В особенности она боялась двух царевых жен и собственного уродства.
Она не могла роптать: палаты были роскошны, а слуги и горничные внимательны и предупредительны, но ее душа противилась однообразию открывающейся из окна картины. День-деньской, словно узница, простаивала она у окна, и картина... нет, не менялась...
Однажды, когда отчаяние мертвой хваткой вцепилось ей в горло, Олимпия скатала из хлебного мякиша шарики и один за другим побросала на проходивших внизу слуг и воинов. Выглянуть и проверить, достиг ли какой-нибудь из шариков цели и в кого угодил, у нее недостало духу, однако отчаяние чуточку отступило и ослабла стиснувшая горло петля, потому что хоть чей-то взгляд, наверное, устремился-таки кверху, к окну.
А царь все не шел.Олимпия не знала и не желала знать, красив он или уродлив, благороден или подл, знала только, что он для нее — единственная живая душа в этом дворце, единственное утешение, и ничего другого ей не оставалось — она любила его и страдала. Ибо не будь любви и страдания, не было бы и утешения, а не будь утешения, она выбросилась бы из этого окна. Она пошла бы на такое, чтобы в этой однообразной и постылой картине хоть что-нибудь изменилось. Пусть даже она сама этого не увидит.
А царь все не шел.Олимпия попыталась было сойтись поближе с горничными и поверить им свое сердце. Однако поняла: обрушься даже небо на землю, она и тогда этого не сделает. Отцовское богатство и положение никоим образом не позволят. А что было у нее в жизни, кроме них? Только это и придавало ей
силы, когда она направлялась в плен из страны в страну, только это скрашивало уродство и помогало высоко — с гордостью и достоинством — держать голову. И она никогда не упускала случая — кстати или некстати, впопад или невпопад — напомнить, кто таков ее отец.
А царь все не шел. Нет, не шел.По ночам Олимпия раскладывала на постели привезенные с собой украшения и драгоценности, подобных которым не сыщешь и в Византии, не говоря уж об этой небольшой скромной стране. Раскладывала свои великолепные наряды, о каких не могли и мечтать царевы жены. Каждый день облачалась в них, но этот блеск ослеплял разве что ее самое да еще зеркало.
Нет, не шел.Другие — те приходили. Из страха перед императором. Приходили и обессмысливали отцовское богатство и положение. Обесценивали ее драгоценности и наряды. Давали взамен человеческое дыхание и тепло. И, помышляя об императорской благосклонности, лгали, будто любят ее. А она знала, что лгут, и все же обманывалась. Не было у нее иного выхода. Нет бы пришел и он, как приходили другие, и, точь-в-точь хлебные шарики, вышвырнул бы вон имя и положение ее отца и эти тяжело лежащие на ее плечах жемчуга.
И вот явились сообщить, что он зовет ее.Сердце зашлось от радости, голова закружилась, перед глазами все поплыло. Она в тот же миг подумала: пусть лицо у нее и некрасиво, зато тело прекрасно. А это немало. Нет, немало. Из-за спешки она пошла в чем была, в простеньком, почти никак не украшенном наряде. Но куда? Не в спальню, а в тронный зал.
— Мне показалось, что в тот день ты чего-то не договорила, — сразу же начал царь; голос у него звучал на удивление мягко и дружелюбно.
Сглотнув слюну, Олимпия отрицательно покачала головой.
— Стало быть, и впрямь показалось,— успокоил ее царь. Он задумчиво вышагивал перед троном. Затаив дыхание,
Олимпия следила за ним, словно даже неприметное его движение могло осчастливить ее или ввергнуть в несчастье. Первая их встреча была слишком мимолетна, и лицо царя почти стерлось у нее из памяти. Олимпия представляла его себе несколько иным. И получалось, что она была влюблена в другого человека, из-за другого человека терзалась днями напролет у окна.
Теперь она лихорадочно пыталась примирить того, кого она рисовала в воображении, с тем, кого перед собой видела. И безысходность, несопоставимая с любым злом и бедствием, сделала свое дело. Примирение было полным.
Царь резко обернулся и спросил:
— Что наказал тебе император, посылая сюда?
Смешавшись, Олимпия почему-то вновь отрицательно покачала головой.
— Император, ну, император, — мягко повторил царь. — Он ведь велел потребовать, чтобы... Император, ну же, император...
Олимпия была как на иголках. Немо, затравленно взирала на царя. Хотела отвести от него потухший взгляд, но ее словно околдовали.
