уничтожена и рассеяна, отец покончил с собой.
Точнее, его нашли у себя в кабинете с перерезанным горлом и бритвой в руке. В сейфе отыскались деньги и другие улики, поэтому заключение о самоубийстве было сделано чуть ли не автоматически. Ничего сложного и необычного в том, что опозоренный политик покончил с собой, не было.
— Откуда ты знаешь, что это на самом деле не было самоубийством? — спросил Фицдуэйн. — И вообще, откуда тебе известно столько подробностей?
Чифуни грустно улыбнулась.
— Поверь мне, я знаю, что говорю. Мы с отцом были очень близки. Я исполняла работу секретаря его группы, и часто мы вместе обсуждали реформы, которые они планировали провести. Я вела для него все записи и знала, что было в его сейфе и что было у него на уме в тот день, когда он умер. Деньги подбросили, а отца убили — в этом я не сомневаюсь. Когда я впоследствии разговаривала с дедом, он почти что признался, хотя обычно он публично высмеивал меня. Он презирал женщин. В его глазах мы были всего лишь орудиями, инструментами, отнюдь не полноценными людьми. Мы существовали на свете только для того, чтобы прислуживать и услаждать мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67