Однако Нерсес и не думал набивать себе цену. Он
ощущал неукротимую потребность действовать, которую следовало поскорее утолить. Дела было мало, там он задыхался и мечтал о большом, раздольном поприще, великих целях и страстях, сложных задачах и противоборствах. И, едва дослушав предложение царя, тотчас дал свое согласие и приступил к делу. Восхищенный этим, царь искренне посокру-шался о том, что завидная, неизбывная душевная сила и порыв такого человека, воистину способного своротить горы, не только не пошли ему на пользу, но еще и мешали. Что за притча, отчего люди деятельные никогда не выступают плечо к плечу, дабы сообща творить чудеса, — напротив, каждый из них, как правило, становится поперек пути и сводит на нет усилия другого, и в итоге все приходится начинать сначала. Вот вам пример — он, Нерсес и Меружан. Три преисполненных энергии и горения человека и три совершенно различные дороги, отрицающие одна другую.
Нерсес засучив рукава взялся за поручение, без устали ездил из области в область, искал с нахарарами общий язык, прибегал ко всем средствам, даже, бывало, умолял несговорчивых, и в результате его настойчивость увенчалась успехом. Понесшие в междоусобицах крупные потери, нахарары волей-неволей согласились — с тем, однако, условием, что мир будет почетным для обеих сторон.
Царь назначил прием в заброшенном дворце Армавира, древней армянской столицы. В урочный день по старинному большаку потянулись всадники, торжественно съезжавшиеся со всех концов страны к месту примирения.
Дворец стоял на опушке леса. Дожди и ветра сделали свое дело — штукатурка на стенах осыпалась, обнажилась кирпичная кладка. По углам нашли себе пристанище пауки. От дворцовой ограды остались руины, а безнадзорный сад зарос бурьяном и полевыми цветами.
Нахарары с изумлением озирали разваливающийся дворец и недоумевали, по каким соображениям царь остановил свой выбор именно на нем. Было в этой заброшенности что-то тяжелое и угнетающее — приютская тоска и старческий холод. Чего только не повидали в свое время стены этого дворца с сохранившимися кое-где фресками, сколько человеческих жизней угасло под высокими дворцовыми сводами, и вот теперь умершие эти души реют, витают в воздухе. Не осталось и помину от роскоши, от суетных страстей, тщетных хлопот и напрасных треволнений. А о суетности их и тщете свидетельствовали огромное это кладбище, беспрепятственно свищущий в его проулках ветер, прелый запах сырости, нелепые громады залов и мерзость запустения.
Недоумение нахараров усугубил и не поддающийся разрешению вопрос: отчего по столь торжественному случаю дворец не только не подновили, пусть слегка, но даже не создали мало-мальски сносных условий для приема? Где кресла, где столы, где ковры? На худой конец, встретил бы их, что ли, кто-нибудь, дал бы умыться с дороги. Нахарары помрачнели, разбрелись по дворцу и стали в зловещей тишине дожидаться царя.
А царь запаздывал. Округу потихоньку заволокла тьма, и тут выяснилось, что светильников нет как нет. Еды тоже. Колодец во дворе давным-давно высох, илистое его дно кишело лягушками. Нахарары насупились пуще прежнего, потеряли терпение и утратили самоуверенность. А когда, поняв, что ожидание бессмысленно, решили было разъезжаться, во мраке раздался вдруг одинокий возглас: «Заговор!» —и дворец охватило неописуемое смятение. Никто не уразумел, что, собственно, стряслось, от чего спасаться и с кем драться. И покамест до нахараров дошло, что на них вероломно напали царские воины и колют и режут всех подряд, было слишком поздно. Дворец окружили, все пути к бегству отрезали. Казалось, будто конское ржание и крики людей, смешавшись, еще более сгущают мрак. И чудилось, этот кошмар — не следствие вполне определенных причин, у которых имеется предыстория и нежданный-негаданный конец, — нет, чудилось, что он замышлен и порожден тьмою. Минет ночь, настанет утро, и сгинут наваждение и бред. И верно: к рассвету все угомонилось, повсюду вновь возобладала нетронутая, девственная тишина, но вот странно — там и сям лежали трупы. И в виду несметных и неисчислимых этих жертв дворец выглядел еще бесприютней и мертвей.
