Царь осекся, нахмурился. Может, и здесь он дал маху, и здесь обманулся, может, зря ему казалось, что он знает своего Драстамата?
— Не угодить ли хочешь? — спросил он мрачно.
— В мои обязанности это не входит, царь, — возразил Драстамат с достоинством, совершенно спокойно.
— Пора идти. Не годится держать святейшего в ожидании, — проговорил Аршак и подумал с облегчением, успо-коенно, что нет, тут он не обманулся, тут все по-прежнему, в порядке. Он направился быстрым деловым шагом к главным воротам внутренней крепости, именовавшимся вратами Трдата, но по пути что-то вспомнил и обернулся назад : — Пригласи во дворец моего старого друга азата Ефрема. Скажи, пусть подождет меня. Царь постарается непременно выкроить время и сыграть с ним в шахматы.
С неожиданной силой в нем проснулось желание, нет, настоятельная потребность повидать старого своего приятеля, друга детства. Давно, давно уже не встречались они с Ефремом, не сиживали вместе за шахматным столиком, а все его вина, его, непостоянного друга, чересчур уж много о себе возомнившего, чересчур задравшего нос, вознесшегося царя. Нет, что-то, должно быть, расстроилось, что-то неладно, раз ни с того ни с сего ему приспичило повидать Ефрема. Он посмотрел на Драстамата, идущего вслед за ним с ничего не выражающим, холодным лицом, прямо неся свое литое, могучее тело, и губы его тронуло чуть заметной улыбкой.
— Но ты не волнуйся, — сказал он непринужденно. — Не беспокойся, сенекапет, мне нравится быть царем.
На площади перед церковью стояла в ожидании толпа. Та самая несметная разношерстная людская толпа, которую вообразил себе царь, разговаривая с Драстаматом. Только сам он сейчас не в толпе находился и не жалел об этом, не жаждал в ней оказаться. При виде множества людей, пусть хоть они собрались на праздник, пусть хоть ему же поклоняются, его же обожествляют, он всякий раз внутренне передергивался и мрачнел на мгновение, словно почуяв опасность. Видать, и это вошло ему в кровь, передалось по наследству от предков. Но такое ощущение возникало всего лишь на миг; голос крови, едва проснувшись, тут же и умолкал в нем, и он снова преисполнялся любви к своим подданным.
По толпе передалось, что приближается царь. Он появился без телохранителей, в сопровождении Драстамата, появился во всем своем великолепии и блеске. Его ровно остриженные пышные волосы спускались до затылка, лицо обрамляла густая черная борода. Голова его, поверх украшенной жемчугами налобной повязки, была покрыта высокой серебристой тиарой. Белый складчатый воротник, а также края его широкого, царственно богатого платья расшиты были каменьями, в ушах сверкали крупные серьги, на груди переливалось драгоценное ожерелье. Великолепная брошь скрепляла у него на плече фамильного пурпурного цвета мантию, златотканый пояс туго охватывал стан, на боку висел меч в золотых ножнах. За каждой мелочью его убранства — от лучистого ожерелья на груди до оплетающих ремешками ногу красных сандалий - крылся какой-то особенный, загадочный смысл, какая-то волнующая до дрожи тайна.
Толпа самозабвенно, с восторгом и ликованием приветствовала царя, потом расступилась, давая ему дорогу, и по проходу, образовавшемуся меж двух человеческих стен, царь направился к церкви и остановился у паперти.
Раздался звон колоколов, послуживший сразу сигналом для всех колоколов столицы. Весь Арташат, все от мала до велика повысыпали из домов, рекою потекли по мощеным улицам города и умножили вдесятеро толпу перед возвышающейся у крепостной стены церковью. Все глаза были выжидательно устремлены в одну сторону. Люди рассказывали друг другу о том, что все и так уже видели, и так уже знали. Как будто видимое сейчас каждому еще и требовало подтверждения. Как будто то, что происходило у всех на глазах, немедленно надо было облечь в слова, чтобы эта неповторимая, историческая минута стала еще значительнее, еще весомее и навсегда запечатлелась в памяти целого поколения.
