.. Сметет, рассеет все это счастье... Но нет, эта сила таилась так глубоко, отступила в такую даль и забвение, что, даже и не пробудясь еще, уже заглохла и онемела.
И снова последовал молчаливый кивок. Да, он хочет жениться. Хочет иметь семью. Жену, детей...
— Много детей, — прошептал он бесстрастно. И разразился беззвучным смехом.
Глава шестая
— Есть хочу, Айр-Мардпет!
Ничего он не хотел. Просто-напросто был вне себя от радости, наслаждался своей победой. Чем, собственно, это отличается от тех сражений, которые ведет против превосходящих вражеских полчищ спарапет Васак? По крайней мере, не значением. Отстранить католикоса от всего, что связано с Аршакаваном, суть половина успеха. Так-то оно так, но Ва-саковы победы очевидны и дают выгоду, красивы и впечатляющи, а в тяжких трудах добытые царевы победы, отгороженные от мира четырьмя стенами, не подлежат огласке. К тому же, если уж начистоту, Васак куда любимей в народе, нежели царь. Да и вообще спарапеты удачливее царей. Я не
отрицаю ни твоего таланта, ни отваги, ни преданности. Но что ни говори, есть в твоем деле что-то вроде актерства — этакая театральность, многоцветные знамена, ободряющий зов медных труб, ржание коней и цокот их подков, поблескивающие под солнцем мечи и шлемы... Даже в гибели на поле брани гораздо больше величия и мужественности, чем в смерти под какой-нибудь дворцовой колонной от пущенной из-за угла стрелы или от яда. Ну а после победы... Кто устилал мой путь коврами, кто осыпал меня цветами, кто самозабвенно возглашал здравицы в мою честь? Верно, устилали, осыпали, возглашали, но — вслед за тем, как это устраивали мои люди, а не стихийно, не от полноты чувств. Словом, тебе рукоплещут побольше моего. С тобою всегда праздник, со мною — будни. Знаешь, что меня утешает? Может статься, и ты мне завидуешь... Если хочешь, чтобы многолетняя наша приязнь осталась непоколебимой, завидуй мне, завидуй хоть немного. По-братски тебя прошу... Чтобы я и впредь мог тебя любить.
— Айр-Мардпет, распорядись отворить кладовые дворца и отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия.
Едва Мардпет открыл рот — то ли осторожно возразить, то ли изъявить одобрение, — царь раздраженно повысил голос:
— Говорю, отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия !
Только вот горечь поражения бременем ляжет на плечи Нерсесу. Не даст ему покоя. Подвигнет к отмщению. А такой мести нужно опасаться. Да и вообще после всякой победы следует быть настороже. Но, может, на этот раз Нерсес простит его, а? Боже ты мой, как было бы хорошо, если б простил! Как счастливо и покойно чувствовал бы себя царь. Может, его утихомирят деньги? А обширные угодья, которые я ему подарю? Царская казна понесет убытки, невозместимые убытки. Непомерно дорого заплачу я за эту победу. И победил ли я тебя, Нерсес? Сомнительно, ох как сомнительно. Ведь я же усиливаю, укрепляю твою власть, и в один прекрасный день твой авторитет начнет угрожать мне. Видишь, мы расставляли друг другу ловушки и оба угодили в них. Так что не таи камня за пазухой, и пусть он окончится вничью, этот поединок.
— Айр-Мардпет, скажи азату Ефрему, чтобы ждал меня. Я непременно выкрою время и сыграю с ним в шахматы. Только с ним и удается отдохнуть по-настоящему.
Живешь, живешь, подумал царь, и не знаешь, ради чего. Потом вдруг обнаруживаешь смысл своего существования. И дай бог, чтобы он не обернулся словесами, а обрел плоть и кровь. И возник бы Аршакаван, и родилась бы мысль — создать новую силу и опору с помощью обездоленных. А там, глядишь, выяснится, что, сам того не ведая и не сознавая, ты каждый свой шаг посвящал Аршакавану, смыслу своего существования, своей страсти, навязчивой своей идее. Положим, в чем-то ты уступил кому-то — сегодня ты вправе утверждать, что пошел на это во имя Аршакавана. Два наха-рара повздорили между собой, и, допустим, ты стал на сторону второго — опять-таки во имя Аршакавана. Все эти случаи, значительные и пустяковые, ты — ни дать ни взять усердная пчела — терпеливо собрал воедино, слепил друг с другом, скопил про запас, сопоставил, разложил по порядочку, и стоит из общей этой цепи изъять ничтожное с виду событьице — и Аршакавана не будет; нарушь в этой цепи последовательность — и Аршакавана не будет, пойми же ты, не будет Аршакавана.
