На этом-то острове,
именовавшемся Атлантидой, возникло удивительное по величине и могуществу
царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и
на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели Ливией
вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении. И вот вся эта сплоченная
мощь была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши и
наши земли и все вообще страны по эту сторону пролива. Именно тогда, Солон,
государство ваше явило всему миру-блистательное доказательство своей
доблести и силы: всех превосходя твердостью духа и опытностью в военном
деле, оно сначала встало во главе эллинов, но из-за измены союзников
оказалось предоставленным самому себе, в одиночество встретилось с крайними
опасностями и все же одолело завоевателей и воздвигло победные трофеи.
Тех, кто еще по был порабощен, оно спасло от угрозы рабства; всех же
остальных, сколько ни обитало нас по эту сторону Геракловых столпов, оно
великодушно сделало свободными. Но позднее, когда пришел срок для
невиданных землетрясении и наводнении, за одни ужасные а сутки вся ваша
воинская сила была поглощена разверзнувшейся землей; равным образом и
Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах
стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления,
вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший
остров". Ну, вот я и пересказал тебе, Сократ, возможно короче то, что
передавал со слов Солона старик Критий. Когда ты вчера говорил о твоем
государстве и его гражданах, мне вспомнился этот рассказ, и я с удивлением
заметил, как многие твои слова по какой-то поразительной случайности
совпадают со словами Солона.
Но тогда мне не хотелось ничего говорить, ибо по прошествии столь долгого
времени я недостаточно помнил содержание рассказа; поэтому я решил, что мне
не следует говорить до тех пор, пока я не припомню всего с достаточной
обстоятельностью. И вот почему я так охотно принял па себя те обязанности,
которые ты вчера мне предложил: мне представилось, что если в таком деле
важнее всего положить в основу речи согласный с нашим замыслом предмет, то
нам беспокоиться не о чем. Как уже заметил Гермократ, я начал в беседе с
ними припоминать суть дела, едва только вчера ушел отсюда, а потом,
оставшись один, восстанавливал в памяти подробности всю ночь напролет и
вспомнил почти все.
Справедливо изречение, что затверженное в детстве куда как хорошо держится
в памяти. Я совсем не уверен, что мне удалось бы полностью восстановить в
памяти то, что я слышал вчера; но вот если из этого рассказа, слышанного
мною давным-давно, от меня хоть что-то ускользнет, мне это покажется
странным. Ведь в свое время я выслушивал все это с таким истинно
мальчишеским удовольствием, с а старик так охотно давал разъяснения в ответ
на мои всегдашние расспросы, что рассказ неизгладимо запечатлелся в моей
памяти, словно выжженная огнем по воску картина. А сегодня рано поутру я
поделился рассказом вот с ними, чтобы им тоже, как и мне, было о чем
поговорить. Итак, чтобы .наконец-то дойти до сути дела, я согласен, Сократ,
повторить мое повествование уже не в сокращенном виде, но со всеми
подробностями, с которыми я сам его слышал. Граждан и государство, что были
тобою вчера нам представлены как в покоем мифе, мы перенесем в
действительность и будем исходить из того, что твое государство и есть вот
эта наша родина, а граждане, о которых ты размышлял, суть вправду жившие
наши предки из рассказов жреца.
Соответствие будет полное, и мы не погрешим против истины, утверждая, что в
те-то времена они и жили. Что же, поделим между собой обязанности и
попытаемся сообща должным образом справиться с той задачей, что ты нам
поставил. Остается поразмыслить, Сократ, по сердцу ли нам такой предмет или
вместо него нужно искать какой-либо иной.
Сократ. Да что ты, Критий, какой же предмет мы могли бы предпочесть этому?
Ведь он как нельзя лучше подходит к священнодействиям в честь богини, ибо
сродни ей самой; притом важно, что мы имеем дело не с вымышленным мифом, но
с правдивым сказанием. Если мы его отвергнем, где и как найдем мы
что-нибудь лучше? Это невозможно. Так в добрый час! Начинайте, а я в
отплату за мои вчерашние речи буду молча вас слушать.
Критий. Если так, узнай же, Сократ, в каком порядке будем мы тебя угощать.