...Царь, с душевным трепетом ждавший известий из Армавира и намеревавшийся отпраздновать победу, пережил невыразимое разочарование. И удостоверился в своем падении в тот самый миг, когда узнал, что его приказ в точности выполнен.
Прежде, обагряя руки чужой кровью, он утешался тем, что преступление неизбежно и совершено во имя всеобщих интересов страны; более того — сам он как бы становился жертвой, лицом трагическим и, следственно, достойным сострадания. Он вправе был со спокойной совестью сказать, что ничего не делал ради личной корысти. То есть его соучастие в преступлениях скорее условно, нежели подлинно.
Но это... Это — месть. Никаких сомнений. Гнусное и низкое вероломство. Сведение счетов, которому нет оправдания, — вот что это такое. К последним схваткам на поле брани его также толкнули собственные интересы. Он давал бой не врагам страны, но врагам своей особы. А коль скоро враг становится твоим личным врагом — и только, значит, тебе нечего больше делать на престоле. Собирай манатки, прощайся со всеми (и заодно с собою) и ступай себе подобру-поздорову куда глаза глядят. Целей уже нет. И замыслов тоже. Все исчерпано и растрачено. Противопоставить этому царь и спарапет могут разве что безраздельную преданность, слепую веру и самозабвенную храбрость. Но не рядовые же они ратники, чтобы лишь тем и довольствоваться. Нужно прямо смотреть правде в глаза и во имя славного своего прошлого признать — их час пробил. Нужны свежие силы, способные породить новые идеи, указать путь. Плохо ли, хорошо ли, они — царь и спарапет — прошли свою дорогу до конца, и теперь их несостоятельность не принесет ничего, кроме вреда.
Может, прав был Гнел — человек должен знать, когда ему надлежит уйти, и найти в себе мужество вовремя уступить поприще другим? Уйти и умереть в укромном местечке, подобно старым, больным слонам, потому что смерть исполинов выдает тщету бытия и устрашает всякую живую тварь.
Нам не привелось вкусить сладость славы и власти. Мы трудились денно и нощно, не ведая сна и роздыха, не зная радости и утех, на нашу долю выпали одни только страдания да муки. Так чего ж нам глядеть вспять, что мы, собственно говоря, там, позади, оставили?
Пап, который бежал и укрылся в Византии, теперь уже взрослый юноша. Дай бог, чтобы мой урок не прошел для него даром, пусть он взойдет на престол не с пустыми руками и душой, но поставив перед собой цель. Ну а Мушег человек вполне здравомыслящий, он избавился от безрассудства юности. Дай бог, спарапет, чтобы он унаследовал твою отвагу и дар, и пусть оба они — Пап и Мушег — станут достойными нашими преемниками. Неужели нам не воздастся за наши страдания и муки, хотя бы в лице наших с тобой сыновей? Эти муки так велики, что сами порождают необходимость и неминуемость воздаяния. И наши дети, пусть они даже мало на что способны, просто вынуждены превзойти себя и по логике, как раз и проистекающей из моих и твоих страданий, воздать своим... чуть было не обмолвился, чуть не сказал — несчастным родителям. Но разве мы с тобой несчастны? Если уж начистоту, то мы прожили счастливую жизнь. Повернется у тебя язык утверждать противное?
...Персы захватили Арташат и такие города, как Тиграна-керт, Вагаршапат, Ервандашат, Заришат и Ван, разрушили в них крепостные стены, сожгли деревянные постройки, прочие же строения снесли, камня на камне не оставили, уничтожили подчистую. Увели в плен тысячи армян и евреев, которых поселили в Армении предки Аршака. Пленников собрали на развалинах Зареавана, и Шапух приказал всех взрослых мужчин бросить под ноги слонам, а детей и женщин посадить на кол. Жены бежавших нахараров и азатов были заключены в различные крепости, при этом Шапух выставил условие: если мужья не вернутся, чтобы служить царю царей, их жены примут мученическую смерть. Вслед за тем начались погромы церквей и насильное обращение армян в маздейскую веру. Повсюду как грибы вырастали капища, и огнепоклонство стало обязательным.
