Нет, все-таки Восток — это вам не Запад, это иное дело. Иное, что и толковать, совсем иное. Там умеют уважить даже врага. Как ни ненавистен шаху армянский царь, ему тем не менее не взбрело на ум отправить во главе посольства безусого и безбородого юнца. Он бы себе этого не позволил. Потому что это впрямую ударило бы по его собственному авторитету государя. По идее владыки и господина.
— Царь царей рад слышать нашими ушами уверения своего союзника и по праву старшего брата требует, чтобы ты во исполнение данной тобою клятвы шел со своими полками ему на помощь.
Ошибся царь, допустил-таки промашку. Слишком поспешно их принял. Тогда как надо было заставить основательно подождать — до вечера, а то и до завтрашнего утра. Этой поспешностью он опять невольно признал: что бы ни сказал теперь Драстамат, он будет прав. Но что именно он сказал бы — это царь тщательно от себя утаил.
— Царь царей прав. Если мы перейдем в этой войне на вашу сторону, победа будет за ним.
— Царь царей выражает нашими устами свое удовлетворение, ибо ты сознаешь важность данной тобою клятвы. Ловко же он проглотил оскорбление. Даже бровью не повел. Прикинулся, будто никто не задел достоинства великой державы. А греков, особливо того щенка, которому он и сейчас бы с радостью всыпал по заднице, давно бы уязвили дерзкие речи царя и они бы гордо удалились. И что с того? Ведь таким образом они бы невольно признали: возможность оскорбить величие их страны отнюдь не исключена. А персы доказали, что они и помыслить об этом не могут.
— Царь царей не только не огорчен, но и обрадован вестью о том, что ты строишь в своей стране новый город, — продолжал пожилой посол, каждым своим движением выказывая понимание того, что он говорит с царем. — Однако он желает, дабы ты собственными устами разъяснил, каков этот город. Буде ты подлинно провозгласил Аршакаван городом свободы, то царь царей не считает это внутренним делом твоей страны. Твой город может послужить дурным примером для соседних народов. Если же ты строишь его, дабы укрепить свою мощь...—Посол на мгновение умолк, почтительно улыбнулся, словно испрашивая прощения за нечаянную заминку, но немедля исправил оплошность (а царь понял, что эти заминка и почтительная улыбка подготовлены заблаговременно) и продолжил: — Если же ты строишь его, дабы иметь оплот в борьбе против тех, кто стоит на стороне греков, то царь царей выражает тем большее удивление, что ты не уповаешь на его поддержку.
Опять Аршакаван. Опять и опять. Вот что вас по-настоящему мучает. Союзнические обязательства армянского царя — лишь повод, вас занимает не это, а мой таинственный, полный загадок город. Мне нечего вам сказать, вы угадали. И ваше беспокойство только добавляет мне уверенности в том, что —бог свидетель, да и они сами, император и шах, они тоже свидетели — мое решение справедливо. Кто, как не враги, должны утвердить меня в этом.
— Передайте царю царей, что на свете не было, нет и не будет государя, заключающего союз с собственным народом, — назидательно произнес царь, стремясь подчеркнуть тем самым свою откровенность. — Я дал простолюдинам кое-какие льготы, чтобы побыстрее завершить строительство города. Временные льготы.
— Царь царей считает твои слова мудрыми, равно как и твое решение. Теперь он совершенно за тебя спокоен.
— Благодарю царя царей за столь заботливое отношение к младшему брату.
Царя тревожило, достаточно ли удачно он лицемерил и не выдал ли свою нечистосердечность. Впрочем, персидского посла занимают лишь слова, а не их искренность. Он все равно ничему не верит. Зачем же он тогда явился? Какова его цель? И царь тут же получил ответ на эти вопросы.
— Дабы еще более упрочить союзнические узы, царь царей решил послать тебе в жены свою сестру Ормиадухт. Полагаю, это будет драгоценнейшим даром моей страны царю Великой Армении.
Царь вздрогнул. В жены? Опять? Он увидел себя: вот он встает, с пеной у рта набрасывается на персидского посла и начинает его душить. Душить и при этом сыпать ругательствами. Но поносит он почему-то не столько шаха или византийского императора, сколько Армению и царя армян. Увидел также, как выбегает из тронного зала, удирает и прячется в собственном дворце. Не отправиться ли мне в Аршакаван, подумал он в тревоге, я тоже буду там неприкосновенен.