Мы решили, что, коль скоро Тимей являет собою среди нас самого глубокого
знатока астрономии и главнейшим своим занятием сделал познание природы всех
вещей, он и будет говорить первым, начав с возникновения космоса и закончив
природой человека. После него - мой черед; я как бы приму из его рук людей,
которые в его речи претерпят рождение, а от тебя некоторых из них получу
еще и с превосходным воспитанием.
Затем в соответствии с Солоновым рассказом и законоположением я представлю
их на наш суд, чтобы добиться для них права гражданства, исходя из того что
они и есть те самые афиняне былых времен, о которых после долгого забвения
возвестили нам священные записи, и в дальнейшем нам придется говорить о них
уже как о наших согражданах и подлинных афинянах.
Сократ. Я вижу, вы собираетесь отблагодарить меня сполна и щедро! Что ж,
Тимей, тебе, кажется, пора говорить, по обычаю сотворив молитву богам.
Тимей. Еще бы, Сократ! Все, в ком есть хоть малая толика рассудительности,
перед любым неважным или важным начинанием непременно призывают на помощь
божество. Но ведь мы приступаем к рассуждениям о Вселенной, намереваясь
выяснить, возникла ли она и каким именно образом; значит, нам просто
необходимо, если только мы не впали в совершенное помрачение, воззвать к
богам и богиням и испросить у них, чтобы речи паши были угодны им, а вместе
с тем удовлетворяли бы нас самих.
Таким да будет наше воззвание к богам! Но и к самим себе нам следует
воззвать, дабы вы наилучшим образом меня понимали, а я возможно более
правильным образом развивал свои мысли о предложенном предмете.
Представляется мне, что для начала должно разграничить вот какие две вещи:
что есть вечное, не имеющее возникновения бытие и что есть вечно
возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с помощью размышления
и рассуждения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что
подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не
существует на самом деле.
Однако все возникающее должно иметь какую-то причину для своего
возникновения, ибо возникнуть без причины совершенно невозможно. Далее,
если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве
первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет
прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как
первообразом, произведение его выйдет дурным.
А как же всеобъемлющее небо? Назовем ли мы его космосом или иным именем,
которое окажется для него самым подходящим, мы во всяком случае обязаны
поставить относительно него вопрос, с которого должно начинать рассмотрение
любой вещи: было ли оно всегда, не имея начала своего возникновения, или же
оно возникло, выйдя из некоего начала?
Оно возникло, ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода
ощутимы и, воспринимаясь в результате ощущения мнением, оказываются
возникающими и порождаемыми. Но мы говорим, что все возникшее нуждается для
своего возникновения в некоей причине. Конечно, творца и родителя этой
Вселенной нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем
рассказывать.
И все же поставим еще один вопрос относительно космоса: взирая на какой
первообраз работал тот, кто его устроял,- на тождественный и неизменный или
на имевший возникновение? Если космос прекрасен, а его демиург благ, ясно,
что он взирал на вечное; если же дело обстояло так, что и выговорить-то
запретно, значит, он взирал на возникшее.
Но для всякого очевидно, что первообраз был вечным: ведь космос -
прекраснейшая из возникших вещей, а его демиург - наилучшая из причин.
Возникши таким, космос был создан по тождественному и неизменному
[образцу], постижимому с помощью рассудка и разума. Если это так, то в
высшей степени необходимо, чтобы этот космос был образом чего-то. Но в
каждом рассуждении важно избрать сообразное с природой начало. Поэтому
относительно изображения и первообраза надо принять вот какое различение:
слово о каждом из них сродни тому предмету, который оно изъясняет. О
непреложном, устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным
и устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и
бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать. Но о том,
что лишь воспроизводит первообраз и с являет собой лишь подобие настоящего
образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие
относится к рождению, так истина относится к вере А потому не удивляйся,
Сократ, что мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как
боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной
точности и непротиворечивости.
Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее
правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий,
и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится л
довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.
Сократ. Отлично, Тимей! Мы так и поступим, как ты предлагаешь. Запев твой
мы выслушали с восторгом, а теперь поскорее переходи к самой песне .