Звон колоколов, все нарастая и ширясь, захватил, заполнил весь Арташат. Казалось, он исходит уже отовсюду — от каждого камня мостовых, от стен, от кровель, от крепостной ограды... От могучего этого гула, объявшего все вокруг, колотилось, вздымалось сердце толпы, превратившейся сейчас в одно единое существо, толпы, у которой было словно одно огромное сердце, один единый взгляд, один характер, одно настроение, одна мечта, одно прошлое, одна судьба. И две любви — к царю и к ожидаемому с нетерпением католикосу.
Из церкви двумя рядами вышли священники, держа в руках кресты и кадила. Посредине шел Нерсес, облаченный в черное с головы до пят, величавый, красивый, с печатью святости на челе. Он выглядел как человек, очистившийся от грехов, отрешенный от суеты,, простившийся с прошлым, покончивший с былыми страстями и помыслами. Он будто заново родился, чтобы предстать перед миром, перед людьми с открытым челом, с безмятежным и ясным взором. Он принял свою судьбу, подумал Аршак. Не примирился, нет, а именно принял. Он верит в себя, в свою миссию, в свое второе рождение, верит так же, как впнамень у себя под ногами, как в эту стену, в этот куст, в. эту замер-шую толпу, в эти тысячи прикованных к нему глаз.
Толпа, как один человек, рухнула на колени. Словно одна простершаяся над всем Арташатом кровля в мгновение ока обрушилась к ногам католикоса. Он еще не католикос, он еще только готовится к посвящению, и ему еще предстоит проделать путь до Кесарии, где патриарх патриархов блаженный Евсевий испытает его и рукоположит католикосом Великой Армении. Но все равно ни толпа, ни царь при виде этого молодого мужчины в черном не придали значения закону, обычаю, одним порывом мысли и сердца опрокинули привычную силу традиции. Вот он — католикос Великой Армении, патриарх всех армян, пресвятой владыка, вот этот еще не принявший посвящения человек.
Захваченный, зараженный всеобщим подъемом, царь почувствовал себя частицей этой толпы, слился с нею, преграда меж ним и другими исчезла, и он молил сейчас бога, чтоб это чувство продлилось подольше, чтоб никогда не покидала его внутренняя потребность повидаться с другом детства и поиграть с ним в шахматы, чтобы всегда ему так жажда-лось всего простого, обыкновенного — дрожать от холода, проголодаться, оцарапать босую ногу, таскать бревна, навалившись вместе с другими, перекатывать камни, вместе с другими класть стену, настилать кровлю. Только это мгновение и это чувство да будет благословенно, а вовсе не то молодецкое безрассудство, которое давеча в аллее дворцового сада он так зло и безжалостно приписал Нерсесу.
Тысячи людей отовсюду протянули руки к святейшему со страстным желанием коснуться его, очиститься, освободиться от бремени тревог и забот, вымолить себе счастливый завтрашний день. Тысячи больных и увечных, слепых, безъязыких, нищих и бездомных, стариков и старух, словно поддерживаемые всевышней силой, пробивали себе дорогу среди толпы и бросались к ногам католикоса, прося благословения, ожидая чуда от прикосновения его руки. Ну а тому, кто был счастлив, хотелось большего счастья, богатому
хотелось прибавления богатств, удачливому — побольше новых удач, и всем — побольше, побольше, лишь бы только побольше, лишь бы только еще, и еще, и еще...
Вмешалась стража и начала оттеснять толпу. Но люди сопротивлялись, полагаясь каждый на то, что сопротивление его не будет замечено и наказано, потому что ведь он сейчас не он сам, а только капля в море, только частичка лавины, потому что в этой лавине ни у кого сейчас нет ни лица, ни отличия, есть лишь общее, лишь единое лицо толпы, потому что вовсе ведь не движения его ног и локтей — причина всей этой толкотни и давки, а какая-то вне их самих находящаяся, неведомо откуда рождающаяся темная сила.
И все же стражникам удалось оттеснить толпу, очистить пространство между одетыми в черное и пестрящее всеми цветами морем людей. Царь получил наконец возможность приблизиться к Нерсесу — не к двоюродному своему брату, а к уже почти что католикосу армян. Извечная преграда меж ним и толпой, между всеми царями и всеми толпами, исчезнувшая было на минуту, воздвиглась снова. В мгновение ока, не причинив ни сожаления, ни боли, испарилось, растаяло в воздухе счастливое чувство своей полнейшей слитности с окружающими, и только он, только царь волен был подойти сейчас и получить благословение католикоса. Они стояли один против другого и смотрели друг на друга, как двое приговоренных. С волнением в душе царь опустился на колени, благоговейно припал губами к деснице Нерсеса. И новоизбранный пастырь, еще и права на то не имеющий, тремя перстами перекрестил и благословил царя.