— Он велел потребовать... Что потребовать? — продолжал царь. — Император... Брат твоего покойного жениха...
Царь наподобие учителя терпеливо дожидался ответа на свой несложный, ясный вопрос. А еще создавалось впечатление, будто Олимпия должна, как младенец, совершить сейчас первый свой шаг и кто-то, раскинув руки, ободрял и ласково уговаривал ее.
Что он тебе сказал? Сказал, что... Что велел? Велел потребовать, чтобы...
— Он велел потребовать, чтобы ты сделал меня царицей.
В конце концов Олимпия подчинилась колдовству, и слова сами собой сорвались с ее губ. Царь кивнул ей и, сочтя вопрос исчерпанным, сел на трон.
— Прости, что я доставляю тебе столько огорчений, — в слезах кинулась на колени Олимпия. — Я бы никогда не сказала тебе этого. Ты сам меня заставил.
— Что же нам теперь делать? — раздумчиво спросил царь.
— Я напишу императору и буду умолять отказаться от этого намерения.
— Стало быть, не хочешь стать царицей? Ты что же, не от мира сего?
— Я боюсь, царь, — в глазах Олимпии мелькнул ужас. — Твои жены меня отравят.
— Не посмеют, — улыбнулся царь.
— Я знаю, что смерть неминуема, но я не хочу умирать здесь.
— Не все ли равно, где умирать, — усмехнулся царь, даже не попытавшись поднять ее.
— Я хочу умереть там, где не буду временным человеком.
— Я назначаю царицей тебя.
— Не делай этого, царь, — зарыдала Олимпия и обняла его ноги.— Не губи меня...
— Царица моей страны — ты. Раз ты действительно этого не хочешь, стань ею.
— Ты унижаешь сейчас не императора, царь. Ты меня унижаешь... Ради бога, не надо видеть во мне императора... Я — это я, царь. Олимпия. Твоя жена. — И для вящей убедительности она пошла на полное самоуничижение: — Твоя некрасивая жена...
Царь посочувствовал ей. Олимпия, видимо, была единственным во дворце человеком, достойным подлинного уважения. Но ему доставало царских забот и горя, он хлебнул их с лихвой, и его тошнило от них. Трагедия Олимпии была ему лишней обузой, приводила в ярость, злила. И сострадание мало-помалу сменялось жестокостью, болезненно-сладостным желанием раздавить, растоптать слабое, беспомощное существо. Ощущение было приторным и отвратительным, как кровь.
— Нет, ты станешь царицей, — окончательно решил он и грубо оторвал от себя руки Олимпии. — Станешь восседать обок трона. Император будет доволен... Не нам с тобой ослушиваться его повелений.
Они не заметили, как в тронный зал бесшумно вошла Ор-миздухт, стала у дверей, вслушалась в их разговор и презрительно скривила губы.
— Император что-то знает, если повелевает сделать именно так, — с налитыми кровью глазами продолжал царь и, растравляя Олимпии душу, вымещал на безответной женщине всю свою злость: подумать только, что творится в мире, какое злосчастное для него, армянского царя, стечение обстоятельств ! — Он знает все. А мы с тобой не знаем ничего. — Может, сам император и слабосилен, но под рукой у него — сила. А у царя, преисполненного внутренней мощью, под рукой ничего нет. Как тут не беситься? Й не вымещать свою злость. — Ты станешь царицей... Мы должны снискать благоволение императора. Должны задобрить его. Таков наш жребий. И нам его не избегнуть. Где уж нам!
— Зачем ты губишь меня, царь? — упав ему в ноги, рыдала Олимпия. — Почему не видишь во мне меня ? — Она уже тосковала по своему окну, по унылому и однообразному виду, открывавшемуся оттуда, по мучительным своим ожиданиям. — Пощади меня Христа ради! Ведь я твоя жена...
- Царь прав, останавливая выбор на тебе, — внезапно раздался спокойный, холодный голос Ормиздухт. — Удача в войне пока что сопутствует Византии.
Царь с Олимпией окаменели. Затем Олимпия тяжело поднялась и, смущенная, кивнула Ормиздухт, даже вроде улыбнулась. Она впервые видела персиянку, которая прямо-таки излучала очарование. Нет, Олимпия не ведала зависти. Она оценила красоту соперницы и восхитилась ею.
Царь прорычал что-то, вскочил с трона и широченными шагами подошел к Ормиздухт. Долго стоял перед ней, озирая с головы до пят, потом положил руку на шею и слегка сжал, желая то ли приласкать, то ли причинить боль; немного погодя рука медленно поползла вниз, к груди, но тут царь резко ее отдернул.