Тимей. Рассмотрим же, по какой причине устроил возникновение и эту
Вселенную тот, кто их устроил. Он был благ, а тот, кто благ, никогда и ни в
каком доле не испытывает зависти. Будучи чужд зависти, он пожелал, чтобы
все вещи стали как можно более подобны ему самому. Усмотреть в этом вслед
за разумными мужами подлинное и наиглавнейшее начало рождения и космоса
было бы, пожалуй, вернее всего. Итак, пожелавши, чтобы все было хорошо и
чтобы ничто по возможности не было дурно, бог позаботился обо всех видимых
вещах, которые пребывали не в покое, но в нестройном и беспорядочном
движении; он привел их из беспорядка в порядок, полагая, что второе,
безусловно, лучше первого.
Невозможно ныне и было невозможно издревле, чтобы тот, кто есть высшее
благо, произвел нечто, что не было бы прекраснейшим; между тем размышление
явило ему, что из всех вещей, по природе своей видимых, ни одно творение,
лишенное ума, не может быть прекраснее такого, которое наделено умом, если
сравнивать то и другое как целое; а ум отдельно от души ни в ком обитать не
может.
Руководясь этим рассуждением, он устроил ум в душе, а душу в теле и таким
образом построил Вселенную, имея в виду создать творение прекраснейшее и по
природе своей наилучшее. Итак, согласно правдоподобному рассуждению,
следует признать, что наш космос есть живое существо, наделенное душой и
умом, и родился он поистине с помощью божественного провидения. Коль скоро
это так, мы сейчас же должны поставить другой вопрос: что же это за живое
существо, по образцу которого устроитель устроил космос? Мы не должны
унижать космос, полагая, что дело идет о существе некоего частного вида,
ибо подражание неполному никоим образом не может быть прекрасным.
Но предположим, что было такое [живое существо], которое объемлет все
остальное живое по особям и родам как свои части, и что оно было тем
образцом, которому более всего уподобляется космос, ведь как оно вмещает в
себе все умопостигаемые живые существа, так космос дает в себе место нам и
всем прочим видимым существам. Ведь бог, пожелавши возможно более уподобить
мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил
его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по
природе живые существа в себе самом.
Однако правы ли мы, говоря об одном небе, или вернее было бы говорить о
многих, пожалуй, даже неисчислимо многих? Нет, оно одно, коль скоро оно
создано в соответствии с первообразом. Ведь то, что объемлет все
умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в
противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы
эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их
вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса. Итак, дабы
произведение было подобно всесовершенному живому существу в его
единственности, творящий не сотворил ни двух, ни бесчисленного множества
космосов, лишь одно это единородное небо, возникши, пребывает и будет
пребывать.
Итак, телесным, а потому видимым и осязаемым - вот каким надлежало быть
тому, что рождалось. Однако видимым ничто не может стать без участия огня,
а осязаемым - без чего-то твердого, твердым же ничто не может стать без
земли. По этой причине бог, приступая к составлению тела Вселенной,
сотворил его из огня и земли ". Однако два члена сами по себе не могут быть
хорошо сопряжены без третьего, ибо необходимо, чтобы между одним и другим
родилась некая объединяющая с их связь. Прекраснейшая же из связей такая,
которая в наибольшей степени единит себя и связуемое, и задачу эту
наилучшим образом выполняет пропорция, ибо, когда из трех чисел - как
кубических, так и квадратных - при любом среднем числе первое так относится
к среднему, как среднее к последнему, и соответственно последнее к
среднему, как среднее к первому, тогда при перемещении средних чисел на
первое и последнее место, а последнего и первого, напротив, на средние
места выяснится, что отношение необходимо остается прежним, а коль скоро
это так, значит, все эти числа образуют между собой единство. При этом,
если бы телу Вселенной надлежало стать простой плоскостью без глубины, было
бы достаточно одного среднего члена для сопряжения его самого с крайними.
Однако оно должно было стать трехмерным, а трехмерные предметы никогда не
сопрягаются через один средний член, но всегда через два.
Поэтому бог поместил между огнем и землей воду и воздух, после чего
установил между ними возможно более точные соотношения, дабы воздух
относился к воде, как огонь к воздуху, и вода относилась к земле, как
воздух к воде. Так он сопряг их, построя из них небо, видимое и осязаемое.
На таких основаниях и из таких составных частей числом четыре родилось тело
космоса, упорядоченное с благодаря пропорции, и благодаря этому в нем
возникла дружба, так что разрушить его самотождественпость не может никто,
кроме лишь того, кто сам его сплотил . При этом каждая из четырех частей
вошла в состав космоса целиком: устроитель составил его из всего огня, из
всей воды, и воздуха, и земли, не оставив за пределами космоса ни единой их
части или силы.