Царь и спарапет, непрерывно отступавшие из селения в селение, беженцы в собственной стране, каждодневно выслушивали эти горестные, леденящие кровь известия, молчали и сознавались тем самым в своем бессилии. Но однажды Васак не выдержал, спозаранок вошел без доклада в непритязательное жилище царя и прямо в дверях, как о великом открытии, заявил:
— Шапух прислал тебе соль. И запечатал своим перстнем. Речь шла о перстне-печатке с вправленным в него самоцветом. Тут значилось имя владельца и герб персидских шахов — вепрь. Запечатанная этим перстнем соль была символом наисвященнейшей, нерушимейшей клятвы.
Но разве они только-только получили запечатанную соль, разве не говорили многажды об этом, не обсуждали положение дел, не ругали ругательски коварный умысел нехристя Шапуха, не видели расставленных им ловушек и не решили отклонить его приглашение.
Царь и спарапет долго и пристально смотрели друг на друга, словно пытаясь прочесть чужие мысли. На миг в их взглядах даже проскользнула враждебность. По всей вероятности, они вполне друг друга поняли и утаить что-либо было уже невозможно. Этой-то очевидности, когда все ясно как божий день, они не сумели один другому простить. Потому что в одиночестве куда проще не смотреть правде в глаза. Вдвоем — труднее. И они мешали друг другу, каждый читал на лице собеседника то, что тщательно скрывал от себя. И наверное, им обоим хотелось расстаться, разойтись, не становиться взаимной обузой, чтобы кто-нибудь из них не сказал вслух того, о чем думал второй.
Вдруг царь и спарапет, один — высокий, крупный, другой — невзрачный, не вышедший ростом, крепко обнялись. И хотя им вместе предстояло проделать долгий путь до Тизбона и вынести множество испытаний, они отчего-то предпочли попрощаться загодя. Как царь и спарапет. И непременно здесь, на родине.
Власть в стране перешла, по сути дела, в руки царицы Парандзем. Она послала спарапета Мушега в Византию — убедить императора помочь Папу войсками, чтобы завладеть армянским престолом. Нерсее, потрясенный армавирской резней и совсем было собравшийся возвратиться в деревню, присоединился по просьбе царицы к посольству спарапета. Он очень и очень надеялся, что по воцарении Папа вновь получит сан католикоса, возглавит разоренную армянскую церковь и до конца осуществит свою человеколюбивую просветительскую миссию. А Парандзем, собрав около одиннадцати тысяч азатов и стараясь избежать столкновения с персами, укрепилась в Артагерсе.
Артагерс находился на левом берегу Аракса, на горном склоне, и был обнесен тройной зубчатой крепостной стеной с островерхими башнями. Эту крепость, одну из наиболее неприступных в Армении, с трех сторон окружали непроходимые отвесные скалы, с четвертой же стороны зияло глубокое ущелье. В крепости имелось два подземных хода, один из которых вел к склону горы, а другой спускался в ущелье.
В слободе за первой стеной жили воины, во второй слободе, где бросалось в глаза обилие мастерских, — простой люд, а за третьей стеной — царица и знать.Вскоре персы осадили Артагерс, разбили стан вдоль ущелья и застряли там на год. Однако покорить крепость силой оружия не удалось.Меружан Арцруни, который, подыскав оправдание своим действиям, вконец разнуздался и тем самым лишил это оправдание всякого смысла, — Меружан Арцруни, желая запугать Парандзем, пошел на неслыханное преступление. Он приказал заточенной в городской цитадели Вана княгине Амазаспуи, урожденной княжне Мамиконян и жене бежавшего в Византию нахарара Гарегина Рштуни, под страхом смерти перейти в огнепоклонство. Как и предполагал Меружан, Амазаспуи не пошла на вероотступничество. Ее привели в крепостную башню, стоявшую на гребне высокой скалы и обращенную к Ванскому озеру, раздели донага и повесили . вниз головой. Амазаспуи почила, но ее белое как снег тело так и свисало с башни всем напоказ. Старая кормилица Амазаспуи сутки напролет ждала под высокой скалой, покуда тело ее питомицы не начнет разлагаться. Бренные останки му-
ченицы старуха собирала в подол, чтобы не оставить госпожу непогребенной.Парандзем была непоколебима. Она знала, что судьба страны отныне вручена ей, в прежние времена слабому и беззащитному созданию. Когда же это было? Да и было ли? Она не только не завидовала давнему своему двойнику, но и всею душою презирала жену Гнела за честолюбивые домогательства возмещения. Она знала себя лишь как мать и как жену царя... Прочие годы своей жизни она принимать отказывалась. И чувствовала, что по-своему любит томящегося в крепости Анхуш супруга. Жаль, ах как жаль, что она не стала в свое время опорой царю, не поняла его и даже помешала по-бабьи пустыми, никчемными притязаниями. А ведь когда мужчина и женщина заключают союз, этот союз не одолеть никакой на свете силе. Парандзем искупит свои прегрешения здесь, в Артагерсе, и, пускай с опозданием, большим и непростительным опозданием, докажет, что она достойна зваться супругой Аршака.