Между тем по знаку посла сестра шаха уже вошла в зал, а царь услышал свой голос:
— Чрезвычайно польщен. Это высокая честь для меня. Я почитаю долгом до конца дней любить и уважать рвою супругу. Ее обаяние и красота сообщат моему дворцу новый блеск и великолепие.
Ему почудилось, что на лице персидского посла мелькнула усмешка. Но это была какая-то ленивая, вялая усмешка, не самопроизвольная, а вымученная. По-видимому, она также входила в его обязанности и была предусмотрена загодя. Ну, а если он что-то напутал? Не беда, человек же он в конце концов, мог и напутать. Возможно, усмешка предназначалась для иного случая. Возможно, он уже уяснил свой промах и раскаивается. Ну, разумеется, разумеется, с чего бы это вручать дар одного царя другому с усмешкой?
Глава посольства низко поклонился. Остальные последовали его примеру и, приложив руку к сердцу, попятились к дверям.
— Временные льготы, — вдруг засуетился царь и счел нужным повторить: — Не забудьте передать царю царей... Временные...
Царь внимательно посмотрел на Ормиздухт. К сожалению, она была красива, и еще большее сожаление вызывало то, что она это сознавала. С ней придется труднее, она не станет унижаться, постарается поступать по-своему, делать все наоборот.
Ему ли не известно, что мужчина и женщина созданы, чтобы еженощно унижать друг друга, это в них заложено; каждая сторона молчаливо жаждет победы. Только в одном случае возможен ничейный исход: когда он и она любят друг друга. Надо сделать так, подумал царь, чтобы эта, в отличие от первой, полюбила меня.
— Не будь на то моего согласия, царь, брат не послал бы меня к тебе, — резко оборвала его мысли Ормиздухт.
Пока что царь умышленно не заговаривал. Он поиграет в молчанку, не предложит ей сесть и с ног до головы хорошенько, пристально разглядит, как разглядывают вещь: пусть помнит, что она его собственность. Сражение с ней нельзя откладывать, с первого же мгновения надлежит ринуться в бой. И он вовсе не ожидал, что персиянка с честью примет вызов и смело нанесет ответный удар.
— Ты хочешь сказать, что приехала добровольно, — усмехнулся царь, медленно расхаживая вокруг нее, потом остановился и откровенно задержал взгляд на ее пышной груди.
— Никто и ни к чему не мог меня принудить, царь, — как ни в чем ни бывало продолжила Ормиздухт.
Царь по достоинству оценил эти дерзкие слова, произнесенные голосом нежным и покорным.
— Это предостережение?
— Если бы царь не пришелся мне по душе, я бы непременно вернулась домой.
Значит, я пришелся ей по душе? Я ей нравлюсь? И ведь как спокойно на меня смотрит. А что она, собственно, сделала, в чем провинилась? Ей нравится царь, она к нему благосклонна, только и всего. Ясно, что все прочие слова произнесены ради короткого этого признания. И сколько в ней бесстыдства! Чарующего и влекущего женского бесстыдства.
— Насколько я понял, ты намерена с первого же дня упрочить свое положение в чужой для тебя стране. — Царь заметно повысил голос, словно давая знать, что с этой минуты беседа потечет по иному руслу. Он решил играть в открытую, понимая, что эту женщину можно одолеть, лишь истолковывая каждое ее слово вслух, а не про себя. Утомить ее, всякий раз выводя на чистую воду. Судя по всему, она хорошо себя чувствует только в тихом и темном омуте.
— Напрасно пугаешься, царь, — снисходительно улыбнулась Ормиздухт. - Если муж придется мне по душе, я сумею ему покориться. Отречься от себя, стать его тенью. Неотлучной от него, но незаметной. Разве это не на руку любому мужчине, царь?
Ему захотелось спросить без обиняков: я тебе и впрямь пришелся по сердцу? - и он с трудом сдержался. Как все-таки просто купить человека медовыми речами. Знаешь и понимаешь — тебя собираются обвести вокруг пальца, но не в силах этому противиться. Видишь ее насквозь и тем не менее развесил уши, потому что чрезмерно, надо полагать, себя любишь.
- А тебе известно, что в этом дворце есть еще одна женщина? — неожиданно спросил царь. — И знаешь кто? Родственница врага твоего брата.
- И кроме того есть еще армянка, — добавила Ормиздухт. — Царица Парандзем.
- Царица ни при чем,— нетерпеливо продолжал царь, торопясь поставить персиянку на колени. — А византийка? Что ты скажешь насчет византийки?
