Нам показалось одно из двух:
либо осторожные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в
очень немногих случаях более прекрасны, чем быстрые и решительные.
- Теперь мне кажется, что рассудительность делает человека стыдливым и
скромным и что она то же самое, что стыдливость. [...]
- Что ж, - продолжал я, - веришь ли ты, будто Гомер удачно изрек эти слова:
Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым. [...]
Значит рассудительность - это не стыдливость, коль скоро она - благо,
стыдливость же оказывается не более благом, чем злом.
- Мое утверждение состоит примерно в том, что рассудительность - это
самопознание, и я вполне согласен с человеком, сделавшим подобную надпись в
Дельфах. Мне кажется, что она была сделана с той целью, чтобы служить
приветствием бога, обращенным к входящим, вместо слова "здравствуй".
- Поэтому, Критий, тебе следует, коль скоро ты утверждаешь, что
рассудительность - это знание самого себя, уметь ответить на вопрос: будучи
наукой о себе, что доставляет нам рассудительность прекрасного и достойного
упоминания?
- ...Все остальные науки имеют своим предметом нечто иное, а не самих себя,
рассудительность же - единственная наука, имеющая своим предметом как
другие науки, так и самое себя.
- Следовательно, один только рассудительный человек может познать самого
себя и выявить, что именно он знает и что - нет, и точно так же он будет
способен разглядеть других - что именно каждый из них знает и думает, а с
другой стороны, что каждый знает по его собственному мнению, на самом же
деле не знает. Никто другой всего этого не может. Т.о., быть рассудительным
и рассудительность и самопознание - все это означает не что иное, как
способность знать, что именно ты знаешь и чего не знаешь. ...Посмотрим,
возможно или нет кому-то знать о том, что мы знаем и чего мы не знаем, и
знаем ли мы это или нет; затем, если это даже возможно знать, какая нам
польза в таком знании?
А как насчет слуха, который не слышит ни одного звука, но зато слышит сам
себя и другие слышания, а также глухоту?
А что до слуха, зрения, а также способности движения себя двигать, жаря -
себя сжигать и т.п., то кому-то это внушает сомнения, а некоторым, м.б., и
нет. Здесь требуется, мой друг, великий человек, который сумел бы провести
все эти различения и установить, точно ли ничто из сущего не имеет по своей
природе собственной потенции, направленной на самое себя, а не на иное, или
же одни вещи ее имеют, другие же - нет. И если окажется, что существуют
вещи, потенция которых направлена на них самих, значит, к ним принажлежит и
наука, кою мы именуем рассудительностью. Я не верю, что сам смогу в этом
разобраться, а потому не буду настаивать, что возможно существование науки
наук... А что рассудительность есть нечто полезное и благое, я берусь
предсказать заранее...
Так какая же в таком случае нам польза, Критий, - продолжал я, - от
рассудительности? Если бы, как мы это предположили с самого начала,
рассудительный человек знал, что он знает и чего не знает, что одно он
знает, а другое - нет, и мог бы разобраться и в другом человеке точно таким
же образом, великую пользу принесла бы она нам, говорим мы, коль скоро мы
будем рассудительными: обладая рассудительностью, мы прожили бы свою жизнь
безупречно, и также все остальные, кто пользовался бы нашим руководством.
Мы и сами не брались бы за дела, в которых ничего не смыслим, но искали бы
знатоков, чтобы им эти дела поручить, и других людей, пользующихся нашим
руководством, побуждали бы приниматься лишь за то... что они хорошо знают.
Т.о., благодаря рассудительности и дом наш под нашим руководством хорошо бы
управлялся, и государство, и все прочее, что подвластно рассудительности. И
если ошибки будут устранены и воцарится правильность, то все, кто будут так
настроены, в любом деле необходимо станут действовать прекрасно и
правильно, а ведь те, кто действуют правильно, бывают счастливы.