Своим возрождением она обязана сыну. Он заставил мать забыть о личном И всецело посвятить себя ему. Вопреки дворцовым обычаям, царица не захотела передоверить сына мамкам и воспитателям и сама занялась своим дитятей. Это она туго пеленала хрупкое его тельце. Это она укладывала его в округлую колыбельку и баюкала. Это она давала ему грудь и кормила с ложечки. Наблюдала за первыми его шагами. Выучила читать и писать по-гречески. Обижалась, когда он, уже подросток, стыдясь, не позволял купать его. Она долго не прощала ему этого стыда, ревновала, видя, что сын поглядывает на девушек. И удивлялась, отчего он избегает ее ласк. Не только на людях - это мать еще готова была взять в толк, но и когда они оставались одни.
Еженедельно от Папа и спарапета Мушега являлись гонцы и ободряли госпожу земли армянской: мужайся, твой сын вскорости вернется и приведет за собой императорские полки, потерпи немного, еще чуть-чуть... Она терпела — что ж ей было делать? В черном одеянии, забросив украшения, она неизменно кружила по крепости, воодушевляла воинов, самолично перевязывала раненых и ухаживала за ними. Принимала участие в военных советах и - воплощенное внимание - пыталась хоть что-то понять, хоть в чем-то оказаться полезной.
И только за полночь, когда, не раздеваясь, падала на жесткое ложе, украдкой плакала и с ужасом думала: что же будет, господи, если вдруг, опасаясь нападения готов, император не направит Папа в Армению? Что ж ей тогда делать, как и куда вести страну, с чего начинать? И достанет ли ей для этого ума и сил? А Пап? Где ручательство, что он способен спасти страну? Как ни люби она сына, все же обязана, не считаясь с чувствами, задаться этим вопросом. Армянским царям недосуг вести праздную жизнь, да у них и нет таких возможностей, они цари-труженики, цари-чернорабочие... Ведомо ли ему все это и готов ли он — готов ли внутренне — принять свой жребий? И сможет ли найти ответы на вопросы, которые, возникая поминутно, не дают царю передышки?
Не забывай отца, Пап. Он великий человек, твой отец, отважный и благородный. Гордись им. Гордись непременно. Клянусь твоим рождением и святыми муками родов, клянусь первым твоим криком — ты имеешь на это право. Это говорю я, Пап, которая никогда не была слепо в него влюблена, напротив, временами, заблуждаясь, ненавидела его. Так верь же мне и, поверив, оцени мои слова. Пусть его жизнь будет тебе заветом. Пусть учит тебя жить. И, страдая и созидая, набираться мудрости. И если тебя не поймут, как не понимали твоего отца, значит, тебе тоже суждено одиночество. Но пусть печаль ни на миг не омрачит твоего чела. Поймут через десять лет, через сто, через тысячу — обязательно поймут. Только будь этого достоин. Прощай, мой мальчик, мой осиротевший царь. Парандзем предчувствовала, что никогда уже не увидит сына. Месяц проходил за месяцем, и отчаяние проникало во все уголки Артагерса. Персы и не думали отступаться от своих намерений и не снимали осады. А ведь это закон, давнишний, испытанный закон — всегда побеждает упорство осаждающих, а не осажденных...
На исходе тринадцатого месяца нашедших в крепости приют беженцев постигла божья кара. В Артагерсе разразилась чума; Смерть безжалостно косила сотни и сотни людей, глумясь над их более года длившимися муками и лишениями. Умерших не поспевали хоронить, а вдобавок ко всему в ограниченном пространстве крепости не было места, чтобы вырыть могилы одиннадцати тысячам воинов и шести тысячам женщин и. детей...