- Я услышала о ней в твоем дворце, царь. От твоих приближенных. Тотчас по приезде. Тебя это не беспокоит?
Царь обескураженно замолк. Намек был донельзя прозрачен. Тут пахло предательством, подлым и гнусным предательством. Измена притаилась прямо у него под носом, изменники — его люди. И он не нашелся с ответом. Эта игра за тобой, подумал царь.
- Отчего же послы твоего брата не изъявили по этому поводу неудовольствия? - полюбопытствовал царь, ведь не приходилось долго ломать голову, чтобы смекнуть: персы должны были расценить присутствие византийки как отступничество армянского царя.
- Я уже сказала. О византийке услышала я, а не они.
- То есть? - почти что крикнул царь, сгорая от нетерпения.
- Я промолчала, царь. Они в неведении.
- Отчего же? - удивился царь.- Ты была обязана поставить их в известность. Памятуя о брате, памятуя о себе самой.
- Это наше семейное дело, царь, - отшутилась Ормиздухт. — И касается оно только нас четверых: меня, тебя, византийки и царицы.
- Неубедительно, - не уловив шутки, рассердился царь, не способный уже разглядеть под ногами ловушек. - Мне нужен обоснованный ответ.
- Ты получил его, царь, - искренне удивилась Ормиздухт. — Если муж придется мне по душе, я сумею ему покориться.
И эта игра за тобой, подумал царь. Ничуть не лукавя. Хоть ты и лжешь, но лжешь так, что не подкопаешься. Сколько нужно тонкости, сколько умения и хитрости, чтобы поставить меня на колени. А после этих слов я на коленях.
Размышляя таким образом, он вновь задался прежним вопросом: а может быть, я ей и вправду нравлюсь? Что здесь такого? Почему бы и нет?
— Одного я не понимаю, — по-деловому продолжил царь. — Обыкновенно твой брат, да и предшественники его тоже для надежности брали у нас заложника. Как по-твоему, не заложница ли ты теперь? И не кажется ли тебе это странным?
— Нет, царь, я не заложница. Я твоя жена.
— Оставь эти глупости! — внутренне возликовал царь, потому что хитрость Ормиздухт впервые выглядела нагой и жалкой. — Ведь я же смогу использовать тебя как орудие против твоего брата. И если меня вынудят... в крайних обстоятельствах... я пожертвую тобой, верно? Точно так же, как твой брат — моими родичами.
— Прости, царь, но мне придется тебя разочаровать.
— Ну-ну?
— Чтобы я считалась заложницей, брат должен очень меня любить. Иными словами, он должен очень дорожить моей жизнью, а мою смерть воспринимать как величайшее бедствие. Верно?
— Верно,— согласился царь.
— А как ты полагаешь, люби он сестру, послал бы он ее на чужбину ради собственной выгоды? Ты бы, к примеру, послал ?
— Нет, не послал бы, — признался царь, чувствуя, что опять терпит поражение.
— Брат не любит меня, — весело сказала Ормиздухт и победительно добавила: — Запомни, для него нет на земле ничего святого. Видишь, царь, меня едва ли назовешь заложницей.
— Ладно, — сделал царь последнюю попытку, — допустим, что брату и впрямь безразлична твоя жизнь. А тебе-то, тебе? Я могу тебя убить, чтобы нанести ему оскорбление. Пускай твоя смерть его не опечалит, но она ударит по его самолюбию. Это будет пощечина. На глазах у всего мира. Что
скажешь ?
Царь почувствовал, что создалось довольно-таки странное положение. В сущности, он не угрожал Ормиздухт, а, волей-неволей считаясь с ее умом и смекалкой, пытался разрешить вместе с ней кое-какие вопросы, до конца в них разобраться.
И получалось, будто все, о чем шла речь, касается отнюдь не их и будто у них есть другая, общая забота.
— Ты не можешь меня убить, царь.
— Садись,— предложил царь.
— И не потому, что ты великодушнее брата, а потому, что он могуществен, а ты слаб.
— Садись же, в ногах правды нет.
— Даже в миг безысходности и отчаяния ты не посмеешь пойти на такой шаг. — Ормиздухт села в кресло, и царь сразу успокоился. — Потому что для тебя, царь, этот шаг неестествен. Представь, нищему дали много денег. Он же все равно не сумеет их истратить.