Выходит... Вот так так!.. Выходит, я жил правильно... Вот уж не думал, не гадал... Ну конечно, коль скоро бесчисленные хитросплетения всех этих следствий и причин довели меня нынче до Аршакавана, стало быть, я жил верно. Открытие воистину неожиданное. Открытие, сделав которое впору разве что улыбнуться глуповатой улыбкой, испытать неловкость перед самим собой и — это в твои-то годы, при твоем положении и короне! — зардеться точь-в-точь красная девица, потому как, глядя бесстыжими своими глазами, кто-то льстит тебе сейчас напропалую, льстит и не верит ни единому своему словечку, а уж ты и подавно ему не веришь. И все же любопытно. Ты, оказывается, жил правильно, шестнадцатый Аршакуни. Жил правильно и знать об этом не знал. Прямо-таки в голове не укладывается. Кому-кому, но мне ли не ведомо, что, если надо было солгать, я лгал, если надо было пойти на бесчестие, я шел, если надо было быть жестоким, я был им, если неизбежно было клятвопреступление, я его не избегал... Чего я только не творил...
Он готов был до крайности отягчить свои погрешения, сознаться в таких вещах, которые доселе и от себя-то тщательно утаивал, готов был даже выдумывать, лишь бы грехов было побольше - великих, ужасающих, непростительных... Сейчас они подскочили в цене, преобразили прежнюю свою сущность, превратились чуть ли не в предмет гордости. А ты-то... Ты, католикос всех армян, именно ты... Меня ведь не проведешь и себя самого не проведешь тоже: да, ты несчастен в новом твоем облачении, да, ты клянешь тот день, когда из рук у тебя вырвали меч, путами укротили
силу твоих мышц, сожгли твое былое и развеяли в прах заодно с одеждой. Ты, который всю свою жизнь был и честен, и прямодушен, и предан, и отважен... Он охотно добавлял Нерсесу достоинств, даже выдумывал, лишь бы добродетелей было побольше. Раз уж ты дошел до этого, то какие еще сомнения — конечно же ты жил неверно. Ибо каждый свой шаг посвящал этому дню, ибо события твоей жизни, большие и малые, сложились так, что одно за одним, звено за звеном привели, подтолкнули тебя к схиме. Поди-ка да разберись, дорогой мой сородич. Я со всеми моими ошибками жил правильно, обрел свой Аршакаван, смысл своей жизни, а ты, вроде и не ошибаясь, жил неверно и стал католикосом, более того - независимым патриархом... которым управляет и помыкает царь. Что и говорить, я страшно рад этому нежданному повороту, однако не могу не воскликнуть, хотя бы и в голос с тобой: ну и мир, ну и загадка!
- Только бы не пролилась кровь, Айр-Мардпет, - внезапно нахмурился царь. - А ведь Аршакаван без крови не выстроишь.
- Знаю, царь, знаю, — вздохнул Айр-Мардпет. — И я думаю о том же — как избегнуть крови. — Он умолк на мгновение, чтобы царь вполне уразумел последующие его слова и запечатлел их в своей душе. - Для этого, царь, надобно снести несколько голов.
- Несколько голов? Хватил через край, Айр-Мардпет! Не выношу, когда у жертвы есть имя. А кровь тысяч — она безымянна.
- Будь милосерд, царь, поступай по совести. Лучше снести несколько голов, дабы спасти тем самым жизнь тысячам. - И оттого, что царь погрузился в противоречивые свои мысли, Айр-Мардпет смог откровенно усмехнуться. — К тому же, когда жертвы известны поименно, убийство куда занятней. Не забывай, царь, я не воин. Я придворный.