Персы не понимали, отчего армяне группами выбираются из потайных ходов, а потом, даже не пытаясь спастись бегством, направляются прямиком к вражескому стану и, еще не пронзенные стрелой, внезапно падают замертво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
ощущал неукротимую потребность действовать, которую следовало поскорее утолить. Дела было мало, там он задыхался и мечтал о большом, раздольном поприще, великих целях и страстях, сложных задачах и противоборствах. И, едва дослушав предложение царя, тотчас дал свое согласие и приступил к делу. Восхищенный этим, царь искренне посокру-шался о том, что завидная, неизбывная душевная сила и порыв такого человека, воистину способного своротить горы, не только не пошли ему на пользу, но еще и мешали. Что за притча, отчего люди деятельные никогда не выступают плечо к плечу, дабы сообща творить чудеса, — напротив, каждый из них, как правило, становится поперек пути и сводит на нет усилия другого, и в итоге все приходится начинать сначала. Вот вам пример — он, Нерсес и Меружан. Три преисполненных энергии и горения человека и три совершенно различные дороги, отрицающие одна другую.
Нерсес засучив рукава взялся за поручение, без устали ездил из области в область, искал с нахарарами общий язык, прибегал ко всем средствам, даже, бывало, умолял несговорчивых, и в результате его настойчивость увенчалась успехом. Понесшие в междоусобицах крупные потери, нахарары волей-неволей согласились — с тем, однако, условием, что мир будет почетным для обеих сторон.
Царь назначил прием в заброшенном дворце Армавира, древней армянской столицы. В урочный день по старинному большаку потянулись всадники, торжественно съезжавшиеся со всех концов страны к месту примирения.
Дворец стоял на опушке леса. Дожди и ветра сделали свое дело — штукатурка на стенах осыпалась, обнажилась кирпичная кладка. По углам нашли себе пристанище пауки. От дворцовой ограды остались руины, а безнадзорный сад зарос бурьяном и полевыми цветами.
Нахарары с изумлением озирали разваливающийся дворец и недоумевали, по каким соображениям царь остановил свой выбор именно на нем. Было в этой заброшенности что-то тяжелое и угнетающее — приютская тоска и старческий холод. Чего только не повидали в свое время стены этого дворца с сохранившимися кое-где фресками, сколько человеческих жизней угасло под высокими дворцовыми сводами, и вот теперь умершие эти души реют, витают в воздухе. Не осталось и помину от роскоши, от суетных страстей, тщетных хлопот и напрасных треволнений. А о суетности их и тщете свидетельствовали огромное это кладбище, беспрепятственно свищущий в его проулках ветер, прелый запах сырости, нелепые громады залов и мерзость запустения.
Недоумение нахараров усугубил и не поддающийся разрешению вопрос: отчего по столь торжественному случаю дворец не только не подновили, пусть слегка, но даже не создали мало-мальски сносных условий для приема? Где кресла, где столы, где ковры? На худой конец, встретил бы их, что ли, кто-нибудь, дал бы умыться с дороги. Нахарары помрачнели, разбрелись по дворцу и стали в зловещей тишине дожидаться царя.
А царь запаздывал. Округу потихоньку заволокла тьма, и тут выяснилось, что светильников нет как нет. Еды тоже. Колодец во дворе давным-давно высох, илистое его дно кишело лягушками. Нахарары насупились пуще прежнего, потеряли терпение и утратили самоуверенность. А когда, поняв, что ожидание бессмысленно, решили было разъезжаться, во мраке раздался вдруг одинокий возглас: «Заговор!» —и дворец охватило неописуемое смятение. Никто не уразумел, что, собственно, стряслось, от чего спасаться и с кем драться. И покамест до нахараров дошло, что на них вероломно напали царские воины и колют и режут всех подряд, было слишком поздно. Дворец окружили, все пути к бегству отрезали. Казалось, будто конское ржание и крики людей, смешавшись, еще более сгущают мрак. И чудилось, этот кошмар — не следствие вполне определенных причин, у которых имеется предыстория и нежданный-негаданный конец, — нет, чудилось, что он замышлен и порожден тьмою. Минет ночь, настанет утро, и сгинут наваждение и бред. И верно: к рассвету все угомонилось, повсюду вновь возобладала нетронутая, девственная тишина, но вот странно — там и сям лежали трупы. И в виду несметных и неисчислимых этих жертв дворец выглядел еще бесприютней и мертвей.