- Боюсь, что говорю пустое... Однако, мой милый Критий, мы не можем пока
быть уверенными в том, что действуя сознательно, тем самым добьемся для
себя благополучия и счастья. Сл., мы не будем продолжать настаивать на
слове, гласящем, что человек, живущий сознательно, тем самым и
благоденствует. Ведь ты не признаешь, что те, кто живут сознательно,
счастливы, наоборот, кажется мне, ты отличаешь благоденствующего человека
от людей, живущих в некоторых отношениях сознательно.
Вдобавок мы приняли много такого, что не вытекает из нашего рассуждения.
Так, мы допустили существование науки наук, хотя рассуждение нам этого на
позволяло и не давало для этого основания; мы также приняли, что эта наука
ведает делами других наук (хотя и это не вытекало из нашего рассуждения),
дабы у нас получилось, что рассудительный человек, будучи знающим, знает
то, что он знает... и чего он не знает. С этим мы согласились весьма
самонадеянно, не обратив внимания, что невозможно хоть как-то знать то, что
совсем не знаешь: ведь наше допущение позволяет думать, что можно знать то,
чего ты не знаешь. Однако, как мне кажется, не может быть ничего более
бессмысленного. И поскольку наше исследование оказалось наивным и лишенным
прочного основания, оно совсем не в состоянии найти истину...
Платон - Евтифрон
Платон
Ион
Сократ. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и
в Гесиоде и Архилохе?
Ион. Нет, нет, только в Гомере...
Сократ. [...] Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты?
Разве он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой
людей, хороших и плохих, простых и умудренных? О богах - как они общаются
друг с другом и с людьми? О том, что творится на небе и в Аиде, и о
происхождении богов и героев?
Ион. Ты прав, Сократ.
Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом?
Ион. Да, Сократ, но они говорят не так как Гомер.
Сократ. Что же? Хуже?
Ион. Да, гораздо хуже.
Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих
хуже, т.е. мог бы понять, что они хуже говорят.
Ион. Само собой разумеется.
Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково
силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот
же человек может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а
ведь поэты почти все воспевают одно и то же.
Ион. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом
поэте, я в это не вникаю и не в силах добавить ничего значительного, а
попросту дремлю, между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас
же пробуждаюсь, становлюсь внимателен и знаю, что сказать?
Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от
выучки и знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это
благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь
поэтическое искусство есть нечто цельное.
Твоя способность хорошо говорить о Гомере - это, как я сейчас сказал, не
искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня,
что Эврипид назвал магнесийским... Камень этот не только притягивает
железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое,
т.е. притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная
цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила
зависит от того камня.
Так и Муза - сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других
одержимых божественным вдохновением. ...Поэт - это существо легкое,
крылатое и священное; и он мо- жет творить лишь тогда, когда сделается
вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у
человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать, И вот
поэты творят и говорят много прекрасного о различных вещах, как ты о
Гомере, не с помощью искусства, а по божественному определению. И каждый
может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один -
дифирамбы, другой - энкомии, этот - гипорхемы, тот - эпические поэмы, иной
- ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это
говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству
могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но
ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами,
божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не
они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог
и через них подает нам свой голос.
Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные
одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств,
ничего не потеряв из своего убранства, или испытывает страх, находясь среди
двадцати и даже более тысяч дружественно расположенных к нему людей? Ведь
никто его не грабит и не обижает!
Ион. Клянусь Зевсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в
своем рассудке.
Сократ. Знаешь ли ты, что вы доводите до такого же самого состояния и
многих из зрителей?
Ион. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как
зрители плачут и испуганно глядят, пораженные тем, что я говорю. Ведь я
должен внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам,
получая деньги, буду смеяться, а если заставлю смеяться, сам буду плакать,
лишившись денег.
Сократ. Теперь ты понимаешь, что такой зритель - последнее из звеньев...
Среднее звено - это ты, рапсод и актер, первое - сам поэт, а бог через вас
всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого.
Платон - Кратил
ПЛАТОН
КРАТИЛ
Перевод Т.Васильевой
Гермоген, Кратил, Сократ
Гермоген. Хочешь, давай Сократа тоже пригласим к нашему разговору?
