сам он исчез, и от него сохранилось только имя,
ставшее бранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид
и наименование обоих полов - мужского и женского. Кроме того, тело у всех
было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько
же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно
одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны,
была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно
представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо
прямо, во весь рост, - так же как мы теперь, но любой из двух сторон
вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и
перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать
вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони
происходит от Солнца, женский - от Земли, а совмещавший оба этих - от Луны,
поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих
существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их
прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и
посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте,
относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы
напасть на богов.
И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не
знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то
гигантов, - тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и
мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что
придумав, говорит:
- Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству,
уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых,
станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их
увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после
этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам
снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.
Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой
ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал,
Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и
половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а
все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув
отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь
животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие - оно и носит ныне
название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, - для
этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке
складки кожи, - возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на
память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены
пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей
половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от
голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь.
И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую
другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей
половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или
прежнего мужчины. Так они и погибали. Тут Зевс, пожалев их, придумывает
другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того
были у них обращены в ту же стороны, что прежде лицо, так что семя они
изливали не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместил же он их
срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для
того чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался
род, а когда мужчина сойдется с мужчиной - достигалось все же
удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за
дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор
свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние
половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую
природу.
Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные
части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины,
представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое
называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем
принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до
мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней
женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и
лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих
собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве,
будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится
лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей,
ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их
бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему
бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из
пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство:
в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной
деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной
склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а
сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен.
Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно
становится любителем юношей и другом влюбленных в него.
Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается
встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное
чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят
разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю
жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга.
Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь
ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то
другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих
желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они
лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: "Чего же,
люди, вы хотите один от другого?" - а потом, видя, что им трудно ответить,
спросил их снова: "Может быть вы хотите как можно дольше быть вместе и не
разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно
таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек
станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда
вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей
смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны,
если достигнете этого?" - случись так, мы уверены, что каждый не только не
отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого
желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый
стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо. Причина
этому так, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто
целостное.
Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней.
Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей
несправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы лакедемонянами.
Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам,
нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробным
изображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимного
гостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы
нас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность, к которой
нас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор
Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот,
помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого
любим, свою половину, что теперь мало кому удается. Пусть Эриксимах не
вышучивает мою речь, думая, что я мечу в Агафона и Павсания. Может быть, и
они принадлежат к этим немногим и природа у них обоих мужская. Но я имею в
виду вообще всех мужчин и всех женщин и хочу сказать, что наш род достигнет
блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота и каждый найдет
соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной
природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть
сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему:
встретить предмет любви, который тебе сродни. И следовательно, если мы
хотим прославить бога, дарующего нам это благо, мы должны славить Эрота:
мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к
тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить
богов, прекрасное будущее, ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными,
исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе.
Такова, Эриксимах, - заключил он, - моя речь об Эроте, она совсем не похожа
на твою. Еще раз прошу тебя, не вышучивай ее и дай нам послушать, что
скажут остальные, вернее, двое оставшихся - Агафон и Сократ.
- Согласен, - сказал Эриксимах, - тем более что речь твоя была мне приятна.
Не знай я, что и Сократ и Агафон великие знатоки любви, я бы очень боялся
сейчас, что им нечего будет добавить, ибо многое и о самом разном уже
сказано. А так я спокоен.
- Еще бы, - ответил ему Сократ, - ведь ты-то, Эриксимах, состязался на
славу. А очутись ты в том положении, в каком я нахожусь или, вернее,
окажусь, когда и Агафон произнесет свою речь, тебе было бы очень боязно, и
ты чувствовал бы себя в точности так же, как я себя чувствую.
- Ты хочешь, Сократ, - сказал Агафон, - одурманить меня, чтобы я сбился от
одной мысли, что эти зрители ждут от меня невесть какой прекрасной речи.
- У меня была бы очень скверная память, Агафон, - отвечал Сократ, - если бы
я, видевший, как храбро и важно всходил ты с актерами на подмостки и перед
исполнением сочиненных тобой же речей глядел в глаза тысячам зрителей без
малейшего страха, мог подумать, что ты растеряешься перед небольшим нашим
кружком.
- Неужели, Сократ, - сказал Агафон, - я, по-твоему, так упоен театром, что
не понимаю, насколько для человека мало-мальски здравомыслящего несколько
умных людей страшнее многих невежд?