Царь не привык к большим, чрезвычайным радостям, не верил в их подлинность и потому не позволял себе безоглядно предаться пьяняще-счастливому расположению духа. Чувство самозащиты толкало его затенить надвинувшуюся было радость повседневными заботами и делами.
- Однако же ты рассуждаешь так, что, окажись здесь посторонний, он возомнит, будто перед ним убийцы, - добродушно улыбнулся царь. - Продолжай, нечего смущаться.
- Но в том, о чем мы говорили, царь, нет корысти ни тебе, ни мне.
- Хочешь сказать, все это - на благо Аршакавана? На благо единого отечества? Оно будет, Айр-Мардпет, даю тебе слово, — торжественно провозгласил царь, словно обращался к многолюдной толпе. — Вон сколько народу бежало в Арша-каван. Моих слуг и тех немало. — И добавил с восхищением: — От меня бежали, от меня! И бывшие мои враги теперь мне союзники. Воображаешь, каково нынче нахарарам, какие у них лица! Как они меня поносят. Как проклинают. «Этого спесивца Аршакуни пора обуздать!» Узнал князя Ар-цруни? «Я этого черномордого царя, этого волосача, я его поставлю на колени!» Узнал Камсаракана?
— Узнал, царь, — невозмутимо ответил Айр-Мардпет. — Но ты выразился о себе чересчур уважительно. Уверяю тебя, их брань и злей и язвительней.
— Есть хочу, Айр-Мардпет! — с подъемом повторил царь: пусть, дескать, мое хорошее настроение станет законом для всего дворца, всей столицы и всей страны. — Распорядись отворить дворцовые кладовые и отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия. Да накажи азату Ефрему ждать меня. Я выкрою время и непременно сыграю в шахматы с другом своего детства.
— Почему князь Гнел жил в Айрарате, царь? — с любопытством, но без нажима спросил Айр-Мардпет, словно это только-только, прямо сейчас, сию минуту пришло ему в голову. И впрямь — почему? — Разве ему не известно, что из всех князей, в чьих жилах течет царская кровь, в Айрарате имеет право жить только престолонаследник?
— Стало быть, это Гнел. — Вопрос был внезапен и жесток, и царь побледнел. — Куда ты клонишь, Айр-Мардпет?
— Почему твой отец передал ему все свое состояние, имения и земли — и не когда-нибудь, а после того, как ты изгнал Гнела из Айрарата? — как ни в чем не бывало продолжал Айр-Мардпет, и вновь его голос выражал такое бескорыстие, которое способно было навести лишь на тот же самый вопрос: и впрямь — почему?
— Может, отец любил своего сына Трдата сильнее, чем меня? — попробовал защититься царь, предпочтя объяснить все по-человечески, не мудрствуя лукаво. Однако такого рода объяснение не удовлетворило его. — Выкладывай, что у тебя на уме? — И тут же резко вскинул руку: ни слова! Хотел защититься поосновательней. Пускай их болтают о Меружане, Камсаракане, бдешхах, да хоть бы и о Васаке (не приведи боже!), но не об отце, не о племяннике, не о Нер-сесе. — Я повелел Гнелу покинуть Айрарат. И сподобился отцовского проклятия. С того дня отец и брат враждуют со мной. Что тут неестественного? Я бы повел себя точно так же. — Нет, и это объяснение его не устроило. Слишком оно
по-человечески простое. Слишком удобное. Слишком понятное и очевидное. В том-то и кроется его слабость. — Давай выкладывай, что у тебя на уме.
— Император присвоил заложнику Гнелу звание консула и отправил в Армению. — Айр-Мардпет бесстрастно изложил факт и с честной озабоченностью напряг память: не придет ли ему в голову еще что-нибудь?
— Чего ради ты затеял вдруг этот разговор? — Царь неприязненно взглянул на Мардпета, совершенно уверенный, что тот не соврет, не посмеет соврать. Никто не отважится соврать ему. И если он страшился теперь чего-либо, так это своей силы, могущества, безграничности своей власти, которые никогда не оставляли места сомнению. — Дальше ?
