Вина вне нас...— Царь растягивал и растягивал слова, чтобы они подольше звучали в воздухе, чтобы не утеряли вдруг своей правды и убедительности. — Ну не могу же я вышвырнуть этих женщин. Тут замешаны величины, которым мы с тобой не чета... Времена переменятся, наступит мир, ты вновь станешь царицей. — И ударил себя кулаком в грудь.— Этого-то я и хочу, именно этого! Неужто не ясно, что мне нужна царица-армянка? Мне нужна ты...
— Ты прав, государь. Я вполне тебе верю и вполне тебя понимаю. Нам противостоят силы, которым мы с тобой не чета. — Парандзем говорила легко и без запинки, как затвердивший урок усердный ученик. — Я вхожу в твое положение. На твоем месте я вела бы себя точно так же. И все-таки я должна остаться царицей. Должна быть ею теперь. Меня и теперь должны величать женою из жен.
То бишь: если, понимая тебя, я требую, если, сознавая твое положение, настаиваю, то как же, значит, непоколебимо мое слово, как неукоснительно я добиваюсь своего. Так что не старайся зря, не тщись, не лезь из кожи вон, объясняя мне истину. Я знаю эту истину не хуже тебя, сама могу развить твои мысли, но все равно — царицей твоей страны останусь я. Да, я — со слепым моим упрямством, моей твердоло-бостью. Я, и никто помимо меня.
— Дай мне месяц сроку, — попросил царь. — Если через месяц я не выполню своего обещания, поступай, как вздумаешь.
— Напрасно ты бросаешься обещаниями, царь, — с презрением ответила Парандзем. — Не распутаешь клубок сейчас — через месяц запутаешься еще сильнее.
Она знала, муж вступил в открытую борьбу. Вступил от безвыходности положения. В борьбу против внутренних и против внешних врагов. В обоих случаях силы неравны. Неравны до такой степени, что не помогут ни дипломатия, ни хитрость. Остается открытая борьба. Борьба бессмысленная, безумная, безнадежная. Все нараспашку, прямо, грубо, в лоб. Когда не моргнув глазом идешь на верную смерть. Видя перед собою пропасть, плюешь на опасность. Это и есть наивернейшее решение, единственный путь к спасению. И вдруг муж ни с того ни с сего отступает, терпит присутствие обеих чужачек, пускается на какие-то уловки, на дипломатическую игру, прячется в кусты.
Однако незачем объяснять ему все это, сейчас он не в состоянии что-либо понять, необходимо его попросту подавить, принудить. И со свойственной ей удивительной способностью она вновь примирила, вновь совместила противоречивые ре-
зоны, чувства и помыслы: собственную власть — единственное ощутимое возмещение некогда бывшего у нее счастья, любовь к родине и бедственное положение страны и, наконец, слепую материнскую любовь, заставляющую оберегать сына, отстаивать его наследственные права.
Она внесла лад, строй и согласие во все это, добилась, чтобы одно вытекало из другого, связала воедино судьбу страны, собственную власть и будущее сына, и все стало на свои места. Без натуги, без сомнений, без душевной сумятицы, тихо и мирно.
— Месяц, всего один месяц, — снова попросил царь. Он был в отчаянии, потому что его расчеты не оправдались. А он знал: насколько выгоден и полезен союз с Парандзем, настолько же опасна ее вражда. Иной раз один-единственный человек причинит больше вреда, чем целое вражеское войско. Особенно если этот человек... слабое создание. Если это — женщина. — Неужто нельзя пожертвовать одним месяцем? Ведь жертва окупится сторицей. Ты получишь то, о чем сейчас и не мечтаешь.
— Например? — полюбопытствовала Парандзем.
— Я построю для тебя дворец — где бы ты ни сказала. — Вопрос воодушевил царя и придал ему сил. — Буду исполнять любое твое желание, любую прихоть. Только потерпи мссяцок. Всего лишь месяц.
— Ах вон оно что, — процедила смертельно оскорбленная Парандзем. — Не торгуйся. Не оскверняй наших ночей. Не срамись!
— Парандзем...
— Пора бы понять: я не из тех, кто способен на жертвенность. Если корона не вернется ко мне сегодня же, считай это началом конца дома Аршакуни.
Она встала и, горделиво вскинув голову, победив и унизив мужа, направилась к дверям.
Царь готов был сквозь землю провалиться со стыда. Словно его упросили раскрыть священную и заветную тайну, поклялись не смеяться над ним, а едва вырвав тайну, расхохотались в лицо и вволю поиздевались. Как он поверил, что эту женщину можно умаслить и купить, посулив хоромы, исполнение любых желаний и прихотей? И теперь у него было такое чувство, будто он, опозоренный и обесчещенный, стоит нагишом перед толпой.