— Ночью я приду к тебе, — раздельно сказал он, прикрыв глаза; он хотел сдержать ярость и говорить спокойно, под стать персиянке. — Только если ты и в постели так же искусна, как в речах, я, пожалуй, позволю тебе изредка быть со мной дерзкой.
— Шах повелел, чтобы царицей стала я.
Царь кивнул. Ну разумеется, а как же иначе. Шах, властелин мира! Император, гроза и ужас малых сих! Но я-то здесь сбоку припека, я-то чего путаюсь у них под ногами, кто я такой, зачем трепыхаюсь, кому это нужно? Все вправе повелевать мною. Хорошо еще, что повелевают, а не дают советы, как мои приближенные. И царь снова кивнул.
— Однако я, царь, оставляю это на твое усмотрение. — Ормиздухт вложила в эти слова все свое женское обаяние. — Приказ брата — ничто перед волей супруга.
С каким, черт возьми, восхитительным бесстыдством она прощебетала, чуть ли не пропела эти льстивые слова — она лукавила до того откровенно, что обезоруживала собеседника и выбивала у него из-под ног почву.
— А не угодно ли императору, чтобы первую ночь я провел с тобой? — невесть отчего царь излил ярость на молча забившуюся в угол Олимпию. — Не угодно ли ему, чтобы я еще и считал тебя самой красивой из моих жен? Ну-ка вспомни хорошенько! А если я вовсе к тебе не приду? Если не приду, а? — И, заметив, с какой снисходительной улыбкой поглядывает на Олимпию Ормиздухт, царь вдруг вознамерился защитить слабую, потому что жестоким к ней мог быть только он, но никто другой. — А если и к тебе не приду? Если ты, на мой вкус, холодна? Если не лежит к тебе сердце? Что, может, император и шах лишат меня престола ?
И надо же, тут-то и появилась в тронном зале армянская царица, да еще с короной на голове, да еще в убранстве, приличествующем торжественным дням, с обнаженными руками и шеей. Но зачем она набросила на плечи тончайшую шелковую мантию? Кого должны ослепить серьги, жемчужное ожерелье и ушитый драгоценными каменьями пояс? И почему все на ней пурпурное или голубое — ведь это родовые цвета царского дома ?! Тут явно попахивает угрозой. Окруженный женами, царь уселся на трон, откинулся на спинку и замер, устремив глаза куда-то вдаль, — наподобие смертельно уставшего человека, он отрешился от всего на свете.
Парандзем не вошла, а ворвалась в тронный зал. Между тем ее одеяние требовало иной поступи и поведения — ей надлежало быть медлительной, величавой, торжественной. Это противоречие только усиливало впечатление, произведенное ее приходом, и чужеземки, даже Ормиздухт, испуганно притихли.
— Прикажи этим женщинам удалиться, — проговорила Парандзем своим глубоким и властным голосом. — Им никогда не увидеть армянскую царицу униженной. Тебя — да, но не меня.
Затем неспешно сняла с головы корону и швырнула ее к ногам соперниц.
— Берите, она теперь ваша. Но будьте осторожны, вырывая ее друг у друга, не растеряйте каменья.
Задыхаясь от стыда и слез, Олимпия выбежала из тронного зала; она торопилась к своему спасению, к унылой и однообразной картине в окне, к одиночеству.
— Не будь армянская царица столь прекрасна, я несомненно затаила бы на нее зло, — с улыбкой сказала Ормиздухт, изящно и легко нагнулась, подняла корону и положила к ногам царя.
— Вот и затаи! — вскинула голову Парандзем. — Та дурнушка не может мне завидовать. Но ты можешь. Не забывай, чужестранка, ты тоже красива.
То бишь красота — несчастье. У той, кто красивее, раньше слетит голова с плеч, потому что красавицу сочтут самой опасной среди соперниц.
— Но ты, Парандзем, красивее меня, — учтиво и язвительно произнесла Ормиздухт, поклонилась сперва царю, затем царице и с подчеркнутой медлительностью покинула тронный зал.
А царь все так же недвижно сидел на троне, уставившись отрешенным взглядом куда-то вдаль.