Кратил. Как тебе угодно.
Гермоген. Кратил вот здесь говорит, Сократ, что существует правильность
имен, присущая каждой вещи от природы, и вовсе не та произносимая вслух
частица нашей речи, которой некоторые из нас договорились называть каждую
вещь, есть имя, но определенная правильность имен прирождена и эллинам, и
варварам, всем одна и та же. Я его тогда спрашиваю, правда ли ему Кратил
имя? Он подтвердил. "А Сократу как имя?" - спросил я. "Сократ",- молвил он.
"В таком случае и все другие люди, каким именем мы их зовем, такое и будут
носить?" А он: "Во всяком случае, тебе не Гермоген имя, сколько бы ни звали
тебя так все люди". Тут стал я его выспрашивать, стараясь все-таки узнать,
что он, собственно, разумеет, но он не стал ничего объяснять, да еще и
издевается, делая вид, будто у него что-то есть на уме. Можно подумать, он
знает об этом нечто такое, что, захоти он ясно сказать, заставил бы и меня
согласиться и говорить то же, что говорит он. Так вот, если ты можешь
как-то истолковать это Кратилово пророчество, я бы выслушал с
удовольствием. А лучше, с еще большим удовольствием я узнал бы, что сам ты
думаешь о правильности имен. Конечно, если у тебя есть желание.
Сократ. О сын Гиппоника Гермоген! Стара пословица: прекрасное дело трудно
когда ему нужно учиться. Так вот, оказывается, и об именах немалая есть
наука. Конечно, если бы я успел прослушать у Продика пятидесятидрахмовый
урок, после чего, по его словам, можно и самому стать учителем, ничто не
помешало бы тебе тотчас досконально узнать всю истину о правильности имен.
Да вот такого-то урока я не слыхал, а прослушал всего лишь драхмовый.
Поэтому я и не знаю, что будет истинным в делах такого рода. Однако я готов
исследовать этот вопрос сообща, вместе с тобой и Кратилом. А что он
говорит, будто не Гермоген тебе истинное имя, так я подозреваю, что он
шутит. Может быть, он имеет в виду, что в погоне за деньгами ты всякий раз
упускаешь случай. Однако я уже говорил: узнать вещи такого рода трудно, а
нужно сообща сопоставить наши мнения и посмотреть, так ли обстоит дело, как
говоришь ты или как Кратил.
Гермоген. Так ведь что до меня, Сократ, то я часто и с ним разговаривал, и
со многими другими, а но ни разу меня не убедили, будто правильность имени
есть что-то другое, нежели договор и соглашение. Ведь мне кажется, какое
имя кто чему-либо установит, такое и будет правильным. Правда, если он
потом установит другое, а тем, прежним, именем больше не станет это
называть, то новое имя будет ничуть не менее правильным, нежели старое;
ведь когда мы меняем имена слугам, вновь данное имя не бывает же менее
правильным, чем данное прежде. Ни одно имя никому не врождено от природы,
оно зависит от закона и обычая тех, кто привык что-либо с так называть.
Если же это не так, то я всегда готов поучиться и послушать не только
Кратила, но и кого угодно другого.
[Критика теория условного происхождения имен]
Сократ. Может быть, ты и дельно говоришь, Гермоген. А все же давай
посмотрим. Как решил кто-то называть каждую вещь, такое, говоришь, и будет
ей имя?
Гермоген. Мне так кажется.
Сократ. И если кто-то один назовет, и если целый город?
Гермоген. Это я и говорю.
Сократ. Как это? Если то из сущих вещей, что мы теперь называем человеком,
я стану именовать лошадью, а то, что теперь лошадью, - человеком, значит,
для всех человеку будет имя "человек" и только для меня - "лошадь" и,
наоборот, для меня "лошадь" будет "человек", а для всех - "лошадь"? Так ты
хотел сказать?
Гермоген. Мне так кажется.
Сократ. Тогда ты мне вот что скажи - случается ли тебе о чем-нибудь
говорить: это истинно сказано, а это ложно?