...Царь, с душевным трепетом ждавший известий из Армавира и намеревавшийся отпраздновать победу, пережил невыразимое разочарование. И удостоверился в своем падении в тот самый миг, когда узнал, что его приказ в точности выполнен.
Прежде, обагряя руки чужой кровью, он утешался тем, что преступление неизбежно и совершено во имя всеобщих интересов страны; более того — сам он как бы становился жертвой, лицом трагическим и, следственно, достойным сострадания. Он вправе был со спокойной совестью сказать, что ничего не делал ради личной корысти. То есть его соучастие в преступлениях скорее условно, нежели подлинно.
Но это... Это — месть. Никаких сомнений. Гнусное и низкое вероломство. Сведение счетов, которому нет оправдания, — вот что это такое. К последним схваткам на поле брани его также толкнули собственные интересы. Он давал бой не врагам страны, но врагам своей особы. А коль скоро враг становится твоим личным врагом — и только, значит, тебе нечего больше делать на престоле. Собирай манатки, прощайся со всеми (и заодно с собою) и ступай себе подобру-поздорову куда глаза глядят. Целей уже нет. И замыслов тоже. Все исчерпано и растрачено. Противопоставить этому царь и спарапет могут разве что безраздельную преданность, слепую веру и самозабвенную храбрость. Но не рядовые же они ратники, чтобы лишь тем и довольствоваться. Нужно прямо смотреть правде в глаза и во имя славного своего прошлого признать — их час пробил. Нужны свежие силы, способные породить новые идеи, указать путь. Плохо ли, хорошо ли, они — царь и спарапет — прошли свою дорогу до конца, и теперь их несостоятельность не принесет ничего, кроме вреда.
Может, прав был Гнел — человек должен знать, когда ему надлежит уйти, и найти в себе мужество вовремя уступить поприще другим? Уйти и умереть в укромном местечке, подобно старым, больным слонам, потому что смерть исполинов выдает тщету бытия и устрашает всякую живую тварь.
Нам не привелось вкусить сладость славы и власти. Мы трудились денно и нощно, не ведая сна и роздыха, не зная радости и утех, на нашу долю выпали одни только страдания да муки. Так чего ж нам глядеть вспять, что мы, собственно говоря, там, позади, оставили?
Пап, который бежал и укрылся в Византии, теперь уже взрослый юноша. Дай бог, чтобы мой урок не прошел для него даром, пусть он взойдет на престол не с пустыми руками и душой, но поставив перед собой цель. Ну а Мушег человек вполне здравомыслящий, он избавился от безрассудства юности. Дай бог, спарапет, чтобы он унаследовал твою отвагу и дар, и пусть оба они — Пап и Мушег — станут достойными нашими преемниками. Неужели нам не воздастся за наши страдания и муки, хотя бы в лице наших с тобой сыновей? Эти муки так велики, что сами порождают необходимость и неминуемость воздаяния. И наши дети, пусть они даже мало на что способны, просто вынуждены превзойти себя и по логике, как раз и проистекающей из моих и твоих страданий, воздать своим... чуть было не обмолвился, чуть не сказал — несчастным родителям. Но разве мы с тобой несчастны? Если уж начистоту, то мы прожили счастливую жизнь. Повернется у тебя язык утверждать противное?
...Персы захватили Арташат и такие города, как Тиграна-керт, Вагаршапат, Ервандашат, Заришат и Ван, разрушили в них крепостные стены, сожгли деревянные постройки, прочие же строения снесли, камня на камне не оставили, уничтожили подчистую. Увели в плен тысячи армян и евреев, которых поселили в Армении предки Аршака. Пленников собрали на развалинах Зареавана, и Шапух приказал всех взрослых мужчин бросить под ноги слонам, а детей и женщин посадить на кол. Жены бежавших нахараров и азатов были заключены в различные крепости, при этом Шапух выставил условие: если мужья не вернутся, чтобы служить царю царей, их жены примут мученическую смерть. Вслед за тем начались погромы церквей и насильное обращение армян в маздейскую веру. Повсюду как грибы вырастали капища, и огнепоклонство стало обязательным.
Царь и спарапет, непрерывно отступавшие из селения в селение, беженцы в собственной стране, каждодневно выслушивали эти горестные, леденящие кровь известия, молчали и сознавались тем самым в своем бессилии. Но однажды Васак не выдержал, спозаранок вошел без доклада в непритязательное жилище царя и прямо в дверях, как о великом открытии, заявил:
— Шапух прислал тебе соль. И запечатал своим перстнем. Речь шла о перстне-печатке с вправленным в него самоцветом. Тут значилось имя владельца и герб персидских шахов — вепрь. Запечатанная этим перстнем соль была символом наисвященнейшей, нерушимейшей клятвы.