— Может, ты намерен убить меня? — внезапно обернувшись в дверях, с презрением спросила Парандзем.— Напрасно.
Что напрасно? Тебе, мол, это не удастся? Или так: убив меня, ты что-то потеряешь?-Но что? Или просто: пожалеешь, совесть замучает. Что напрасно? Что, что, что?! Он лихорадочно переоирал в голове то и это, взвешивал, делал сложнейшие умозаключения.
В конце концов он уяснил лишь одно. Этой женщине нельзя позволить уйти просто так. Иначе это и впрямь будет началом конца дома Аршакуни. Он верил угрозам Парандзем и боялся ее больше, чем всех своих внутренних врагов, вместе взятых.
И только теперь, вконец ошарашенный и сбитый с толку, униженный и уязвленный, жалкий и подавленный, он осознал, что любит Парандзем. Ибо понял: он не в силах ее убить. Рука не подымется, застынет в воздухе. Он за одну лишь ночь постареет. Судьба страны покажется ему пустяком, не стоящей внимания мелочью. Он погибнет сам и погубит всех остальных. Он не в силах, нет, не в силах прибегнуть к единственному надежному дворцовому «лекарству», не в силах убрать с пути препону.
Бог свидетель, земля, и солнце, и его собственное сердце свидетели, он любит ее. Но Парандзем не знает, слава господу, не знает этого. В противном случае она уже ни перед чем не остановится, закусит удила, и меч пойдет косить направо и налево. Не потому ли она и сказала «напрасно»? Нет, нет, она ничего не знает. Ведь он и сам-то не знал. Понял толь-только. Только-только заговорил с собой об этом. Сообщил эту новость, как сообщают горестную, тяжкую весть. Что же теперь? Радоваться или грустить? Боже ты мой, как же ему быть перед лицом своего открытия? Если он не в силах ее убить, то, значит, должен изыскать иной способ, прибегнуть к другому средству. Но скорей, скорей, покамест она еще не вышла.
— Я не боюсь тебя, Парандзем, — спокойно сказал царь.
— Лжешь! — Парандзем уловила в его словах нотку слабости. — Еще как боишься!
— Ты не можешь причинить мне никакого вреда, — невозмутимо продолжал царь.
— Лжешь! Ты боишься моей мести.
— Мне и в голову не приходило убить тебя.
И, как всегда перед бурей, он нагнулся, развязал и снова завязал тесемки на башмаках.
— Опять лжешь. Я для тебя столь же опасна, сколь император и шах.
— Я справлюсь с тобой, Парандзем, — беззлобно и устало улыбнулся царь.
— Никогда. Все равно на этот трон сядет мой сын. Больше никто.
Не будь положение так серьезно, царь бы даже получил удовольствие от этого препирания. Он тосковал по спорам между мужем и женой, которые казались ему знаком семейного счастья и уюта. Но где же его семья, очаг, дом? Этот огромный дворец? Это не дом, а постоялый двор, и он в нем временный жилец. Да и какой армянский царь умер в этом дворце своей естественной смертью? Счастливцев вроде Хосрова Коротышки — раз, два и обчелся. Разве он твой, этот дворец, если ты до сих пор не знаешь всех его закоулков? Оказывается, у царя нет на то права. Ему, видите ли, не пристало совать нос в любую дыру. Ну а жена, где она, твоя жена? Что это за жена, если ты так и не отведал приготовленного ее руками обеда, если она обыкновенную яичницу и ту не умеет сделать, если ни разу в жизни не постирала тебе?
— Ты еще пожалеешь об этом. Ты еще вспомнишь день своего заката.
— Гнел жив, Парандзем.
— Какой Гнел?
— Гнел. Твой прежний муж, тот, кого ты любишь больше, чем меня.
— Какой Гнел?
— Тот, кому ты отомстила, став женой его палача.
Парандзем застыла. А все то, что годами было неподвижным и застывшим — тронный зал, высокий этот трон, его подножие, леопардовые шкуры, висящие на стенах рога и кабаньи головы, мечи, кинжалы, колчаны со стрелами и копья, масляные светильники о пяти и о трех фитилях, накидки и покрывала, шелковые и полотняные занавеси, все убранство этого зала, все, все — неудержимо пошло кругом, причем кружилось не в одном направлении, не вместе, нет, каждая вещь кружилась сама по себе, сталкиваясь с другими и мешая другим.