- Нет, Агафон, - отвечал Сократ, - это было бы нехорошо с моей стороны,
если бы я был о тебе такого нелепого мнения. Я не сомневаюсь, что, окажись
ты в обществе тех, кто, по-твоему, действительно умен, ты считался бы с
ними больше, чем с большинством. Но мы-то, боюсь я, к ним не относимся:
мы-то ведь тоже были в театре и принадлежали к большинству. А вот окажись
ты в обществе каких-нибудь умных людей, ты, наверное, устыдился бы их, если
бы считал, что делаешь что-то постыдное, не так ли?
- Ты прав, - отвечал Агафон.
- Ну, а большинства ты не стал бы стыдиться, если бы считал, что делаешь
что-то плохо?
- Дорогой мой Агафон, - вмешался в этот разговор Федр, - если ты будешь
отвечать Сократу, ему будет уже совершенно безразлично, что здесь
происходит, лишь бы у него был собеседник, тем более еще и красивый. Хоть
мне и приятно слушать беседы Сократа, я должен позаботиться о восхвалении
Эрота и потребовать от каждого из вас речи. Пусть каждый из вас обоих
отдаст сначала дань этому богу, а потом уж беседуйте друг с другом в свое
удовольствие.
Речь Агафона: совершенства Эрота
- Верно, Федр, - сказал Агафон, - и ничто не мешает мне начать речь. А
побеседовать с Сократом мне еще не раз представится случай.
Но я хочу сначала сказать, как должен говорить, а уж потом говорить. Мне
кажется, что все мои предшественники не столько восхваляли этого бога,
сколько прославляли то счастье и те блага, которые приносит он людям. Между
тем единственный верный способ построить похвальное слово кому бы то ни
было - это разобрать, какими свойствами обладает тот, о ком идет речь, и
то, причиной чего он является. Стало быть, и нам следовало бы воздать хвалу
сначала самому Эроту и его свойствам, а затем уже его дарам.
Итак, я утверждаю, что из всех блаженных богов Эрот - если дозволено так
сказать, не вызывания осуждения, - самый блаженный, потому что он самый
красивый и самый совершенный из них. Самым красивым я называю его вот
почему. Прежде всего, Федр, это самый молодой бог. Что я прав, убедительно
доказывает он сам; ведь он бегом бежит от старости, которая явно не
мешкает, - во всяком случае, она приходит к нам быстрее, чем нужно. Так
вот, Эрот по природе своей ненавидит старость и обходит ее как можно
дальше. Зато с молодыми он неразлучен, - недаром исстари говорят, что
подобное стремится к подобному. Соглашаясь с Федром во многом другом, я не
согласен с ним, что Эрот старше Иапета и Крона. Я утверждаю, что он самый
молодой из богов и всегда молод, а что касается тех древних дел между
богами, о которых повествуют Гесиод и Парменид, то причиной их, если эти
поэты говорят правду, была Необходимость, а совсем не Любовь. Ведь боги не
оскопляли бы и не заковывали друг друга и вообще не совершали бы насилий,
если бы среди них был Эрот, а жили бы в мире и дружбе, как теперь, когда
Эрот ими правит. Итак, он молод и - вдобавок к своей молодости - нежен.
Чтобы изобразить нежность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утверждая,
например, что Ата богиня, и притом нежная, - по крайней мере, стопы у нее
нежны, Гомер выражается так:
Нежны стопы у нее: не касается ими
Праха земного она, по главам человеческим ходит.
Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, что ступает
она не по твердому, а по мягкому. Тем же доказательством воспользуемся и
мы, утверждая, что Эрот нежен. Ведь ходит он не по земле и даже не по
головам, которые не так-то уж и мягки, нет, он и ходит и обитает в самой
мягкой на свете области, водворяясь в нравах и душах богов и людей, причем
не во всех душах подряд, а только в мягких, ибо, встретив суровый нрав,
уходит прочь, когда же встретит мягкий - остается. А коль скоро всегда он
касается и ногами, и всем только самого мягкого в самом мягком, он не может
не быть необыкновенно нежным. Итак, это самый молодой бог и самый нежный. К
тому же он отличается гибкостью форм. Не будь он гибок, он не мог бы всюду
прокрадываться и сперва незаметно входить в душу, а потом выходить из нее.
Убедительным доказательством соразмерности и гибкости форм Эрота служит то
ни с чем не сравнимое благообразие, которым он, как все признают, обладает.