Но разве они только-только получили запечатанную соль, разве не говорили многажды об этом, не обсуждали положение дел, не ругали ругательски коварный умысел нехристя Шапуха, не видели расставленных им ловушек и не решили отклонить его приглашение.
Царь и спарапет долго и пристально смотрели друг на друга, словно пытаясь прочесть чужие мысли. На миг в их взглядах даже проскользнула враждебность. По всей вероятности, они вполне друг друга поняли и утаить что-либо было уже невозможно. Этой-то очевидности, когда все ясно как божий день, они не сумели один другому простить. Потому что в одиночестве куда проще не смотреть правде в глаза. Вдвоем — труднее. И они мешали друг другу, каждый читал на лице собеседника то, что тщательно скрывал от себя. И наверное, им обоим хотелось расстаться, разойтись, не становиться взаимной обузой, чтобы кто-нибудь из них не сказал вслух того, о чем думал второй.
Вдруг царь и спарапет, один — высокий, крупный, другой — невзрачный, не вышедший ростом, крепко обнялись. И хотя им вместе предстояло проделать долгий путь до Тизбона и вынести множество испытаний, они отчего-то предпочли попрощаться загодя. Как царь и спарапет. И непременно здесь, на родине.
Власть в стране перешла, по сути дела, в руки царицы Парандзем. Она послала спарапета Мушега в Византию — убедить императора помочь Папу войсками, чтобы завладеть армянским престолом. Нерсее, потрясенный армавирской резней и совсем было собравшийся возвратиться в деревню, присоединился по просьбе царицы к посольству спарапета. Он очень и очень надеялся, что по воцарении Папа вновь получит сан католикоса, возглавит разоренную армянскую церковь и до конца осуществит свою человеколюбивую просветительскую миссию. А Парандзем, собрав около одиннадцати тысяч азатов и стараясь избежать столкновения с персами, укрепилась в Артагерсе.
Артагерс находился на левом берегу Аракса, на горном склоне, и был обнесен тройной зубчатой крепостной стеной с островерхими башнями. Эту крепость, одну из наиболее неприступных в Армении, с трех сторон окружали непроходимые отвесные скалы, с четвертой же стороны зияло глубокое ущелье. В крепости имелось два подземных хода, один из которых вел к склону горы, а другой спускался в ущелье.
В слободе за первой стеной жили воины, во второй слободе, где бросалось в глаза обилие мастерских, — простой люд, а за третьей стеной — царица и знать.Вскоре персы осадили Артагерс, разбили стан вдоль ущелья и застряли там на год. Однако покорить крепость силой оружия не удалось.Меружан Арцруни, который, подыскав оправдание своим действиям, вконец разнуздался и тем самым лишил это оправдание всякого смысла, — Меружан Арцруни, желая запугать Парандзем, пошел на неслыханное преступление. Он приказал заточенной в городской цитадели Вана княгине Амазаспуи, урожденной княжне Мамиконян и жене бежавшего в Византию нахарара Гарегина Рштуни, под страхом смерти перейти в огнепоклонство. Как и предполагал Меружан, Амазаспуи не пошла на вероотступничество. Ее привели в крепостную башню, стоявшую на гребне высокой скалы и обращенную к Ванскому озеру, раздели донага и повесили . вниз головой. Амазаспуи почила, но ее белое как снег тело так и свисало с башни всем напоказ. Старая кормилица Амазаспуи сутки напролет ждала под высокой скалой, покуда тело ее питомицы не начнет разлагаться. Бренные останки му-
ченицы старуха собирала в подол, чтобы не оставить госпожу непогребенной.Парандзем была непоколебима. Она знала, что судьба страны отныне вручена ей, в прежние времена слабому и беззащитному созданию. Когда же это было? Да и было ли? Она не только не завидовала давнему своему двойнику, но и всею душою презирала жену Гнела за честолюбивые домогательства возмещения. Она знала себя лишь как мать и как жену царя... Прочие годы своей жизни она принимать отказывалась. И чувствовала, что по-своему любит томящегося в крепости Анхуш супруга. Жаль, ах как жаль, что она не стала в свое время опорой царю, не поняла его и даже помешала по-бабьи пустыми, никчемными притязаниями. А ведь когда мужчина и женщина заключают союз, этот союз не одолеть никакой на свете силе. Парандзем искупит свои прегрешения здесь, в Артагерсе, и, пускай с опозданием, большим и непростительным опозданием, докажет, что она достойна зваться супругой Аршака.