— Почему император не только присвоил Гнелу консульское звание, но и не поскупился на драгоценности и деньги?
— Послал с умыслом? Против меня? — царь призадумался. — С какой стати?
— Ты отказался исполнить приказ императора и не дал ему войска для сражения с персами.
— Это давнишняя история. К чему ты о ней вспомнил, Айр-Мардпет? — насупился царь, ибо ощутил потребность оправдаться. — Что недоброго ты собираешься мне сообщить?
— Не раз и не два бахвалился ты во время пирушек, что самому Ахиллу не сравниться с тобой силою и отвагой. И что плевать тебе на императора.
— Ну, бахвалился! — крикнул, не сдержавшись, царь. — Какой же я хозяин, ежели не могу покуражиться в собственном доме?
— Но ведь именно затем, чтобы проучить тебя, император и убил заложника — твоего брата Трдата, отца Гнела.
— Дальше?
— Ты бы простил это, царь? — кротко спросил Мардпет. До того кротко, что царь содрогнулся.
— Но ведь не я же послужил прямой причиной его гибели, — как-то сник царь, ожидая от Мардпета сочувствия. — Бог свидетель, не я.
— Отца убить, а сына произвести в консулы. И вдобавок озолотить,— недоуменно пожал плечами советник по внутренним делам.— Нет ли здесь противоречия, царь?
— Есть! Есть! Есть! — выкрикнул царь, теряя самообладание. — Чего тебе от меня надо ?
И в этом отчаянном, беспомощном вопросе сплелись воедино его прегрешения и тяжесть фактов. Одно мешало другому. Жажда мести и сознание вины сталкивались и заглушали друг друга.
— Почему враждующие с тобой нахарары отдали своих сыновей на воспитание Гнелу? Почему вдруг все разом возлюбили его?
— Ты испортил мне аппетит, Айр-Мардпет, — прорычал царь. — Прибить его, что ли, этого щенка?
— Не спеши, царь, — приуныл Айр-Мардпет, почуяв запах удачи. Пропало прежнее возбуждение, очарование опасности, дух захватывающая острота игры. И тотчас правый бок пронзило изводившей Мардпета каждодневной старческой болью. — Ради бога, не теряй хладнокровия.
— Стало быть, власти захотелось? — как загнанный в клетку, метался от стены к стене царь. — Трон, стало быть, пустует ?
— Нужны доказательства, царь, доказательства.
— Какие еще доказательства?! А все твои «почему» —они что, не доказательства?
— Но ты же знал все это, царь. Я не сказал тебе ничего нового.
— Знал, но порознь. Никогда не связывал одного с другим. — Он крепко ухватил Мардпета за ворот. — А ты зачем связал ?
— Беспредельное могущество и власть сделали тебя, царь, излишне доверчивым. — Но к кому — к нему ли самому или же Гнелу? — так и осталось непроясненным. И Мардпет с достоинством высвободился из рук царя.
— А что тут такого ? Пускай повластвует. — На этот раз царь намеренно прикинулся подавленным и сникшим. — Раз уж очень стремится, стало быть, что-то знает... Он моложе меня, преисполнен сил... И вроде бы не глуп, а?
— Уже смирился, царь?
— Давно смирился. — Царь обмяк и сел на ступеньку ведущей к трону лестницы; им завладела удивительная безучастность ко всему. — Устал цепляться за трон, устал от бесконечных козней, от себя, от тебя, от твоего карканья. Пускай придут другие, пускай попытают счастья. Пускай захотят что-нибудь сделать, а их никто не поймет. Пускай изведают одиночество... похлеще моего... Одиночество, одиночество, полное одиночество... — Айр-Мардпет взял переносной светильник, осторожно установил его перед царем и неприметно отступил в сторонку. Царь протянул ладони к огню, продолжая по-стариковски бормотать: — А я уйду в Аршакаван, буду рыть землю для нового царя, буду пить вино, голодать, спать со своей голытьбой... Но примут ли меня, Айр-Мардпет? Они же меня ненавидят... А я — их... Представляешь, две ненавидящие друг друга силы вдруг
объединятся?! Чего они только не понаделают! Мир перевернут. Что им тогда Византия, что Персия, что нахарары? — Угасшие его глаза вновь блеснули, взгляд ожил, и он вскочил. — Вот этого-то Гнелу и не постичь. И никому не постичь, кроме меня.