Гермоген. Мне - да.
Сократ. А посему одна речь может быть истинная, а другая ложная?
Гермоген. Разумеется.
Сократ. В таком случае тот, кто говорит о вещах в соответствии с тем,
каковы они есть, говорит истину, тот же, кто говорит о них иначе, лжет?
Гермоген. Да.
Сократ. Получается, можно вести речь и о том, что есть, и о том, чего нет?
Гермоген. Верно.
Сократ. А истинная речь истинна целиком или при этом части ее могут быть
неистинными?
Гермоген. Нет, и части тоже будут истинными.
Сократ. А как? Большие части будут истинными, а малые - нет? Или все будут
истинными?
Гермоген. Все. Я по крайней мере так думаю.
Сократ. Так вот: то, что ты называешь малой частью нашей речи, отличается
от имени?
Гермоген. Нет. Имя и есть наименьшая часть.
Сократ. И предполагается, что имя есть часть истинной речи?
Гермоген. Да.
Сократ. Истинное имя, по крайней мере как ты говоришь.
Гермоген. Да.
Сократ. А часть ложной речи разве не ложна?
Гермоген. Это и я утверждаю.
Сократ. Можно, значит, говорить об имени истинном и ложном, раз так можно
говорить о речи?
Гермоген. А как же иначе?
Сократ. Так ты говоришь, какое имя кто-нибудь чему-то укажет, такое имя
этой вещи и будет?
Гермоген. Да.
Сократ . И сколько имен кто-либо укажет каждой из вещей, столько и будет? И
тогда, когда укажет?
Гермоген. Во всяком случае, по мне, Сократ, нет иной правильности имен,
кроме этой: я могу называть любую вещь одним именем, какое я установил, ты
же - другим, какое дал ты. То же самое я наблюдаю и в городах - иногда одни
и те же вещи в каждом городе называются особо, у одних эллинов не так, как
у других, и у эллинов не так, как у варваров.
Сократ. Что ж, давай посмотрим, Гермоген. Может быть, тебе и относительно
вещей все представляется так же, а именно, что сущности вещей для каждого
человека особые, по слову Протагора, утверждающего, что "мера всех вещей -
человек" и, следовательно, какими мне представляются вещи, такими они и
будут для меня, а какими тебе, такими они будут для тебя? Или ты полагаешь,
что сущность вещей составляет некую прочную основу их самих?
Гермоген. Я могу сказать, Сократ, что уже однажды в поисках выхода я пришел
было к тому, чему учит Протагор; однако мне вовсе не кажется, что дело
обстоит именно так.
Сократ. Что ж, уж не приходил ли ты к тому, что тебе ни один человек не
казался дурным?
Гермоген. Нет, клянусь Зевсом. Со мной как раз частенько случалось, что
некоторые люди казались мне очень дурными, и даже весьма многие.
Сократ. А что, очень хорошими тебе люди не казались?
Гермоген . Разве что весьма немногие.
Сократ. А все-таки казались?
Гермоген. По крайней мере на мой взгляд.
Сократ. Тогда как ты это решишь: очень хорошие, они же будут и очень
разумные, а очень дурные - очень неразумные?
Гермоген. Мне кажется, да.
Сократ . Так что же, если Протагор говорил правду и правда также то, что,
какими каждому кажутся вещи, такие они и есть, возможно ли, чтобы одни из
нас были разумными, другие же - неразумными?
Гермоген. Нет, конечно.
Сократ. Тогда вот это, я думаю, ты и вовсе должен признать: коль скоро есть
разум и неразумие, никак невозможно, чтобы Протагор говорил правду. Ведь по
правде-то сказать, один нисколько не будет разумнее другого, если что бы
каждому ни показалось, то для каждого и будет истинным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
либо осторожные действия в жизни вообще менее прекрасны, либо только в
очень немногих случаях более прекрасны, чем быстрые и решительные.
- Теперь мне кажется, что рассудительность делает человека стыдливым и
скромным и что она то же самое, что стыдливость. [...]