Он имел в виду, во-первых, чтобы космос был целостным и совершеннейшим
живым существом с совершенными то частями; далее, чтобы космос оставался
единственным и чтобы по было никаких остатков, из которых мог бы родиться
другой, подобный, и, наконец, чтобы он был недряхлеющим и непричастным
недугам. Устроителю пришло па ум, что, если тело со сложным составом будет
извне окружено теплом, холодом и другими могучими силами, то, в недобрый
час на пего обрушиваясь, они его подточат, ввергнут в недуги и дряхление и
принудят погибнуть. По такой причине и согласно такому усмотрению он
построил космос как единое целое, составленное из целостных же частей,
совершенное и непричастное дряхлению и недугам. Очертания же он сообщил
Вселенной такие, какие были бы для нее пристойны и ей сродны.
В самом деле, живому существу, которое должно содержать в собе все живые
существа, подобают такие очертания, которые содержат в себе все другие.
Итак, он путем вращения округлил космос до состояния сферы , поверхность
которой повсюду равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной
очертания, из всех очертаний наиболее совершенные и подобные самим себе, а
подобное он нашел в мириады раз более прекрасным, чем неподобное. Всю
поверхность сферы он вывел совершенно ров-с ной, и притом по различным
соображениям. Так, космос не имел никакой потребности ни в глазах, ни в
слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно было бы видеть или
слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы вдыхать.
Равным образом ему не было нужды в каком-либо органе, посредством которого
он принимал бы пищу или извергал обратно уже переваренную: ничто не
выходило за его пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо
входить было нечему. [Тело космоса] было искусно устроено так, чтобы
получать пищу от своего собственного тления, осуществляя все свои действия
и состояния в себе самом и само через себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
именовавшемся Атлантидой, возникло удивительное по величине и могуществу
царство, чья власть простиралась на весь остров, на многие другие острова и
на часть материка, а сверх того, по эту сторону пролива они овладели Ливией
вплоть до Египта и Европой вплоть до Тиррении. И вот вся эта сплоченная
мощь была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши и
наши земли и все вообще страны по эту сторону пролива. Именно тогда, Солон,
государство ваше явило всему миру-блистательное доказательство своей
доблести и силы: всех превосходя твердостью духа и опытностью в военном
деле, оно сначала встало во главе эллинов, но из-за измены союзников
оказалось предоставленным самому себе, в одиночество встретилось с крайними
опасностями и все же одолело завоевателей и воздвигло победные трофеи.
Тех, кто еще по был порабощен, оно спасло от угрозы рабства; всех же
остальных, сколько ни обитало нас по эту сторону Геракловых столпов, оно
великодушно сделало свободными. Но позднее, когда пришел срок для
невиданных землетрясении и наводнении, за одни ужасные а сутки вся ваша
воинская сила была поглощена разверзнувшейся землей; равным образом и
Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах
стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления,
вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший
остров". Ну, вот я и пересказал тебе, Сократ, возможно короче то, что
передавал со слов Солона старик Критий. Когда ты вчера говорил о твоем
государстве и его гражданах, мне вспомнился этот рассказ, и я с удивлением
заметил, как многие твои слова по какой-то поразительной случайности
совпадают со словами Солона.
Но тогда мне не хотелось ничего говорить, ибо по прошествии столь долгого
времени я недостаточно помнил содержание рассказа; поэтому я решил, что мне
не следует говорить до тех пор, пока я не припомню всего с достаточной
обстоятельностью. И вот почему я так охотно принял па себя те обязанности,
которые ты вчера мне предложил: мне представилось, что если в таком деле
важнее всего положить в основу речи согласный с нашим замыслом предмет, то
нам беспокоиться не о чем. Как уже заметил Гермократ, я начал в беседе с
ними припоминать суть дела, едва только вчера ушел отсюда, а потом,
оставшись один, восстанавливал в памяти подробности всю ночь напролет и
вспомнил почти все.