Едва чужачки ушли, ослабевшая Парандзем присела на ступеньки подножия, спиной к царю. Встреча была недолгой, но до того напряженной, что силы Парандзем почти иссякли. Сил оставалось мало, предельно мало, и эту малость надлежало использовать для последнего столкновения
с царем.Кем ты была, Парандзем, и кем ты стала? Она часто задавалась этим вопросом и никак не находила ответа; не говорила себе, что была беззаботной и жизнерадостной дочерью сюникского князя Андовка, а теперь ее удел — заботы и горечь, была женой не слишком влиятельного, хоть и царского рода, князя, а теперь стала армянской царицей. Она равно не любила ни свое прошлое, когда мир ограничивался для нее замком отца, а окоем — заостренными кверху крепостными башнями, ни настоящее, когда не поймешь, где начинается мир и где он кончается. Видимо, ей не найти самое себя, пока эти границы не обретут вновь четкость и определенность. И единственным подходящим ответом на свой вопрос она считала вот что: нет больше прежней, тоненькой как тростинка девушки, годы прошли небесследно, и она заметно пополнела... Только и всего.
Нет, она не любила царя. Но и не испытывала к нему ненависти. Просто нуждалась в нем. Кто любит или же ненавидит огонь? Огонь нужен, чтобы обогреть продрогшее тело. Кто ненавидит или же любит воду? Вода нужна, чтобы утолить жажду. Вот и этот человек — без него невозможно жить. Дай ему бог здоровья. Точно так же, как не дай нам бог засушливого лета, холодной зимы, стихийных бедствий... Царь вполне возмещал нанесенный им ущерб. Возмещал в изобилии, щедрой рукой. Она уже не говорила: утраты. Все духовное Парандзем овеществляла. Измеряла жемчугами, золотом, серебром. А также и властью. Ибо ее муки были некогда ужасающи. Обыкновенной смертной, тем более хрупкой, приученной к счастью женщине, было бы невмочь вынести их. Она или лишилась бы рассудка, или покончила бы с собой. Но инстинкт жизни подсказал ей иное. Пожертвовать чем-нибудь и бежать. Точь-в-точь как лесные звери, сбрасывающие в миг опасности кожу, оставляющие преследователю хвост или бог весть что еще, — лишь бы спастись, лишь бы выжить. Она пожертвовала своей любовью, непорочным своим былым и потребовала взамен своей чистоты огромного возмещения, грубого и вещественного. Стала первой среди армянок, женою из жен армянской земли.
Царь медленно, как изможденный старец, поднялся с места и, насилу согнув ноги, подсел к Парандзем. Кряхтя подался вперед, поднял корону и положил ей на колени.
— Ты должна мне помочь, — словно из далекого далека донесся хриплый его голос. — Я нуждаюсь теперь в одной тебе. Поверь мне.
— Верю.
Оба сидели не шелохнувшись. Не глядя друг на друга. Их взгляды были прикованы к дверям, которые, казалось, вот-вот отворятся и окутанный полумраком некто на ясном и вразумительном армянском языке, отчетливо произнося слова, даст им ответ на терзавшие их вопросы. Но какой же вопрос сейчас для них главный? И разве они нашли его? Ведь найти главный этот вопрос значит сделать полдела. Потому что он уже сам по себе — половина ответа.
— Я запутался, — признался царь жене. — Страшно запутался.
— Понимаю, государь.
— Спасибо,— взволнованно приложив руку к груди и склонив голову, сказал царь. — Я благодарен тебе. Кланяюсь тебе до земли.
Он и вправду нуждался в Парандзем. Верил ей больше, чем кому бы то ни было. Особенно теперь, в эту самую минуту. Потому что он причинил ей ущерб. И с угрюмым упрямством, с какой-то странной настырностью он требовал, чтобы именно она была его опорой, именно она понимала его. Он мог бы обратиться к Васаку, к Драстамату, даже к Гнелу, преданные люди еще, слава богу, не вовсе перевелись на земле, но нет, ему хотелось сочувствия Парандзем, в трудные минуты ему необходима была с трудом добытая помощь. И помощь не мужчины, а женщины. Нежной, беспомощной от природы, беззащитной от рождения женщины. Матери его единственного сына. В этом крылось великое утешение, божественное успокоение, вечерняя безмятежность тихих неоглядных нив.
— Сколько уж лет мы живем с тобой. Разве это недостаточный срок, чтобы узнать меня? — холодно сказала Парандзем; на ее лице играла ядовитая улыбка. — Если ты не постиг и одной души, как же ты постигнешь целую страну?
— Парандзем! — с отчаянием вымолвил царь и вопрошающе заглянул жене в глаза. — Так ты смеялась надо мной?
— Если мой сын не станет престолонаследником, тебе несдобровать.