- Что ж, - продолжал я, - веришь ли ты, будто Гомер удачно изрек эти слова:
Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым. [...]
Значит рассудительность - это не стыдливость, коль скоро она - благо,
стыдливость же оказывается не более благом, чем злом.
- Мое утверждение состоит примерно в том, что рассудительность - это
самопознание, и я вполне согласен с человеком, сделавшим подобную надпись в
Дельфах. Мне кажется, что она была сделана с той целью, чтобы служить
приветствием бога, обращенным к входящим, вместо слова "здравствуй".
- Поэтому, Критий, тебе следует, коль скоро ты утверждаешь, что
рассудительность - это знание самого себя, уметь ответить на вопрос: будучи
наукой о себе, что доставляет нам рассудительность прекрасного и достойного
упоминания?
- ...Все остальные науки имеют своим предметом нечто иное, а не самих себя,
рассудительность же - единственная наука, имеющая своим предметом как
другие науки, так и самое себя.
- Следовательно, один только рассудительный человек может познать самого
себя и выявить, что именно он знает и что - нет, и точно так же он будет
способен разглядеть других - что именно каждый из них знает и думает, а с
другой стороны, что каждый знает по его собственному мнению, на самом же
деле не знает. Никто другой всего этого не может. Т.о., быть рассудительным
и рассудительность и самопознание - все это означает не что иное, как
способность знать, что именно ты знаешь и чего не знаешь. ...Посмотрим,
возможно или нет кому-то знать о том, что мы знаем и чего мы не знаем, и
знаем ли мы это или нет; затем, если это даже возможно знать, какая нам
польза в таком знании?
А как насчет слуха, который не слышит ни одного звука, но зато слышит сам
себя и другие слышания, а также глухоту?
А что до слуха, зрения, а также способности движения себя двигать, жаря -
себя сжигать и т.п., то кому-то это внушает сомнения, а некоторым, м.б., и
нет. Здесь требуется, мой друг, великий человек, который сумел бы провести
все эти различения и установить, точно ли ничто из сущего не имеет по своей
природе собственной потенции, направленной на самое себя, а не на иное, или
же одни вещи ее имеют, другие же - нет. И если окажется, что существуют
вещи, потенция которых направлена на них самих, значит, к ним принажлежит и
наука, кою мы именуем рассудительностью. Я не верю, что сам смогу в этом
разобраться, а потому не буду настаивать, что возможно существование науки
наук... А что рассудительность есть нечто полезное и благое, я берусь
предсказать заранее...
Так какая же в таком случае нам польза, Критий, - продолжал я, - от
рассудительности? Если бы, как мы это предположили с самого начала,
рассудительный человек знал, что он знает и чего не знает, что одно он
знает, а другое - нет, и мог бы разобраться и в другом человеке точно таким
же образом, великую пользу принесла бы она нам, говорим мы, коль скоро мы
будем рассудительными: обладая рассудительностью, мы прожили бы свою жизнь
безупречно, и также все остальные, кто пользовался бы нашим руководством.
Мы и сами не брались бы за дела, в которых ничего не смыслим, но искали бы
знатоков, чтобы им эти дела поручить, и других людей, пользующихся нашим
руководством, побуждали бы приниматься лишь за то... что они хорошо знают.
Т.о., благодаря рассудительности и дом наш под нашим руководством хорошо бы
управлялся, и государство, и все прочее, что подвластно рассудительности. И
если ошибки будут устранены и воцарится правильность, то все, кто будут так
настроены, в любом деле необходимо станут действовать прекрасно и
правильно, а ведь те, кто действуют правильно, бывают счастливы.
- Боюсь, что говорю пустое... Однако, мой милый Критий, мы не можем пока
быть уверенными в том, что действуя сознательно, тем самым добьемся для
себя благополучия и счастья. Сл., мы не будем продолжать настаивать на
слове, гласящем, что человек, живущий сознательно, тем самым и
благоденствует. Ведь ты не признаешь, что те, кто живут сознательно,
счастливы, наоборот, кажется мне, ты отличаешь благоденствующего человека
от людей, живущих в некоторых отношениях сознательно.