Разумеется, он, один лишь он достоин стоять у кормила этой страны. Добившись власти не насилием, не обманом, не посредством множества грязных ухищрений, а по чести и справедливости. Болтайте, болтайте сколько угодно, у меня и в мыслях нет оспаривать того, что я честолюбив; ну, честолюбив, а отчего бы и нет? Честолюбивый, до мозга костей испорченный, помешавшийся на утехах и наслаждениях, развращенный богатством... Еще добавить? Однако заполучи Гнел корону, и он станет таким же. Выходит, тут мы одинаковы. Близнецы. Одним миром мазаны. Но слушай дальше, племянничек, слушай дальше. Я наметил путь для спасения гибнущей этой страны. А ты? Есть ли у тебя хоть что-нибудь, помимо тщеславия? Ежели есть, ежели ты вынашиваешь замысел еще более изобретательный, ежели тебе по плечу возглавить своих подданных, увести от страшных опасностей и спасти — изволь, борись со мной сколько заблагорассудится, рвись к этой деревяшке, к державному этому трону, и да будет он достоин тебя. Но что ты можешь противопоставить моему Аршакавану, у тебя ведь нет ничегошеньки за душой, эх ты, желторотый юнец! Куда же ты суешься? Зачем прокладываешь дорогу локтями? Чего ради? И уж здесь-то я пришибу тебя. С легкостью, без зазрения совести. Одним ударом кулака. Ибо трон ни при чем — речь о судьбе страны. Возможно, по части трона ты и сильней меня, но в том, что касается судеб страны, сильнее я. Я, и только я. И тебе не бывать семнадцатым Аршакуни. Покамест еще есть шестнадцатый.
— А если ты враг Гнелу и норовишь свести с ним старые счеты? — царь попытался отыскать последнюю лазейку, но не из любви к племяннику, а для собственного успокоения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
И снова последовал молчаливый кивок. Да, он хочет жениться. Хочет иметь семью. Жену, детей...
— Много детей, — прошептал он бесстрастно. И разразился беззвучным смехом.
Глава шестая
— Есть хочу, Айр-Мардпет!
Ничего он не хотел. Просто-напросто был вне себя от радости, наслаждался своей победой. Чем, собственно, это отличается от тех сражений, которые ведет против превосходящих вражеских полчищ спарапет Васак? По крайней мере, не значением. Отстранить католикоса от всего, что связано с Аршакаваном, суть половина успеха. Так-то оно так, но Ва-саковы победы очевидны и дают выгоду, красивы и впечатляющи, а в тяжких трудах добытые царевы победы, отгороженные от мира четырьмя стенами, не подлежат огласке. К тому же, если уж начистоту, Васак куда любимей в народе, нежели царь. Да и вообще спарапеты удачливее царей. Я не
отрицаю ни твоего таланта, ни отваги, ни преданности. Но что ни говори, есть в твоем деле что-то вроде актерства — этакая театральность, многоцветные знамена, ободряющий зов медных труб, ржание коней и цокот их подков, поблескивающие под солнцем мечи и шлемы... Даже в гибели на поле брани гораздо больше величия и мужественности, чем в смерти под какой-нибудь дворцовой колонной от пущенной из-за угла стрелы или от яда. Ну а после победы... Кто устилал мой путь коврами, кто осыпал меня цветами, кто самозабвенно возглашал здравицы в мою честь? Верно, устилали, осыпали, возглашали, но — вслед за тем, как это устраивали мои люди, а не стихийно, не от полноты чувств. Словом, тебе рукоплещут побольше моего. С тобою всегда праздник, со мною — будни. Знаешь, что меня утешает? Может статься, и ты мне завидуешь... Если хочешь, чтобы многолетняя наша приязнь осталась непоколебимой, завидуй мне, завидуй хоть немного. По-братски тебя прошу... Чтобы я и впредь мог тебя любить.
— Айр-Мардпет, распорядись отворить кладовые дворца и отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия.