— Пойми, Парандзем, виноват не я, не ты и не эти женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Она не могла роптать: палаты были роскошны, а слуги и горничные внимательны и предупредительны, но ее душа противилась однообразию открывающейся из окна картины. День-деньской, словно узница, простаивала она у окна, и картина... нет, не менялась...
Однажды, когда отчаяние мертвой хваткой вцепилось ей в горло, Олимпия скатала из хлебного мякиша шарики и один за другим побросала на проходивших внизу слуг и воинов. Выглянуть и проверить, достиг ли какой-нибудь из шариков цели и в кого угодил, у нее недостало духу, однако отчаяние чуточку отступило и ослабла стиснувшая горло петля, потому что хоть чей-то взгляд, наверное, устремился-таки кверху, к окну.
А царь все не шел.Олимпия не знала и не желала знать, красив он или уродлив, благороден или подл, знала только, что он для нее — единственная живая душа в этом дворце, единственное утешение, и ничего другого ей не оставалось — она любила его и страдала. Ибо не будь любви и страдания, не было бы и утешения, а не будь утешения, она выбросилась бы из этого окна. Она пошла бы на такое, чтобы в этой однообразной и постылой картине хоть что-нибудь изменилось. Пусть даже она сама этого не увидит.
А царь все не шел.Олимпия попыталась было сойтись поближе с горничными и поверить им свое сердце. Однако поняла: обрушься даже небо на землю, она и тогда этого не сделает. Отцовское богатство и положение никоим образом не позволят. А что было у нее в жизни, кроме них? Только это и придавало ей
силы, когда она направлялась в плен из страны в страну, только это скрашивало уродство и помогало высоко — с гордостью и достоинством — держать голову. И она никогда не упускала случая — кстати или некстати, впопад или невпопад — напомнить, кто таков ее отец.
А царь все не шел. Нет, не шел.По ночам Олимпия раскладывала на постели привезенные с собой украшения и драгоценности, подобных которым не сыщешь и в Византии, не говоря уж об этой небольшой скромной стране. Раскладывала свои великолепные наряды, о каких не могли и мечтать царевы жены. Каждый день облачалась в них, но этот блеск ослеплял разве что ее самое да еще зеркало.
Нет, не шел.Другие — те приходили. Из страха перед императором. Приходили и обессмысливали отцовское богатство и положение. Обесценивали ее драгоценности и наряды. Давали взамен человеческое дыхание и тепло. И, помышляя об императорской благосклонности, лгали, будто любят ее. А она знала, что лгут, и все же обманывалась. Не было у нее иного выхода. Нет бы пришел и он, как приходили другие, и, точь-в-точь хлебные шарики, вышвырнул бы вон имя и положение ее отца и эти тяжело лежащие на ее плечах жемчуга.
И вот явились сообщить, что он зовет ее.Сердце зашлось от радости, голова закружилась, перед глазами все поплыло. Она в тот же миг подумала: пусть лицо у нее и некрасиво, зато тело прекрасно. А это немало. Нет, немало. Из-за спешки она пошла в чем была, в простеньком, почти никак не украшенном наряде. Но куда? Не в спальню, а в тронный зал.
— Мне показалось, что в тот день ты чего-то не договорила, — сразу же начал царь; голос у него звучал на удивление мягко и дружелюбно.
Сглотнув слюну, Олимпия отрицательно покачала головой.
— Стало быть, и впрямь показалось,— успокоил ее царь. Он задумчиво вышагивал перед троном. Затаив дыхание,
Олимпия следила за ним, словно даже неприметное его движение могло осчастливить ее или ввергнуть в несчастье. Первая их встреча была слишком мимолетна, и лицо царя почти стерлось у нее из памяти. Олимпия представляла его себе несколько иным. И получалось, что она была влюблена в другого человека, из-за другого человека терзалась днями напролет у окна.
Теперь она лихорадочно пыталась примирить того, кого она рисовала в воображении, с тем, кого перед собой видела. И безысходность, несопоставимая с любым злом и бедствием, сделала свое дело. Примирение было полным.
Царь резко обернулся и спросил:
— Что наказал тебе император, посылая сюда?
Смешавшись, Олимпия почему-то вновь отрицательно покачала головой.
— Император, ну, император, — мягко повторил царь. — Он ведь велел потребовать, чтобы... Император, ну же, император...
Олимпия была как на иголках. Немо, затравленно взирала на царя. Хотела отвести от него потухший взгляд, но ее словно околдовали.
— Он велел потребовать... Что потребовать? — продолжал царь. — Император... Брат твоего покойного жениха...