— Какой Гнел? — слабым голосом повторила Парандзем и закрыла глаза. Но кружение не прекратилось. С прежней скоростью оно продолжалось перед мысленным ее взором.
Она уперлась обеими руками о дверной косяк, но, не устояв, бесшумно скользнула вниз.
— Когда ты хочешь повидаться с ним? — с подчеркнутой деловитостью спросил царь.
— Ложь! — полная злобы и ненависти, крикнула Парандзем, безоговорочно для себя решив, что это не может, не должно быть правдой. — Ты все выдумал... Ты боишься меня...
— Так когда же ты хочешь повидаться с ним? Может, прямо завтра?
— Ты пытаешься отсрочить мою месть...
— Где бы ты хотела с ним встретиться?
— Ты стремишься выиграть время.
— Где тебе удобнее?
— Его нет... Клянусь, его нет... Ты и сам знаешь, что его нет...
— Завтра. Завтра ты встретишься с ним.
— Я ненавижу тебя... Твое появление на свет... Твою мать...
— Завтра, завтра, завтра!
Царь только теперь вспыхнул и поддался распиравшей его жестокости, сам того не особенно желая. Как-то непроизвольно. Словно подхваченный и увлеченный стремниной. У него не было больше сил противиться. Даже главная цель — сломить Парандзем и поставить ее на колени, — даже она стала вдруг второстепенной. Первостепенной целью стало утоление жестокости и самодовлеющая беспощадность, которая подобна скатывающемуся под гору снежному кому: чем дальше, тем лютей. И как ни странно, он смекнул, в чем тут дело. Понял, что жалеет Парандзем. И потому, что жалел, он ее мучил, а потому, что сострадал, терзал ей душу.
— Завтра, — повторил он, тяжело дыша.
Парандзем быстро поднялась и отчаянно, исступленно, уже поверив известию — она поверила ему с первых же слов, — бросилась на мужа.
— Я оставлю тебя в покое. Клянусь чем хочешь... Но скажи, что ты лжешь... Умоляю тебя... Скажи! Ты же видишь, я побеждена. Скажи, скажи!
— Завтра ты увидишься с ним. Гнел посоветует тебе, как быть.
Царь оттолкнул ее. Парандзем безвольно упала и, до крови кусая губы, приглушенно заплакала у его ног.
Она ненавидела сейчас Гнела. Сильнее, чем царя. И мысленно молила бога, чтобы Гнел умер. Жив? Гнел жив? Какой еще Гнел? Кто он такой, Гнел? Давнишний сон, жуткое видение, сладостный обман. Нет, он должен умереть. Царь сам убьет его. И пусть у богомерзкого этого человека не дрогнет рука. Она вдруг ощутила, что, равнодушная к царю, тем не менее сочувствует именно ему, а не своему прежнему, некогда возлюбленному супругу. И ее сердце не сжалось от этого.
— Персы одержали у Амиды решительную победу, — издалека, словно пробиваясь сквозь туман, послышался голос Драстамата. — Византийцы разбиты наголову.
— Ошибся!.. — прохрипел царь и, стиснув пальцы в кулак, что есть мочи ударил по ладони другой руки. — Ошибся я, Драстамат!
— Император пролил слезы на руинах погибшего города, — не удостаивая вниманием волнение царя, Драстамат добросовестно исполнил свою обязанность и до конца сообщил полученное им известие.
— Надо было назначить царицей Ормиздухт, — с досадой сказал царь, бросив взгляд на Парандзем. Пусть эта глупая женщина поймет, что дела обстоят гораздо сложнее, чем она думает. — Но не говорить пока о победе персов.
Парандзем молча прислушивалась к разговору мужчин. Она видела: ее поражение — полное. И не оттого, что она слабая, а царь сильный, а оттого, что почувствовала: надвигается огромное, неслыханное бедствие.
Волоча по полу мантию и ни на кого не глядя, медленными, неверными шагами покинула она тронный зал и прикрыла двери. Мантию зажало в дверях. Парандзем тянула ее, тянула, но без толку. Открыть же дверь сызнова недоставало духу. Она махнула рукой на злополучную мантию и ушла.
Драстамат попал в глупейшее положение. Он неукоснительно исполнил свой долг, сообщил царю все, что узнал, ничуть не считаясь с тем, какую бурю вызвал у того в душе. В этом равнодушии не было умысла, просто сострадание и сопереживание не входили в круг его обязанностей. Если б от него их. потребовали, он бы сострадал и сопереживал — и возможно, с немалым успехом, — но ведь никто же не требовал.