Едва Мардпет открыл рот — то ли осторожно возразить, то ли изъявить одобрение, — царь раздраженно повысил голос:
— Говорю, отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия !
Только вот горечь поражения бременем ляжет на плечи Нерсесу. Не даст ему покоя. Подвигнет к отмщению. А такой мести нужно опасаться. Да и вообще после всякой победы следует быть настороже. Но, может, на этот раз Нерсес простит его, а? Боже ты мой, как было бы хорошо, если б простил! Как счастливо и покойно чувствовал бы себя царь. Может, его утихомирят деньги? А обширные угодья, которые я ему подарю? Царская казна понесет убытки, невозместимые убытки. Непомерно дорого заплачу я за эту победу. И победил ли я тебя, Нерсес? Сомнительно, ох как сомнительно. Ведь я же усиливаю, укрепляю твою власть, и в один прекрасный день твой авторитет начнет угрожать мне. Видишь, мы расставляли друг другу ловушки и оба угодили в них. Так что не таи камня за пазухой, и пусть он окончится вничью, этот поединок.
— Айр-Мардпет, скажи азату Ефрему, чтобы ждал меня. Я непременно выкрою время и сыграю с ним в шахматы. Только с ним и удается отдохнуть по-настоящему.
Живешь, живешь, подумал царь, и не знаешь, ради чего. Потом вдруг обнаруживаешь смысл своего существования. И дай бог, чтобы он не обернулся словесами, а обрел плоть и кровь. И возник бы Аршакаван, и родилась бы мысль — создать новую силу и опору с помощью обездоленных. А там, глядишь, выяснится, что, сам того не ведая и не сознавая, ты каждый свой шаг посвящал Аршакавану, смыслу своего существования, своей страсти, навязчивой своей идее. Положим, в чем-то ты уступил кому-то — сегодня ты вправе утверждать, что пошел на это во имя Аршакавана. Два наха-рара повздорили между собой, и, допустим, ты стал на сторону второго — опять-таки во имя Аршакавана. Все эти случаи, значительные и пустяковые, ты — ни дать ни взять усердная пчела — терпеливо собрал воедино, слепил друг с другом, скопил про запас, сопоставил, разложил по порядочку, и стоит из общей этой цепи изъять ничтожное с виду событьице — и Аршакавана не будет; нарушь в этой цепи последовательность — и Аршакавана не будет, пойми же ты, не будет Аршакавана.
Выходит... Вот так так!.. Выходит, я жил правильно... Вот уж не думал, не гадал... Ну конечно, коль скоро бесчисленные хитросплетения всех этих следствий и причин довели меня нынче до Аршакавана, стало быть, я жил верно. Открытие воистину неожиданное. Открытие, сделав которое впору разве что улыбнуться глуповатой улыбкой, испытать неловкость перед самим собой и — это в твои-то годы, при твоем положении и короне! — зардеться точь-в-точь красная девица, потому как, глядя бесстыжими своими глазами, кто-то льстит тебе сейчас напропалую, льстит и не верит ни единому своему словечку, а уж ты и подавно ему не веришь. И все же любопытно. Ты, оказывается, жил правильно, шестнадцатый Аршакуни. Жил правильно и знать об этом не знал. Прямо-таки в голове не укладывается. Кому-кому, но мне ли не ведомо, что, если надо было солгать, я лгал, если надо было пойти на бесчестие, я шел, если надо было быть жестоким, я был им, если неизбежно было клятвопреступление, я его не избегал... Чего я только не творил...