Глава вторая
Скука, которая изо дня в день накапливалась, нагнеталась в однообразной жизни дворца, доходила порой до того, что уже не выдерживала своего же собственного давления, в один прекрасный день взрывалась, подобно вулкану, и тогда снопами взметались в воздух яркие, переливчатые, ослепительные цвета, сияющие улыбки, искрометные шутки, шушуканье и шепот сменялись полнозвучными голосами, даже пересуды по углам и те становились добрее.
Во дворце шли большие приготовления к пиршеству.На кухне повара и их подручные с ухватами, половниками и ножами в руках стояли у жаровен, чем только ни уставленных — большущими медными котлами, противнями, глубокими и плоскими сковородами, всевозможными медными и глиняными горшками, рядами тонких, заостренных же-
лезных шампуров... И все это бодро, в лад потрескивало и шипело, булькало и посвистывало, от нетерпения словно ходило и подскакивало на огне, спеша извлечь чудеса вкуса и аромата из полыхающих румянцем, вспотевших от жара, обеспамятевших от кипения даров природы.
Из вырытых в земле круглых очагов, по стенкам обложенных кирпичами, пекари извлекали душистый хлеб и складывали его высокими стопками в плетеные корзины и на подносы.
Из карасов разливали по тонкогорлым, с двумя ушками вверху, серебряным кувшинам пьяное от солнца, пенящееся вино — яблочное, гранатовое, розовое, айвовое, а также лимонную и медовую водку, обещающую тому, кто ее вкусит, блаженство сближения и согласия с самим собою.
В столовой палате слуги сдвигали в один ряд столы, стелили тонкие скатерти, расставляли квадратные кресла с прямыми спинками и прямыми же невысокими подлокотниками, раскладывали по сиденьям золотистые узорчатые подушки. Если бы каждое из этих кресел обрело язык, то оно рассказало бы, сколько отдано ему человеческой страсти, с какой любовью и нежностью руки его обладателя касались его точеных локтей — ни одной женщине в мире не снилась такая нежность, — как горячо, как крепко прижимались к нему, словно желая срастись и слиться с ним навсегда. Или же как порою, даже в самый разгар застолья, безотчетно, как бы спохвату, откидывались на мгновение и потирались об его спинку, словно затем, чтобы проверить его прочность, убедиться, что все в порядке и ничто не нарушилось в заветной связи человека и кресла.
У каждого нахарара имелось в трапезной свое постоянное место, своя, как принято было говорить, подушка. Места, или подушки, распределялись меж ними по старшинству рода, по его весу и положению. Кого где усадят, оборачивалось делом чести и не раз давало повод к кровавым междоусобицам. А потому и дабы положить конец таковым, во дворце составлялся список нахарарских мест, собственноручно скрепляемый каждым новым царем. При Аршаке четыре первых места в этом списке занимали именуемые бдешхами владетели порубежных областей — Цопа, Алдзника, Гугарка и Кор-дука — сторожевые границ, особо приближенные к трону. За ними следовали владетель Сюника, князь-венцевозлагатель из рода Багратуни, князья Арцруни, Хорхоруни, военачальник, или спарапет, Мамиконян и далее около ста нахараров.
В этот день дозорные на крепостной стене то и дело взмахивали платками, оповещая о прибытии новых гостей. Нахарары, званные на обед, прибывали каждый со своей свитой. Миновав Трдатовы врата, они спешивались с коней, приветствовали друг друга, обменивались крепкими рукопожатиями. Затем проходили в одну из дворцовых зал, где скидывали с себя меховые накидки и мыли руки душистым травным порошком. Дома у себя до отбытия на подобные торжества они совершали полное омовение, умащались благовониями, укладывали волосы — длинные вьющиеся пряди сплетались и окружали голову пышным венцом. На всех были алые атласные кушаки — знак княжеского достоинства, на ногах — башмаки самой разной окраски, на пальцах — перстни, служившие не печаткой, а украшением. Лишь несколько избранных являлись в тиарах, браслетах, с серьгами в ушах и ожерельями на груди.