Ведь у любви и безобразия вечная распря. А о красоте кожи этого бога можно
судить по тому, что живет он среди цветов. Ведь на отцветшее и поблекшее -
будь то душа, тело или что другое - Эрот не слетит, он останавливается и
остается только в местах, где все цветет и благоухает.
О красоте этого бога сказано уже достаточно, хотя еще далеко не все. Теперь
надо сказать о его добродетелях, самая главная из которых состоит в том,
что Эрот не обижает ни богов, ни людей и что ни боги, ни люди не обижают
Эрота. Ведь если он сам страдает, то не от насилия - Эрота насилие не
касается, а если причиняет страдание, то опять-таки без насилия, ибо Эроту
служат всегда добровольно, а что делается с обоюдного согласия, то "законы,
эти владыки государства", признают справедливым. Кроме справедливости, ему
в высшей степени свойственна рассудительность. Ведь рассудительность - это,
по общему признанию, уменье обуздывать свои вожделения и страсти, а нет
страсти, которая была бы сильнее Эрота. Но если страсти слабее, чем он, -
значит, они должны подчиняться ему, а он - обуздывать их. А если Эрот
обуздывает желания и страсти, его нужно признать необыкновенно
рассудительным. Да и в храбрости с Эротом "и самому Аресу не тягаться бы".
Ведь не Арес владеет Эротом, а Эрот Аресом, - то есть любовь к Афродите. А
владеющий сильнее того, кем он владеет, и значит, Эрот, раз он сильнее
того, кто храбрее всех, должен быть самым большим храбрецом.
Итак, относительно справедливости, рассудительности и храбрости этого бога
сказано, остается сказать о его мудрости. Ну что ж, попытаемся, насколько
это возможно, не осрамиться и тут. Прежде всего, чтобы и мне почтить свое
искусство, как Эриксимах почтил свое, скажу: этот бог настолько искусный
поэт, что способен и другого сделать поэтом. Во всяком случае, каждый, кого
коснется Эрот, становится поэтом, хотя бы "дотоле он и был чужд Музам". А
это может нам служить доказательством, что Эрот хороший поэт, сведущий
вообще во всех видах мусических творений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
ставшее бранным, - андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид
и наименование обоих полов - мужского и женского. Кроме того, тело у всех
было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько
же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно
одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны,
была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно
представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо
прямо, во весь рост, - так же как мы теперь, но любой из двух сторон
вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и
перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать
вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони
происходит от Солнца, женский - от Земли, а совмещавший оба этих - от Луны,
поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих
существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их
прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и
посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте,
относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы
напасть на богов.
И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не
знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то
гигантов, - тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и
мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что
придумав, говорит:
- Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству,
уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых,
станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их
увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после
этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам
снова, и они запрыгают у меня на одной ножке.
Сказав это, он стал разрезать людей пополам, как разрезают перед засолкой
ягоды рябины или как режут яйцо волоском. И каждому, кого он разрезал,
Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и
половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а
все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув
отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь
животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие - оно и носит ныне
название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, - для
этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке
складки кожи, - возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на
память о прежнем состоянии. И вот когда тела были таким образом рассечены
пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей
половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от
голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь.
И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую
другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей
половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или
прежнего мужчины. Так они и погибали. Тут Зевс, пожалев их, придумывает
другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того
были у них обращены в ту же стороны, что прежде лицо, так что семя они
изливали не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместил же он их
срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для
того чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался
род, а когда мужчина сойдется с мужчиной - достигалось все же
удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за
дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор
свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние
половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую
природу.
Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные
части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины,
представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое
называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем
принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до
мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней
женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и
лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих
собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве,
будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится
лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей,
ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их
бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему
бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из
пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство:
в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной
деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной
склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а
сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен.
Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно
становится любителем юношей и другом влюбленных в него.
Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается
встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное
чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят
разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю
жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга.
Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь
ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то
другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих
желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они
лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: "Чего же,
люди, вы хотите один от другого?" - а потом, видя, что им трудно ответить,
спросил их снова: "Может быть вы хотите как можно дольше быть вместе и не
разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно
таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек
станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда
вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей
смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны,
если достигнете этого?" - случись так, мы уверены, что каждый не только не
отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого
желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый
стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо. Причина
этому так, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто
целостное.
Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней.
Прежде, повторяю, мы были чем-то единым, а теперь, из-за нашей
несправедливости, мы поселены богом порознь, как аркадцы лакедемонянами.
Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам,
нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробным
изображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимного
гостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы
нас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность, к которой
нас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор
Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот,
помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого
любим, свою половину, что теперь мало кому удается. Пусть Эриксимах не
вышучивает мою речь, думая, что я мечу в Агафона и Павсания. Может быть, и
они принадлежат к этим немногим и природа у них обоих мужская. Но я имею в
виду вообще всех мужчин и всех женщин и хочу сказать, что наш род достигнет
блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота и каждый найдет
соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной
природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть
сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему:
встретить предмет любви, который тебе сродни. И следовательно, если мы
хотим прославить бога, дарующего нам это благо, мы должны славить Эрота:
мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к
тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить
богов, прекрасное будущее, ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными,
исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе.
Такова, Эриксимах, - заключил он, - моя речь об Эроте, она совсем не похожа
на твою. Еще раз прошу тебя, не вышучивай ее и дай нам послушать, что
скажут остальные, вернее, двое оставшихся - Агафон и Сократ.
- Согласен, - сказал Эриксимах, - тем более что речь твоя была мне приятна.
Не знай я, что и Сократ и Агафон великие знатоки любви, я бы очень боялся
сейчас, что им нечего будет добавить, ибо многое и о самом разном уже
сказано. А так я спокоен.
- Еще бы, - ответил ему Сократ, - ведь ты-то, Эриксимах, состязался на
славу. А очутись ты в том положении, в каком я нахожусь или, вернее,
окажусь, когда и Агафон произнесет свою речь, тебе было бы очень боязно, и
ты чувствовал бы себя в точности так же, как я себя чувствую.
- Ты хочешь, Сократ, - сказал Агафон, - одурманить меня, чтобы я сбился от
одной мысли, что эти зрители ждут от меня невесть какой прекрасной речи.
- У меня была бы очень скверная память, Агафон, - отвечал Сократ, - если бы
я, видевший, как храбро и важно всходил ты с актерами на подмостки и перед
исполнением сочиненных тобой же речей глядел в глаза тысячам зрителей без
малейшего страха, мог подумать, что ты растеряешься перед небольшим нашим
кружком.
- Неужели, Сократ, - сказал Агафон, - я, по-твоему, так упоен театром, что
не понимаю, насколько для человека мало-мальски здравомыслящего несколько
умных людей страшнее многих невежд?
- Нет, Агафон, - отвечал Сократ, - это было бы нехорошо с моей стороны,
если бы я был о тебе такого нелепого мнения. Я не сомневаюсь, что, окажись
ты в обществе тех, кто, по-твоему, действительно умен, ты считался бы с
ними больше, чем с большинством. Но мы-то, боюсь я, к ним не относимся:
мы-то ведь тоже были в театре и принадлежали к большинству. А вот окажись
ты в обществе каких-нибудь умных людей, ты, наверное, устыдился бы их, если
бы считал, что делаешь что-то постыдное, не так ли?
- Ты прав, - отвечал Агафон.
- Ну, а большинства ты не стал бы стыдиться, если бы считал, что делаешь
что-то плохо?
- Дорогой мой Агафон, - вмешался в этот разговор Федр, - если ты будешь
отвечать Сократу, ему будет уже совершенно безразлично, что здесь
происходит, лишь бы у него был собеседник, тем более еще и красивый. Хоть
мне и приятно слушать беседы Сократа, я должен позаботиться о восхвалении
Эрота и потребовать от каждого из вас речи. Пусть каждый из вас обоих
отдаст сначала дань этому богу, а потом уж беседуйте друг с другом в свое
удовольствие.
Речь Агафона: совершенства Эрота
- Верно, Федр, - сказал Агафон, - и ничто не мешает мне начать речь. А
побеседовать с Сократом мне еще не раз представится случай.
Но я хочу сначала сказать, как должен говорить, а уж потом говорить. Мне
кажется, что все мои предшественники не столько восхваляли этого бога,
сколько прославляли то счастье и те блага, которые приносит он людям. Между
тем единственный верный способ построить похвальное слово кому бы то ни
было - это разобрать, какими свойствами обладает тот, о ком идет речь, и
то, причиной чего он является. Стало быть, и нам следовало бы воздать хвалу
сначала самому Эроту и его свойствам, а затем уже его дарам.