Что верно, то верно. И эта игра за тобой. Есть народы, рожденные давать заложников, и есть народы, рожденные заложников захватывать. А если они вдруг чудом поменяются местами? Неважно, ты опять же ничего не сделаешь. Будто тебе в руки попало грозное, невиданное боевое оружие, а ты не знаешь, как его применить. Ну-ка попробуй, только попробуй тронуть Ормиздухт. Пускай себе брат ее не любит и ее смерть нимало его не огорчит. А оскорбление, а попранное самолюбие?
Не полагаешь ли ты, часом, что в них сокрыта меньшая, чем в любви, сила? Увидишь, как шах разрушит твою страну, как растопчет ее. Разорит, сожжет дотла, и пройдут века, пока ты опомнишься. Ради собственной твоей пользы откажись поскорее от мысли, будто у тебя есть заложница, иначе приманка слишком далеко заведет тебя по ложному пути... Слава богу, что ты не угодил в западню и не искал удачи там, где ее нет и в помине. Благодаря Ормиздухт. Может, и вправду, если муж пришелся ей по душе... А что? Чего тебе недостает? Помимо сложнейших законов бытия имеются еще и простейшие. И, насильно себя остановив, не докончил оборванную на половине фразу: она сумеет ему покориться.
Ормиздухт поднялась, поклонилась и медленно направилась к двери.
— Но я не позволял тебе уйти! — От удивления царь даже простер вперед руку.
Ормиздухт с улыбкой обернулась:
— Первый разговор между супругами не должен затягиваться. Это опасно, царь.
Вновь почтительно поклонилась и вышла. Царь ошарашенно глядел на затворенную дверь; простертая рука застыла в воздухе.
Он хлопнул по ней ладонью, опустил руку и — в полном одиночестве — громко засмеялся.
Глава восемнадцатая
Стало быть, клещи сжимаются. Персидский шах и византийский император взяли его за горло. Тут — огонь, там — полымя. И он еще смеет думать, будто у него две заложницы, тогда как заложник-то он сам, и не где-нибудь, а на собственной земле. Сколько можно хитрить, тянуть время, играть в прятки с теми и другими? Кончится это так. В один прекрасный день его спросят: где твои полки, где твои клятвы? И когда он примкнет к одним, другие разорят страну. Потом примутся делить ее — точь-в-точь яблоко. Согласно писанным на пергаменте и скрепленным печатями договорам.
Дверь отворилась, и в тронный зал вбежал десятилетний Пап. Увидев отца, он на мгновение растерялся — должно быть, не ожидал застать его. Однако вскоре смущения как не бывало. Мальчик с заискивающей улыбкой посмотрел на царя, затем прошел к трону, уселся и принялся болтать ногами, постукивая пятками об основание.
Аршак слыхал, что в его отсутствие сын зачастую пробирается в тронный зал и играет там. Именно в тронном зале — ни больше ни меньше. Во дворце щенку уже тесно, подавай ему новые пространства. И в какую же, любопытно, игру играет он один-одинешенек, удрав от сверстников? Не просто же так является сюда, усаживается на трон и постукивает ногами. А если это ему еще и приятно, если мысленно он отдает приятелям приказы, карает их, одного одаряет должностью и званием, другого изгоняет?
Плохи твои дела, Аршак, беззлобно усмехнулся царь, чересчур уж рано твой сын засматривается на трон; коли он начал с такой игры, то чем же займется, когда подрастет? Глянет на тебя в упор и не моргнув глазом скажет: не слишком ли ты одряхлел, отец, по-моему, пора уже передать трон мне; иной раз я, пожалуй, и позволю тебе тряхнуть стариной и короны не пожалею — надевай.
Аршак знал, что мальчик никогда не играет с ровесниками в царя и подданных. Сам не бывает царем и другим не разрешает. Тем хуже! Значит, игры уже не хватает, и тяга к трону — это не. игра, а мечта, пока, правда, неопределенная, смутная — и все-таки мечта. А мечта суть тайна, глубокая, никому не поверяемая, не подлежащая огласке, тайна, в которой можно признаться только себе, да и то изредка. И для такого признания мальчишка не нашел места более подходящего, чем тронный зал.
Царь не только не встревожился, не только не приревновал — напротив, почувствовал себя превосходно, его прямо-таки распирала гордость. Сколько понадобилось бы усердия и радения, сколько сил и настойчивости, чтобы исподволь пробудить в сыне любовь к власти, даже не любовь, а сверх того — потребность, чтобы научить его не мытьем, так катаньем урвать наследственные права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50