Справедливо изречение, что затверженное в детстве куда как хорошо держится
в памяти. Я совсем не уверен, что мне удалось бы полностью восстановить в
памяти то, что я слышал вчера; но вот если из этого рассказа, слышанного
мною давным-давно, от меня хоть что-то ускользнет, мне это покажется
странным. Ведь в свое время я выслушивал все это с таким истинно
мальчишеским удовольствием, с а старик так охотно давал разъяснения в ответ
на мои всегдашние расспросы, что рассказ неизгладимо запечатлелся в моей
памяти, словно выжженная огнем по воску картина. А сегодня рано поутру я
поделился рассказом вот с ними, чтобы им тоже, как и мне, было о чем
поговорить. Итак, чтобы .наконец-то дойти до сути дела, я согласен, Сократ,
повторить мое повествование уже не в сокращенном виде, но со всеми
подробностями, с которыми я сам его слышал. Граждан и государство, что были
тобою вчера нам представлены как в покоем мифе, мы перенесем в
действительность и будем исходить из того, что твое государство и есть вот
эта наша родина, а граждане, о которых ты размышлял, суть вправду жившие
наши предки из рассказов жреца.
Соответствие будет полное, и мы не погрешим против истины, утверждая, что в
те-то времена они и жили. Что же, поделим между собой обязанности и
попытаемся сообща должным образом справиться с той задачей, что ты нам
поставил. Остается поразмыслить, Сократ, по сердцу ли нам такой предмет или
вместо него нужно искать какой-либо иной.
Сократ. Да что ты, Критий, какой же предмет мы могли бы предпочесть этому?
Ведь он как нельзя лучше подходит к священнодействиям в честь богини, ибо
сродни ей самой; притом важно, что мы имеем дело не с вымышленным мифом, но
с правдивым сказанием. Если мы его отвергнем, где и как найдем мы
что-нибудь лучше? Это невозможно. Так в добрый час! Начинайте, а я в
отплату за мои вчерашние речи буду молча вас слушать.
Критий. Если так, узнай же, Сократ, в каком порядке будем мы тебя угощать.
Мы решили, что, коль скоро Тимей являет собою среди нас самого глубокого
знатока астрономии и главнейшим своим занятием сделал познание природы всех
вещей, он и будет говорить первым, начав с возникновения космоса и закончив
природой человека. После него - мой черед; я как бы приму из его рук людей,
которые в его речи претерпят рождение, а от тебя некоторых из них получу
еще и с превосходным воспитанием.
Затем в соответствии с Солоновым рассказом и законоположением я представлю
их на наш суд, чтобы добиться для них права гражданства, исходя из того что
они и есть те самые афиняне былых времен, о которых после долгого забвения
возвестили нам священные записи, и в дальнейшем нам придется говорить о них
уже как о наших согражданах и подлинных афинянах.
Сократ. Я вижу, вы собираетесь отблагодарить меня сполна и щедро! Что ж,
Тимей, тебе, кажется, пора говорить, по обычаю сотворив молитву богам.
Тимей. Еще бы, Сократ! Все, в ком есть хоть малая толика рассудительности,
перед любым неважным или важным начинанием непременно призывают на помощь
божество. Но ведь мы приступаем к рассуждениям о Вселенной, намереваясь
выяснить, возникла ли она и каким именно образом; значит, нам просто
необходимо, если только мы не впали в совершенное помрачение, воззвать к
богам и богиням и испросить у них, чтобы речи паши были угодны им, а вместе
с тем удовлетворяли бы нас самих.
Таким да будет наше воззвание к богам! Но и к самим себе нам следует
воззвать, дабы вы наилучшим образом меня понимали, а я возможно более
правильным образом развивал свои мысли о предложенном предмете.
Представляется мне, что для начала должно разграничить вот какие две вещи:
что есть вечное, не имеющее возникновения бытие и что есть вечно
возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с помощью размышления
и рассуждения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что
подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не
существует на самом деле.
Однако все возникающее должно иметь какую-то причину для своего
возникновения, ибо возникнуть без причины совершенно невозможно. Далее,
если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве
первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, все необходимо выйдет
прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как
первообразом, произведение его выйдет дурным.
А как же всеобъемлющее небо? Назовем ли мы его космосом или иным именем,
которое окажется для него самым подходящим, мы во всяком случае обязаны
поставить относительно него вопрос, с которого должно начинать рассмотрение
любой вещи: было ли оно всегда, не имея начала своего возникновения, или же
оно возникло, выйдя из некоего начала?