Вдобавок мы приняли много такого, что не вытекает из нашего рассуждения.
Так, мы допустили существование науки наук, хотя рассуждение нам этого на
позволяло и не давало для этого основания; мы также приняли, что эта наука
ведает делами других наук (хотя и это не вытекало из нашего рассуждения),
дабы у нас получилось, что рассудительный человек, будучи знающим, знает
то, что он знает... и чего он не знает. С этим мы согласились весьма
самонадеянно, не обратив внимания, что невозможно хоть как-то знать то, что
совсем не знаешь: ведь наше допущение позволяет думать, что можно знать то,
чего ты не знаешь. Однако, как мне кажется, не может быть ничего более
бессмысленного. И поскольку наше исследование оказалось наивным и лишенным
прочного основания, оно совсем не в состоянии найти истину...
Платон - Евтифрон
Платон
Ион
Сократ. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и
в Гесиоде и Архилохе?
Ион. Нет, нет, только в Гомере...
Сократ. [...] Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты?
Разве он не рассказывает большей частью о войне и общении между собой
людей, хороших и плохих, простых и умудренных? О богах - как они общаются
друг с другом и с людьми? О том, что творится на небе и в Аиде, и о
происхождении богов и героев?
Ион. Ты прав, Сократ.
Сократ. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом?
Ион. Да, Сократ, но они говорят не так как Гомер.
Сократ. Что же? Хуже?
Ион. Да, гораздо хуже.
Сократ. Итак, если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих
хуже, т.е. мог бы понять, что они хуже говорят.
Ион. Само собой разумеется.
Сократ. Значит, милейший, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково
силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам признает, что один и тот
же человек может хорошо судить обо всех, кто говорит об одном и том же; а
ведь поэты почти все воспевают одно и то же.
Ион. В чем же причина, Сократ, что, когда кто-нибудь говорит о другом
поэте, я в это не вникаю и не в силах добавить ничего значительного, а
попросту дремлю, между тем лишь только кто упомянет о Гомере, как я тотчас
же пробуждаюсь, становлюсь внимателен и знаю, что сказать?
Сократ. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не от
выучки и знания ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это
благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь
поэтическое искусство есть нечто цельное.
Твоя способность хорошо говорить о Гомере - это, как я сейчас сказал, не
искусство, а божественная сила, которая тобою движет, как сила того камня,
что Эврипид назвал магнесийским... Камень этот не только притягивает
железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое,
т.е. притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная
цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила
зависит от того камня.
Так и Муза - сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других
одержимых божественным вдохновением. ...Поэт - это существо легкое,
крылатое и священное; и он мо- жет творить лишь тогда, когда сделается
вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у
человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать, И вот
поэты творят и говорят много прекрасного о различных вещах, как ты о
Гомере, не с помощью искусства, а по божественному определению. И каждый
может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один -
дифирамбы, другой - энкомии, этот - гипорхемы, тот - эпические поэмы, иной
- ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это
говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству
могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но
ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами,
божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не
они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог
и через них подает нам свой голос.
Неужели в здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные
одежды и надев золотой венок, плачет среди жертвоприношений и празднеств,
ничего не потеряв из своего убранства, или испытывает страх, находясь среди
двадцати и даже более тысяч дружественно расположенных к нему людей? Ведь
никто его не грабит и не обижает!
Ион. Клянусь Зевсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в
своем рассудке.
Сократ. Знаешь ли ты, что вы доводите до такого же самого состояния и
многих из зрителей?
Ион. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как
зрители плачут и испуганно глядят, пораженные тем, что я говорю. Ведь я
должен внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам,
получая деньги, буду смеяться, а если заставлю смеяться, сам буду плакать,
лишившись денег.
Сократ. Теперь ты понимаешь, что такой зритель - последнее из звеньев...