Теперь он стоял на месте, как изваяние, и не уходил.Обычно царь не отсылал его, Драстамат сам решал, когда именно ему надлежит удалиться. Он знал даже, когда нужно войти, а это куда сложнее. Потому-то царя и не удивило, что
сенекапет по-прежнему стоит у трона.Минуты мучительно следовали одна за одной, но Драста-мат не издавал ни звука. Наконец царь отвлекся от путаницы своих мыслей и вопросительно поднял глаза.
— У меня просьба, царь.— Слова точно клещами вытаскивали из рта, и они беспомощно выстраивались в ряд.
— Говори, сенекапет. Ты же знаешь, я тебе не откажу.
— Отпусти меня...
— Ты свободен. Покойной ночи.
Драстамат не шелохнулся. А вот это было более чем странно. Царь с недоумением взглянул на ничего не выражающее лицо Драстамата и поневоле подумал: кто он такой, чем занимается на досуге, есть ли у него возлюбленная, друзья, родные? И неужели его лицо никогда не менялось и взгляд ничего не выражал? А когда он ложился с блудницами? А когда радовался или печалился? Когда попивал из кубка вино? Когда ему нездоровилось? Царю очень бы хотелось увидеть, как меняется у него взгляд, чтобы получше и поближе узнать сенекапета. Потому что он любил его, своего Драстамата, безгранично ему верил и не представлял без него своей жизни.
— Навсегда? — обеспокоенно спросил царь.— Но почему? Неужто ты не хочешь служить мне?
— Я больше не нужен тебе, царь.
— Как то есть не нужен ? — осерчал царь. — Кому об этом лучше знать — мне или тебе?
— Мне,— смело сказал Драстамат.
— Но почему, почему?
— Потому что, царь, меня заменил Гнел.
— Гнел? При чем тут Гнел?
Драстамат решил перейти к обычным своим обязанностям: доложить царю все, что было ему известно. Необычно было лишь одно. На сей раз ему предстояло рассказывать о себе. Он никогда не выпячивал своей особы в присутствии царя, напротив, всячески старался держаться в тени. Никогда не обращался к царю с просьбой, касающейся его лично, хотя был уверен, что тот поможет и посодействует ему во всем. А сегодня вот пришлось обратиться. Иного выхода он не видел. Непривычно было и то, что теперь ему предстояло рассказывать не о каком-то определенном событии, а о душевном своем состоянии. И он начал рассказывать, точнее — излагать сведения о том, что он пережил и передумал; голос его звучал по обыкновению бесстрастно и ровно, и сокровенные мысли и чувства становились не чем иным, как очередным сообщением.
— Я привык считать себя человеком значительным и незаменимым. Ходил по дворцу скромно, тише воды ниже травы, но в душе был горд и мысленно смеялся над всеми, включая и нахараров, ибо никто не догадывался, что царь доверяет мне одному. В соседстве с тобой мое ничтожество приобретало цену.
- Что это за цена, Драстамат, если никто о ней не знает?
— Но я-то знал. И ты тоже, царь. Разве двоих недостаточно ?
— И ты от меня уходишь?
— Да, царь. Я уверен, Гнел тебе нужнее.
Царь понял: у Драстамата нет собственной жизни. Он безраздельно, всем своим существом предан господину. И хорошо, что эта преданность соотносится не с какой-то определенной личностью, а с царем вообще. С государем. Будь на троне кто-нибудь другой, Драстамат служил бы точно так же. Следственно, это не привязанность человека к человеку, а дело, исполнение которого доведено до высокого совершенства.
— Я был могущественнее любого из твоих нахараров,— он добросовестно, без утайки раскрыл свое сердце, чтобы господин, упаси боже, не остался бы в неведении. — Я неизменно был первым при дворе. Ты возразишь мне и будешь прав. Ну и что? Я никогда не променяю своих ощущений на самую очевидную действительность.
— Дальше, Драстамат, дальше?
— Я был даже рад, что это не так. Ибо самую-то суть действительного положения вещей знал только я. И никто другой. И этим я обязан тебе, царь.
— Если такова твоя мечта, я пожалую тебе одно из своих имений и возведу в княжеское достоинство.
— Нет, царь, это не мечта. Это нечто большее. Я глубоко тебе признателен, но я не хочу становиться князем. Пожалуйста, отпусти меня.
— Но при чем тут Гнел? У тебя свое место, у него свое. Чем он тебе мешает?
— Он твоя вера, царь. Твое второе «я». К тому же более совершенное, нежели ты сам.
— Но я не люблю его, Драстамат. Даже боюсь. Ты скажешь, что же вас в таком случае связывает?
— Он не существует как человек, царь. Ты любишь В нем частицу себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50