Заслуживающим особого отличия нахарарам царь дарил по одному красному башмаку. Два красных башмака мог носить лишь царь, так же как и одному ему за столом полагались золотые ложка и вилка и золотая чаша. Нахарары оставались за пиршественным столом при мечах и кинжалах, уже и не помня или же прикидываясь непомнящими, что обычай этот идет от горького опыта тех времен, когда, не раз бывало, на безоружного гостя за столом же обрушивалась царская месть. В свою очередь и царь ни на минуту не допускал или прикидывался ни на минуту не допускающим мысли, что прежде всего и именно против него это и направлено.
И таким вот образом нахарары и царь, забывая время от времени про вековую свою вражду, исполненные обоюдного согласия и доверия и вооруженные до зубов, собирались на праздничное пиршество во дворце.
Васак был короткорукий, коротконогий, но, глядя, как он шагает, всякий смекнул бы, что спарапет и не подозревает об этом.Вот снова во дворце, окруженный со всех сторон ослепительным, ошеломляющим блеском и роскошью, среди которых чувствует себя как-то неловко, незащищенно. Если бы здесь накинулись вдруг на него заговорщики, он, наверное, растерялся бы, как неопытный юноша, ни разу еще не державший в руках оружия. Чтоб обрести себя, ему нужно было открытое поле, нужны были небо и горизонт. В пустом дворце его уху отовсюду слышался шепот — он исходил от стен, от каждой колонны, от ковров, от ступеней мраморной
лестницы, и Васак поневоле ускорил шаг, чтобы глухие шепоты не осели пылью, не въелись в его оружие и одежду. Это были шепоты коварства, козней, интриг, злословия, клеветы, которые, однако, не сегодня возникли, а веками множились и копились тут. Дворцовые стены вбирали их, пропитывались ими изо дня в день и, казалось, от добавления этой примеси к их камню и песку, глине и извести становились еще крепче, еще выносливее. Шушуканье и перешептывания о том, как во времена Хосрова Котака два могучих рода — Манавазянов и Ордуни, — поссорившихся по какому-то пустячному поводу, преданы были мечу и прекратили существование. О том, как пал невинною жертвой неосмотрительной политики зрелых мужей пятнадцатилетний юноша Григорис, которого его отец, католикос Вртанес, направил первосвященником в пределы грузин и албанов, маз-куты же, в чей стан он прибыл однажды, услышав, что Христос осуждает убийство и алчность, грабительство и разбой, до крайности изумились и, не долго раздумывая, расправились с юным первосвященником, привязав его к хвосту коня и протащив по полю. Как второй сын Вртанеса, католикос Усик, не допустил недостойного царя в церковь, за что и был у церковного же порога бит батогами и предан смерти. О том, как всемогущий князь Рштуни, наперекор увещеваниям добрых людей, повелел свергнуть с утеса в Ванское море восемьсот своих ни в чем не повинных узников. О том, что побежденная, поверженная Армения неизменно представляется в образе женщины со скорбным лицом, сидящей под полотнищем римского знамени; и о том еще, что армянки никогда не простят своим нерассудительным, недальновидным мужчинам, не простят им их праздной похвальбы и горячности, роковой, губительной неспособности действовать головой, а не одним только сердцем. И о многом еще...
— Сегодня азарапет будет смещен со своего кресла и посажен между князьями Гнуни и Сааруни.
— В чем же он провинился?
— А в том, что присвоил какую-то часть подати, причитающейся дворцу.
Но это было уже не смутное шушуканье-перешептывание, а различимые вполне ясно слова, будничные, ленивые и мирные голоса. Даже можно было догадаться, чьи они и откуда. Скорее всего, это судачили где-то рядом слуги.
Васак встряхнул головой и сам себе улыбнулся: вот она, Армения, вот она, родненькая. Если б кто сейчас спросил у спарапета, а что же все-таки такое Армения, он без малейшего колебания и задержки пересказал бы услышанный разговор. Как есть, слово в слово пересказал бы. Ничего не убавив, ничего не прибавив. Всем все известно. Все знают, кого и куда сместят. Кого и куда посадят в столовой палате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50