Среднее звено - это ты, рапсод и актер, первое - сам поэт, а бог через вас
всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого.
Платон - Кратил
ПЛАТОН
КРАТИЛ
Перевод Т.Васильевой
Гермоген, Кратил, Сократ
Гермоген. Хочешь, давай Сократа тоже пригласим к нашему разговору?
Кратил. Как тебе угодно.
Гермоген. Кратил вот здесь говорит, Сократ, что существует правильность
имен, присущая каждой вещи от природы, и вовсе не та произносимая вслух
частица нашей речи, которой некоторые из нас договорились называть каждую
вещь, есть имя, но определенная правильность имен прирождена и эллинам, и
варварам, всем одна и та же. Я его тогда спрашиваю, правда ли ему Кратил
имя? Он подтвердил. "А Сократу как имя?" - спросил я. "Сократ",- молвил он.
"В таком случае и все другие люди, каким именем мы их зовем, такое и будут
носить?" А он: "Во всяком случае, тебе не Гермоген имя, сколько бы ни звали
тебя так все люди". Тут стал я его выспрашивать, стараясь все-таки узнать,
что он, собственно, разумеет, но он не стал ничего объяснять, да еще и
издевается, делая вид, будто у него что-то есть на уме. Можно подумать, он
знает об этом нечто такое, что, захоти он ясно сказать, заставил бы и меня
согласиться и говорить то же, что говорит он. Так вот, если ты можешь
как-то истолковать это Кратилово пророчество, я бы выслушал с
удовольствием. А лучше, с еще большим удовольствием я узнал бы, что сам ты
думаешь о правильности имен. Конечно, если у тебя есть желание.
Сократ. О сын Гиппоника Гермоген! Стара пословица: прекрасное дело трудно
когда ему нужно учиться. Так вот, оказывается, и об именах немалая есть
наука. Конечно, если бы я успел прослушать у Продика пятидесятидрахмовый
урок, после чего, по его словам, можно и самому стать учителем, ничто не
помешало бы тебе тотчас досконально узнать всю истину о правильности имен.
Да вот такого-то урока я не слыхал, а прослушал всего лишь драхмовый.
Поэтому я и не знаю, что будет истинным в делах такого рода. Однако я готов
исследовать этот вопрос сообща, вместе с тобой и Кратилом. А что он
говорит, будто не Гермоген тебе истинное имя, так я подозреваю, что он
шутит. Может быть, он имеет в виду, что в погоне за деньгами ты всякий раз
упускаешь случай. Однако я уже говорил: узнать вещи такого рода трудно, а
нужно сообща сопоставить наши мнения и посмотреть, так ли обстоит дело, как
говоришь ты или как Кратил.
Гермоген. Так ведь что до меня, Сократ, то я часто и с ним разговаривал, и
со многими другими, а но ни разу меня не убедили, будто правильность имени
есть что-то другое, нежели договор и соглашение. Ведь мне кажется, какое
имя кто чему-либо установит, такое и будет правильным. Правда, если он
потом установит другое, а тем, прежним, именем больше не станет это
называть, то новое имя будет ничуть не менее правильным, нежели старое;
ведь когда мы меняем имена слугам, вновь данное имя не бывает же менее
правильным, чем данное прежде. Ни одно имя никому не врождено от природы,
оно зависит от закона и обычая тех, кто привык что-либо с так называть.
Если же это не так, то я всегда готов поучиться и послушать не только
Кратила, но и кого угодно другого.
[Критика теория условного происхождения имен]
Сократ. Может быть, ты и дельно говоришь, Гермоген. А все же давай
посмотрим. Как решил кто-то называть каждую вещь, такое, говоришь, и будет
ей имя?
Гермоген. Мне так кажется.
Сократ. И если кто-то один назовет, и если целый город?
Гермоген. Это я и говорю.
Сократ. Как это? Если то из сущих вещей, что мы теперь называем человеком,
я стану именовать лошадью, а то, что теперь лошадью, - человеком, значит,
для всех человеку будет имя "человек" и только для меня - "лошадь" и,
наоборот, для меня "лошадь" будет "человек", а для всех - "лошадь"? Так ты
хотел сказать?