Итак, я утверждаю, что из всех блаженных богов Эрот - если дозволено так
сказать, не вызывания осуждения, - самый блаженный, потому что он самый
красивый и самый совершенный из них. Самым красивым я называю его вот
почему. Прежде всего, Федр, это самый молодой бог. Что я прав, убедительно
доказывает он сам; ведь он бегом бежит от старости, которая явно не
мешкает, - во всяком случае, она приходит к нам быстрее, чем нужно. Так
вот, Эрот по природе своей ненавидит старость и обходит ее как можно
дальше. Зато с молодыми он неразлучен, - недаром исстари говорят, что
подобное стремится к подобному. Соглашаясь с Федром во многом другом, я не
согласен с ним, что Эрот старше Иапета и Крона. Я утверждаю, что он самый
молодой из богов и всегда молод, а что касается тех древних дел между
богами, о которых повествуют Гесиод и Парменид, то причиной их, если эти
поэты говорят правду, была Необходимость, а совсем не Любовь. Ведь боги не
оскопляли бы и не заковывали друг друга и вообще не совершали бы насилий,
если бы среди них был Эрот, а жили бы в мире и дружбе, как теперь, когда
Эрот ими правит. Итак, он молод и - вдобавок к своей молодости - нежен.
Чтобы изобразить нежность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утверждая,
например, что Ата богиня, и притом нежная, - по крайней мере, стопы у нее
нежны, Гомер выражается так:
Нежны стопы у нее: не касается ими
Праха земного она, по главам человеческим ходит.
Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, что ступает
она не по твердому, а по мягкому. Тем же доказательством воспользуемся и
мы, утверждая, что Эрот нежен. Ведь ходит он не по земле и даже не по
головам, которые не так-то уж и мягки, нет, он и ходит и обитает в самой
мягкой на свете области, водворяясь в нравах и душах богов и людей, причем
не во всех душах подряд, а только в мягких, ибо, встретив суровый нрав,
уходит прочь, когда же встретит мягкий - остается. А коль скоро всегда он
касается и ногами, и всем только самого мягкого в самом мягком, он не может
не быть необыкновенно нежным. Итак, это самый молодой бог и самый нежный. К
тому же он отличается гибкостью форм. Не будь он гибок, он не мог бы всюду
прокрадываться и сперва незаметно входить в душу, а потом выходить из нее.
Убедительным доказательством соразмерности и гибкости форм Эрота служит то
ни с чем не сравнимое благообразие, которым он, как все признают, обладает.
Ведь у любви и безобразия вечная распря. А о красоте кожи этого бога можно
судить по тому, что живет он среди цветов. Ведь на отцветшее и поблекшее -
будь то душа, тело или что другое - Эрот не слетит, он останавливается и
остается только в местах, где все цветет и благоухает.
О красоте этого бога сказано уже достаточно, хотя еще далеко не все. Теперь
надо сказать о его добродетелях, самая главная из которых состоит в том,
что Эрот не обижает ни богов, ни людей и что ни боги, ни люди не обижают
Эрота. Ведь если он сам страдает, то не от насилия - Эрота насилие не
касается, а если причиняет страдание, то опять-таки без насилия, ибо Эроту
служат всегда добровольно, а что делается с обоюдного согласия, то "законы,
эти владыки государства", признают справедливым. Кроме справедливости, ему
в высшей степени свойственна рассудительность. Ведь рассудительность - это,
по общему признанию, уменье обуздывать свои вожделения и страсти, а нет
страсти, которая была бы сильнее Эрота. Но если страсти слабее, чем он, -
значит, они должны подчиняться ему, а он - обуздывать их. А если Эрот
обуздывает желания и страсти, его нужно признать необыкновенно
рассудительным. Да и в храбрости с Эротом "и самому Аресу не тягаться бы".
Ведь не Арес владеет Эротом, а Эрот Аресом, - то есть любовь к Афродите. А
владеющий сильнее того, кем он владеет, и значит, Эрот, раз он сильнее
того, кто храбрее всех, должен быть самым большим храбрецом.
Итак, относительно справедливости, рассудительности и храбрости этого бога
сказано, остается сказать о его мудрости. Ну что ж, попытаемся, насколько
это возможно, не осрамиться и тут. Прежде всего, чтобы и мне почтить свое
искусство, как Эриксимах почтил свое, скажу: этот бог настолько искусный
поэт, что способен и другого сделать поэтом. Во всяком случае, каждый, кого
коснется Эрот, становится поэтом, хотя бы "дотоле он и был чужд Музам". А
это может нам служить доказательством, что Эрот хороший поэт, сведущий
вообще во всех видах мусических творений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112