Царь наподобие учителя терпеливо дожидался ответа на свой несложный, ясный вопрос. А еще создавалось впечатление, будто Олимпия должна, как младенец, совершить сейчас первый свой шаг и кто-то, раскинув руки, ободрял и ласково уговаривал ее.
Что он тебе сказал? Сказал, что... Что велел? Велел потребовать, чтобы...
— Он велел потребовать, чтобы ты сделал меня царицей.
В конце концов Олимпия подчинилась колдовству, и слова сами собой сорвались с ее губ. Царь кивнул ей и, сочтя вопрос исчерпанным, сел на трон.
— Прости, что я доставляю тебе столько огорчений, — в слезах кинулась на колени Олимпия. — Я бы никогда не сказала тебе этого. Ты сам меня заставил.
— Что же нам теперь делать? — раздумчиво спросил царь.
— Я напишу императору и буду умолять отказаться от этого намерения.
— Стало быть, не хочешь стать царицей? Ты что же, не от мира сего?
— Я боюсь, царь, — в глазах Олимпии мелькнул ужас. — Твои жены меня отравят.
— Не посмеют, — улыбнулся царь.
— Я знаю, что смерть неминуема, но я не хочу умирать здесь.
— Не все ли равно, где умирать, — усмехнулся царь, даже не попытавшись поднять ее.
— Я хочу умереть там, где не буду временным человеком.
— Я назначаю царицей тебя.
— Не делай этого, царь, — зарыдала Олимпия и обняла его ноги.— Не губи меня...
— Царица моей страны — ты. Раз ты действительно этого не хочешь, стань ею.
— Ты унижаешь сейчас не императора, царь. Ты меня унижаешь... Ради бога, не надо видеть во мне императора... Я — это я, царь. Олимпия. Твоя жена. — И для вящей убедительности она пошла на полное самоуничижение: — Твоя некрасивая жена...
Царь посочувствовал ей. Олимпия, видимо, была единственным во дворце человеком, достойным подлинного уважения. Но ему доставало царских забот и горя, он хлебнул их с лихвой, и его тошнило от них. Трагедия Олимпии была ему лишней обузой, приводила в ярость, злила. И сострадание мало-помалу сменялось жестокостью, болезненно-сладостным желанием раздавить, растоптать слабое, беспомощное существо. Ощущение было приторным и отвратительным, как кровь.
— Нет, ты станешь царицей, — окончательно решил он и грубо оторвал от себя руки Олимпии. — Станешь восседать обок трона. Император будет доволен... Не нам с тобой ослушиваться его повелений.
Они не заметили, как в тронный зал бесшумно вошла Ор-миздухт, стала у дверей, вслушалась в их разговор и презрительно скривила губы.
— Император что-то знает, если повелевает сделать именно так, — с налитыми кровью глазами продолжал царь и, растравляя Олимпии душу, вымещал на безответной женщине всю свою злость: подумать только, что творится в мире, какое злосчастное для него, армянского царя, стечение обстоятельств ! — Он знает все. А мы с тобой не знаем ничего. — Может, сам император и слабосилен, но под рукой у него — сила. А у царя, преисполненного внутренней мощью, под рукой ничего нет. Как тут не беситься? Й не вымещать свою злость. — Ты станешь царицей... Мы должны снискать благоволение императора. Должны задобрить его. Таков наш жребий. И нам его не избегнуть. Где уж нам!
— Зачем ты губишь меня, царь? — упав ему в ноги, рыдала Олимпия. — Почему не видишь во мне меня ? — Она уже тосковала по своему окну, по унылому и однообразному виду, открывавшемуся оттуда, по мучительным своим ожиданиям. — Пощади меня Христа ради! Ведь я твоя жена...
- Царь прав, останавливая выбор на тебе, — внезапно раздался спокойный, холодный голос Ормиздухт. — Удача в войне пока что сопутствует Византии.
Царь с Олимпией окаменели. Затем Олимпия тяжело поднялась и, смущенная, кивнула Ормиздухт, даже вроде улыбнулась. Она впервые видела персиянку, которая прямо-таки излучала очарование. Нет, Олимпия не ведала зависти. Она оценила красоту соперницы и восхитилась ею.
Царь прорычал что-то, вскочил с трона и широченными шагами подошел к Ормиздухт. Долго стоял перед ней, озирая с головы до пят, потом положил руку на шею и слегка сжал, желая то ли приласкать, то ли причинить боль; немного погодя рука медленно поползла вниз, к груди, но тут царь резко ее отдернул.