Гермоген. Мне так кажется.
Сократ. Тогда ты мне вот что скажи - случается ли тебе о чем-нибудь
говорить: это истинно сказано, а это ложно?
Гермоген. Мне - да.
Сократ. А посему одна речь может быть истинная, а другая ложная?
Гермоген. Разумеется.
Сократ. В таком случае тот, кто говорит о вещах в соответствии с тем,
каковы они есть, говорит истину, тот же, кто говорит о них иначе, лжет?
Гермоген. Да.
Сократ. Получается, можно вести речь и о том, что есть, и о том, чего нет?
Гермоген. Верно.
Сократ. А истинная речь истинна целиком или при этом части ее могут быть
неистинными?
Гермоген. Нет, и части тоже будут истинными.
Сократ. А как? Большие части будут истинными, а малые - нет? Или все будут
истинными?
Гермоген. Все. Я по крайней мере так думаю.
Сократ. Так вот: то, что ты называешь малой частью нашей речи, отличается
от имени?
Гермоген. Нет. Имя и есть наименьшая часть.
Сократ. И предполагается, что имя есть часть истинной речи?
Гермоген. Да.
Сократ. Истинное имя, по крайней мере как ты говоришь.
Гермоген. Да.
Сократ. А часть ложной речи разве не ложна?
Гермоген. Это и я утверждаю.
Сократ. Можно, значит, говорить об имени истинном и ложном, раз так можно
говорить о речи?
Гермоген. А как же иначе?
Сократ. Так ты говоришь, какое имя кто-нибудь чему-то укажет, такое имя
этой вещи и будет?
Гермоген. Да.
Сократ . И сколько имен кто-либо укажет каждой из вещей, столько и будет? И
тогда, когда укажет?
Гермоген. Во всяком случае, по мне, Сократ, нет иной правильности имен,
кроме этой: я могу называть любую вещь одним именем, какое я установил, ты
же - другим, какое дал ты. То же самое я наблюдаю и в городах - иногда одни
и те же вещи в каждом городе называются особо, у одних эллинов не так, как
у других, и у эллинов не так, как у варваров.
Сократ. Что ж, давай посмотрим, Гермоген. Может быть, тебе и относительно
вещей все представляется так же, а именно, что сущности вещей для каждого
человека особые, по слову Протагора, утверждающего, что "мера всех вещей -
человек" и, следовательно, какими мне представляются вещи, такими они и
будут для меня, а какими тебе, такими они будут для тебя? Или ты полагаешь,
что сущность вещей составляет некую прочную основу их самих?
Гермоген. Я могу сказать, Сократ, что уже однажды в поисках выхода я пришел
было к тому, чему учит Протагор; однако мне вовсе не кажется, что дело
обстоит именно так.
Сократ. Что ж, уж не приходил ли ты к тому, что тебе ни один человек не
казался дурным?
Гермоген. Нет, клянусь Зевсом. Со мной как раз частенько случалось, что
некоторые люди казались мне очень дурными, и даже весьма многие.
Сократ. А что, очень хорошими тебе люди не казались?
Гермоген . Разве что весьма немногие.
Сократ. А все-таки казались?
Гермоген. По крайней мере на мой взгляд.
Сократ. Тогда как ты это решишь: очень хорошие, они же будут и очень
разумные, а очень дурные - очень неразумные?
Гермоген. Мне кажется, да.
Сократ . Так что же, если Протагор говорил правду и правда также то, что,
какими каждому кажутся вещи, такие они и есть, возможно ли, чтобы одни из
нас были разумными, другие же - неразумными?
Гермоген. Нет, конечно.
Сократ. Тогда вот это, я думаю, ты и вовсе должен признать: коль скоро есть
разум и неразумие, никак невозможно, чтобы Протагор говорил правду. Ведь по
правде-то сказать, один нисколько не будет разумнее другого, если что бы
каждому ни показалось, то для каждого и будет истинным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112