Оно возникло, ведь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого рода
ощутимы и, воспринимаясь в результате ощущения мнением, оказываются
возникающими и порождаемыми. Но мы говорим, что все возникшее нуждается для
своего возникновения в некоей причине. Конечно, творца и родителя этой
Вселенной нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем
рассказывать.
И все же поставим еще один вопрос относительно космоса: взирая на какой
первообраз работал тот, кто его устроял,- на тождественный и неизменный или
на имевший возникновение? Если космос прекрасен, а его демиург благ, ясно,
что он взирал на вечное; если же дело обстояло так, что и выговорить-то
запретно, значит, он взирал на возникшее.
Но для всякого очевидно, что первообраз был вечным: ведь космос -
прекраснейшая из возникших вещей, а его демиург - наилучшая из причин.
Возникши таким, космос был создан по тождественному и неизменному
[образцу], постижимому с помощью рассудка и разума. Если это так, то в
высшей степени необходимо, чтобы этот космос был образом чего-то. Но в
каждом рассуждении важно избрать сообразное с природой начало. Поэтому
относительно изображения и первообраза надо принять вот какое различение:
слово о каждом из них сродни тому предмету, который оно изъясняет. О
непреложном, устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным
и устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и
бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать. Но о том,
что лишь воспроизводит первообраз и с являет собой лишь подобие настоящего
образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие
относится к рождению, так истина относится к вере А потому не удивляйся,
Сократ, что мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как
боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной
точности и непротиворечивости.
Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее
правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий,
и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится л
довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.
Сократ. Отлично, Тимей! Мы так и поступим, как ты предлагаешь. Запев твой
мы выслушали с восторгом, а теперь поскорее переходи к самой песне .
Тимей. Рассмотрим же, по какой причине устроил возникновение и эту
Вселенную тот, кто их устроил. Он был благ, а тот, кто благ, никогда и ни в
каком доле не испытывает зависти. Будучи чужд зависти, он пожелал, чтобы
все вещи стали как можно более подобны ему самому. Усмотреть в этом вслед
за разумными мужами подлинное и наиглавнейшее начало рождения и космоса
было бы, пожалуй, вернее всего. Итак, пожелавши, чтобы все было хорошо и
чтобы ничто по возможности не было дурно, бог позаботился обо всех видимых
вещах, которые пребывали не в покое, но в нестройном и беспорядочном
движении; он привел их из беспорядка в порядок, полагая, что второе,
безусловно, лучше первого.
Невозможно ныне и было невозможно издревле, чтобы тот, кто есть высшее
благо, произвел нечто, что не было бы прекраснейшим; между тем размышление
явило ему, что из всех вещей, по природе своей видимых, ни одно творение,
лишенное ума, не может быть прекраснее такого, которое наделено умом, если
сравнивать то и другое как целое; а ум отдельно от души ни в ком обитать не
может.
Руководясь этим рассуждением, он устроил ум в душе, а душу в теле и таким
образом построил Вселенную, имея в виду создать творение прекраснейшее и по
природе своей наилучшее. Итак, согласно правдоподобному рассуждению,
следует признать, что наш космос есть живое существо, наделенное душой и
умом, и родился он поистине с помощью божественного провидения. Коль скоро
это так, мы сейчас же должны поставить другой вопрос: что же это за живое
существо, по образцу которого устроитель устроил космос? Мы не должны
унижать космос, полагая, что дело идет о существе некоего частного вида,
ибо подражание неполному никоим образом не может быть прекрасным.
Но предположим, что было такое [живое существо], которое объемлет все
остальное живое по особям и родам как свои части, и что оно было тем
образцом, которому более всего уподобляется космос, ведь как оно вмещает в
себе все умопостигаемые живые существа, так космос дает в себе место нам и
всем прочим видимым существам. Ведь бог, пожелавши возможно более уподобить
мир прекраснейшему и вполне совершенному среди мыслимых предметов, устроил
его как единое видимое живое существо, содержащее все сродные ему по
природе живые существа в себе самом.