— Ночью я приду к тебе, — раздельно сказал он, прикрыв глаза; он хотел сдержать ярость и говорить спокойно, под стать персиянке. — Только если ты и в постели так же искусна, как в речах, я, пожалуй, позволю тебе изредка быть со мной дерзкой.
— Шах повелел, чтобы царицей стала я.
Царь кивнул. Ну разумеется, а как же иначе. Шах, властелин мира! Император, гроза и ужас малых сих! Но я-то здесь сбоку припека, я-то чего путаюсь у них под ногами, кто я такой, зачем трепыхаюсь, кому это нужно? Все вправе повелевать мною. Хорошо еще, что повелевают, а не дают советы, как мои приближенные. И царь снова кивнул.
— Однако я, царь, оставляю это на твое усмотрение. — Ормиздухт вложила в эти слова все свое женское обаяние. — Приказ брата — ничто перед волей супруга.
С каким, черт возьми, восхитительным бесстыдством она прощебетала, чуть ли не пропела эти льстивые слова — она лукавила до того откровенно, что обезоруживала собеседника и выбивала у него из-под ног почву.
— А не угодно ли императору, чтобы первую ночь я провел с тобой? — невесть отчего царь излил ярость на молча забившуюся в угол Олимпию. — Не угодно ли ему, чтобы я еще и считал тебя самой красивой из моих жен? Ну-ка вспомни хорошенько! А если я вовсе к тебе не приду? Если не приду, а? — И, заметив, с какой снисходительной улыбкой поглядывает на Олимпию Ормиздухт, царь вдруг вознамерился защитить слабую, потому что жестоким к ней мог быть только он, но никто другой. — А если и к тебе не приду? Если ты, на мой вкус, холодна? Если не лежит к тебе сердце? Что, может, император и шах лишат меня престола ?
И надо же, тут-то и появилась в тронном зале армянская царица, да еще с короной на голове, да еще в убранстве, приличествующем торжественным дням, с обнаженными руками и шеей. Но зачем она набросила на плечи тончайшую шелковую мантию? Кого должны ослепить серьги, жемчужное ожерелье и ушитый драгоценными каменьями пояс? И почему все на ней пурпурное или голубое — ведь это родовые цвета царского дома ?! Тут явно попахивает угрозой. Окруженный женами, царь уселся на трон, откинулся на спинку и замер, устремив глаза куда-то вдаль, — наподобие смертельно уставшего человека, он отрешился от всего на свете.
Парандзем не вошла, а ворвалась в тронный зал. Между тем ее одеяние требовало иной поступи и поведения — ей надлежало быть медлительной, величавой, торжественной. Это противоречие только усиливало впечатление, произведенное ее приходом, и чужеземки, даже Ормиздухт, испуганно притихли.
— Прикажи этим женщинам удалиться, — проговорила Парандзем своим глубоким и властным голосом. — Им никогда не увидеть армянскую царицу униженной. Тебя — да, но не меня.
Затем неспешно сняла с головы корону и швырнула ее к ногам соперниц.
— Берите, она теперь ваша. Но будьте осторожны, вырывая ее друг у друга, не растеряйте каменья.
Задыхаясь от стыда и слез, Олимпия выбежала из тронного зала; она торопилась к своему спасению, к унылой и однообразной картине в окне, к одиночеству.
— Не будь армянская царица столь прекрасна, я несомненно затаила бы на нее зло, — с улыбкой сказала Ормиздухт, изящно и легко нагнулась, подняла корону и положила к ногам царя.
— Вот и затаи! — вскинула голову Парандзем. — Та дурнушка не может мне завидовать. Но ты можешь. Не забывай, чужестранка, ты тоже красива.
То бишь красота — несчастье. У той, кто красивее, раньше слетит голова с плеч, потому что красавицу сочтут самой опасной среди соперниц.
— Но ты, Парандзем, красивее меня, — учтиво и язвительно произнесла Ормиздухт, поклонилась сперва царю, затем царице и с подчеркнутой медлительностью покинула тронный зал.
А царь все так же недвижно сидел на троне, уставившись отрешенным взглядом куда-то вдаль.