Своим возрождением она обязана сыну. Он заставил мать забыть о личном И всецело посвятить себя ему. Вопреки дворцовым обычаям, царица не захотела передоверить сына мамкам и воспитателям и сама занялась своим дитятей. Это она туго пеленала хрупкое его тельце. Это она укладывала его в округлую колыбельку и баюкала. Это она давала ему грудь и кормила с ложечки. Наблюдала за первыми его шагами. Выучила читать и писать по-гречески. Обижалась, когда он, уже подросток, стыдясь, не позволял купать его. Она долго не прощала ему этого стыда, ревновала, видя, что сын поглядывает на девушек. И удивлялась, отчего он избегает ее ласк. Не только на людях - это мать еще готова была взять в толк, но и когда они оставались одни.
Еженедельно от Папа и спарапета Мушега являлись гонцы и ободряли госпожу земли армянской: мужайся, твой сын вскорости вернется и приведет за собой императорские полки, потерпи немного, еще чуть-чуть... Она терпела — что ж ей было делать? В черном одеянии, забросив украшения, она неизменно кружила по крепости, воодушевляла воинов, самолично перевязывала раненых и ухаживала за ними. Принимала участие в военных советах и - воплощенное внимание - пыталась хоть что-то понять, хоть в чем-то оказаться полезной.
И только за полночь, когда, не раздеваясь, падала на жесткое ложе, украдкой плакала и с ужасом думала: что же будет, господи, если вдруг, опасаясь нападения готов, император не направит Папа в Армению? Что ж ей тогда делать, как и куда вести страну, с чего начинать? И достанет ли ей для этого ума и сил? А Пап? Где ручательство, что он способен спасти страну? Как ни люби она сына, все же обязана, не считаясь с чувствами, задаться этим вопросом. Армянским царям недосуг вести праздную жизнь, да у них и нет таких возможностей, они цари-труженики, цари-чернорабочие... Ведомо ли ему все это и готов ли он — готов ли внутренне — принять свой жребий? И сможет ли найти ответы на вопросы, которые, возникая поминутно, не дают царю передышки?
Не забывай отца, Пап. Он великий человек, твой отец, отважный и благородный. Гордись им. Гордись непременно. Клянусь твоим рождением и святыми муками родов, клянусь первым твоим криком — ты имеешь на это право. Это говорю я, Пап, которая никогда не была слепо в него влюблена, напротив, временами, заблуждаясь, ненавидела его. Так верь же мне и, поверив, оцени мои слова. Пусть его жизнь будет тебе заветом. Пусть учит тебя жить. И, страдая и созидая, набираться мудрости. И если тебя не поймут, как не понимали твоего отца, значит, тебе тоже суждено одиночество. Но пусть печаль ни на миг не омрачит твоего чела. Поймут через десять лет, через сто, через тысячу — обязательно поймут. Только будь этого достоин. Прощай, мой мальчик, мой осиротевший царь. Парандзем предчувствовала, что никогда уже не увидит сына. Месяц проходил за месяцем, и отчаяние проникало во все уголки Артагерса. Персы и не думали отступаться от своих намерений и не снимали осады. А ведь это закон, давнишний, испытанный закон — всегда побеждает упорство осаждающих, а не осажденных...
На исходе тринадцатого месяца нашедших в крепости приют беженцев постигла божья кара. В Артагерсе разразилась чума; Смерть безжалостно косила сотни и сотни людей, глумясь над их более года длившимися муками и лишениями. Умерших не поспевали хоронить, а вдобавок ко всему в ограниченном пространстве крепости не было места, чтобы вырыть могилы одиннадцати тысячам воинов и шести тысячам женщин и. детей...
Персы не понимали, отчего армяне группами выбираются из потайных ходов, а потом, даже не пытаясь спастись бегством, направляются прямиком к вражескому стану и, еще не пронзенные стрелой, внезапно падают замертво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50