Однако правы ли мы, говоря об одном небе, или вернее было бы говорить о
многих, пожалуй, даже неисчислимо многих? Нет, оно одно, коль скоро оно
создано в соответствии с первообразом. Ведь то, что объемлет все
умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в
противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы
эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их
вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса. Итак, дабы
произведение было подобно всесовершенному живому существу в его
единственности, творящий не сотворил ни двух, ни бесчисленного множества
космосов, лишь одно это единородное небо, возникши, пребывает и будет
пребывать.
Итак, телесным, а потому видимым и осязаемым - вот каким надлежало быть
тому, что рождалось. Однако видимым ничто не может стать без участия огня,
а осязаемым - без чего-то твердого, твердым же ничто не может стать без
земли. По этой причине бог, приступая к составлению тела Вселенной,
сотворил его из огня и земли ". Однако два члена сами по себе не могут быть
хорошо сопряжены без третьего, ибо необходимо, чтобы между одним и другим
родилась некая объединяющая с их связь. Прекраснейшая же из связей такая,
которая в наибольшей степени единит себя и связуемое, и задачу эту
наилучшим образом выполняет пропорция, ибо, когда из трех чисел - как
кубических, так и квадратных - при любом среднем числе первое так относится
к среднему, как среднее к последнему, и соответственно последнее к
среднему, как среднее к первому, тогда при перемещении средних чисел на
первое и последнее место, а последнего и первого, напротив, на средние
места выяснится, что отношение необходимо остается прежним, а коль скоро
это так, значит, все эти числа образуют между собой единство. При этом,
если бы телу Вселенной надлежало стать простой плоскостью без глубины, было
бы достаточно одного среднего члена для сопряжения его самого с крайними.
Однако оно должно было стать трехмерным, а трехмерные предметы никогда не
сопрягаются через один средний член, но всегда через два.
Поэтому бог поместил между огнем и землей воду и воздух, после чего
установил между ними возможно более точные соотношения, дабы воздух
относился к воде, как огонь к воздуху, и вода относилась к земле, как
воздух к воде. Так он сопряг их, построя из них небо, видимое и осязаемое.
На таких основаниях и из таких составных частей числом четыре родилось тело
космоса, упорядоченное с благодаря пропорции, и благодаря этому в нем
возникла дружба, так что разрушить его самотождественпость не может никто,
кроме лишь того, кто сам его сплотил . При этом каждая из четырех частей
вошла в состав космоса целиком: устроитель составил его из всего огня, из
всей воды, и воздуха, и земли, не оставив за пределами космоса ни единой их
части или силы.
Он имел в виду, во-первых, чтобы космос был целостным и совершеннейшим
живым существом с совершенными то частями; далее, чтобы космос оставался
единственным и чтобы по было никаких остатков, из которых мог бы родиться
другой, подобный, и, наконец, чтобы он был недряхлеющим и непричастным
недугам. Устроителю пришло па ум, что, если тело со сложным составом будет
извне окружено теплом, холодом и другими могучими силами, то, в недобрый
час на пего обрушиваясь, они его подточат, ввергнут в недуги и дряхление и
принудят погибнуть. По такой причине и согласно такому усмотрению он
построил космос как единое целое, составленное из целостных же частей,
совершенное и непричастное дряхлению и недугам. Очертания же он сообщил
Вселенной такие, какие были бы для нее пристойны и ей сродны.
В самом деле, живому существу, которое должно содержать в собе все живые
существа, подобают такие очертания, которые содержат в себе все другие.
Итак, он путем вращения округлил космос до состояния сферы , поверхность
которой повсюду равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной
очертания, из всех очертаний наиболее совершенные и подобные самим себе, а
подобное он нашел в мириады раз более прекрасным, чем неподобное. Всю
поверхность сферы он вывел совершенно ров-с ной, и притом по различным
соображениям. Так, космос не имел никакой потребности ни в глазах, ни в
слухе, ибо вне его не осталось ничего такого, что можно было бы видеть или
слышать. Далее, его не окружал воздух, который надо было бы вдыхать.
Равным образом ему не было нужды в каком-либо органе, посредством которого
он принимал бы пищу или извергал обратно уже переваренную: ничто не
выходило за его пределы и не входило в него откуда бы то ни было, ибо
входить было нечему. [Тело космоса] было искусно устроено так, чтобы
получать пищу от своего собственного тления, осуществляя все свои действия
и состояния в себе самом и само через себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112