Едва чужачки ушли, ослабевшая Парандзем присела на ступеньки подножия, спиной к царю. Встреча была недолгой, но до того напряженной, что силы Парандзем почти иссякли. Сил оставалось мало, предельно мало, и эту малость надлежало использовать для последнего столкновения
с царем.Кем ты была, Парандзем, и кем ты стала? Она часто задавалась этим вопросом и никак не находила ответа; не говорила себе, что была беззаботной и жизнерадостной дочерью сюникского князя Андовка, а теперь ее удел — заботы и горечь, была женой не слишком влиятельного, хоть и царского рода, князя, а теперь стала армянской царицей. Она равно не любила ни свое прошлое, когда мир ограничивался для нее замком отца, а окоем — заостренными кверху крепостными башнями, ни настоящее, когда не поймешь, где начинается мир и где он кончается. Видимо, ей не найти самое себя, пока эти границы не обретут вновь четкость и определенность. И единственным подходящим ответом на свой вопрос она считала вот что: нет больше прежней, тоненькой как тростинка девушки, годы прошли небесследно, и она заметно пополнела... Только и всего.
Нет, она не любила царя. Но и не испытывала к нему ненависти. Просто нуждалась в нем. Кто любит или же ненавидит огонь? Огонь нужен, чтобы обогреть продрогшее тело. Кто ненавидит или же любит воду? Вода нужна, чтобы утолить жажду. Вот и этот человек — без него невозможно жить. Дай ему бог здоровья. Точно так же, как не дай нам бог засушливого лета, холодной зимы, стихийных бедствий... Царь вполне возмещал нанесенный им ущерб. Возмещал в изобилии, щедрой рукой. Она уже не говорила: утраты. Все духовное Парандзем овеществляла. Измеряла жемчугами, золотом, серебром. А также и властью. Ибо ее муки были некогда ужасающи. Обыкновенной смертной, тем более хрупкой, приученной к счастью женщине, было бы невмочь вынести их. Она или лишилась бы рассудка, или покончила бы с собой. Но инстинкт жизни подсказал ей иное. Пожертвовать чем-нибудь и бежать. Точь-в-точь как лесные звери, сбрасывающие в миг опасности кожу, оставляющие преследователю хвост или бог весть что еще, — лишь бы спастись, лишь бы выжить. Она пожертвовала своей любовью, непорочным своим былым и потребовала взамен своей чистоты огромного возмещения, грубого и вещественного. Стала первой среди армянок, женою из жен армянской земли.
Царь медленно, как изможденный старец, поднялся с места и, насилу согнув ноги, подсел к Парандзем. Кряхтя подался вперед, поднял корону и положил ей на колени.
— Ты должна мне помочь, — словно из далекого далека донесся хриплый его голос. — Я нуждаюсь теперь в одной тебе. Поверь мне.
— Верю.
Оба сидели не шелохнувшись. Не глядя друг на друга. Их взгляды были прикованы к дверям, которые, казалось, вот-вот отворятся и окутанный полумраком некто на ясном и вразумительном армянском языке, отчетливо произнося слова, даст им ответ на терзавшие их вопросы. Но какой же вопрос сейчас для них главный? И разве они нашли его? Ведь найти главный этот вопрос значит сделать полдела. Потому что он уже сам по себе — половина ответа.
— Я запутался, — признался царь жене. — Страшно запутался.
— Понимаю, государь.
— Спасибо,— взволнованно приложив руку к груди и склонив голову, сказал царь. — Я благодарен тебе. Кланяюсь тебе до земли.
Он и вправду нуждался в Парандзем. Верил ей больше, чем кому бы то ни было. Особенно теперь, в эту самую минуту. Потому что он причинил ей ущерб. И с угрюмым упрямством, с какой-то странной настырностью он требовал, чтобы именно она была его опорой, именно она понимала его. Он мог бы обратиться к Васаку, к Драстамату, даже к Гнелу, преданные люди еще, слава богу, не вовсе перевелись на земле, но нет, ему хотелось сочувствия Парандзем, в трудные минуты ему необходима была с трудом добытая помощь. И помощь не мужчины, а женщины. Нежной, беспомощной от природы, беззащитной от рождения женщины. Матери его единственного сына. В этом крылось великое утешение, божественное успокоение, вечерняя безмятежность тихих неоглядных нив.
— Сколько уж лет мы живем с тобой. Разве это недостаточный срок, чтобы узнать меня? — холодно сказала Парандзем; на ее лице играла ядовитая улыбка. — Если ты не постиг и одной души, как же ты постигнешь целую страну?
— Парандзем! — с отчаянием вымолвил царь и вопрошающе заглянул жене в глаза. — Так ты смеялась надо мной?
— Если мой сын не станет престолонаследником, тебе несдобровать.
— Пойми, Парандзем, виноват не я, не ты и не эти женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50