Он готов был до крайности отягчить свои погрешения, сознаться в таких вещах, которые доселе и от себя-то тщательно утаивал, готов был даже выдумывать, лишь бы грехов было побольше - великих, ужасающих, непростительных... Сейчас они подскочили в цене, преобразили прежнюю свою сущность, превратились чуть ли не в предмет гордости. А ты-то... Ты, католикос всех армян, именно ты... Меня ведь не проведешь и себя самого не проведешь тоже: да, ты несчастен в новом твоем облачении, да, ты клянешь тот день, когда из рук у тебя вырвали меч, путами укротили
силу твоих мышц, сожгли твое былое и развеяли в прах заодно с одеждой. Ты, который всю свою жизнь был и честен, и прямодушен, и предан, и отважен... Он охотно добавлял Нерсесу достоинств, даже выдумывал, лишь бы добродетелей было побольше. Раз уж ты дошел до этого, то какие еще сомнения — конечно же ты жил неверно. Ибо каждый свой шаг посвящал этому дню, ибо события твоей жизни, большие и малые, сложились так, что одно за одним, звено за звеном привели, подтолкнули тебя к схиме. Поди-ка да разберись, дорогой мой сородич. Я со всеми моими ошибками жил правильно, обрел свой Аршакаван, смысл своей жизни, а ты, вроде и не ошибаясь, жил неверно и стал католикосом, более того - независимым патриархом... которым управляет и помыкает царь. Что и говорить, я страшно рад этому нежданному повороту, однако не могу не воскликнуть, хотя бы и в голос с тобой: ну и мир, ну и загадка!
- Только бы не пролилась кровь, Айр-Мардпет, - внезапно нахмурился царь. - А ведь Аршакаван без крови не выстроишь.
- Знаю, царь, знаю, — вздохнул Айр-Мардпет. — И я думаю о том же — как избегнуть крови. — Он умолк на мгновение, чтобы царь вполне уразумел последующие его слова и запечатлел их в своей душе. - Для этого, царь, надобно снести несколько голов.
- Несколько голов? Хватил через край, Айр-Мардпет! Не выношу, когда у жертвы есть имя. А кровь тысяч — она безымянна.
- Будь милосерд, царь, поступай по совести. Лучше снести несколько голов, дабы спасти тем самым жизнь тысячам. - И оттого, что царь погрузился в противоречивые свои мысли, Айр-Мардпет смог откровенно усмехнуться. — К тому же, когда жертвы известны поименно, убийство куда занятней. Не забывай, царь, я не воин. Я придворный.
Царь не привык к большим, чрезвычайным радостям, не верил в их подлинность и потому не позволял себе безоглядно предаться пьяняще-счастливому расположению духа. Чувство самозащиты толкало его затенить надвинувшуюся было радость повседневными заботами и делами.
- Однако же ты рассуждаешь так, что, окажись здесь посторонний, он возомнит, будто перед ним убийцы, - добродушно улыбнулся царь. - Продолжай, нечего смущаться.
- Но в том, о чем мы говорили, царь, нет корысти ни тебе, ни мне.
- Хочешь сказать, все это - на благо Аршакавана? На благо единого отечества? Оно будет, Айр-Мардпет, даю тебе слово, — торжественно провозгласил царь, словно обращался к многолюдной толпе. — Вон сколько народу бежало в Арша-каван. Моих слуг и тех немало. — И добавил с восхищением: — От меня бежали, от меня! И бывшие мои враги теперь мне союзники. Воображаешь, каково нынче нахарарам, какие у них лица! Как они меня поносят. Как проклинают. «Этого спесивца Аршакуни пора обуздать!» Узнал князя Ар-цруни? «Я этого черномордого царя, этого волосача, я его поставлю на колени!» Узнал Камсаракана?
— Узнал, царь, — невозмутимо ответил Айр-Мардпет. — Но ты выразился о себе чересчур уважительно. Уверяю тебя, их брань и злей и язвительней.
— Есть хочу, Айр-Мардпет! — с подъемом повторил царь: пусть, дескать, мое хорошее настроение станет законом для всего дворца, всей столицы и всей страны. — Распорядись отворить дворцовые кладовые и отправить в Аршакаван вдоволь продовольствия. Да накажи азату Ефрему ждать меня. Я выкрою время и непременно сыграю в шахматы с другом своего детства.
— Почему князь Гнел жил в Айрарате, царь? — с любопытством, но без нажима спросил Айр-Мардпет, словно это только-только, прямо сейчас, сию минуту пришло ему в голову. И впрямь — почему? — Разве ему не известно, что из всех князей, в чьих жилах течет царская кровь, в Айрарате имеет право жить только престолонаследник?
— Стало быть, это Гнел. — Вопрос был внезапен и жесток, и царь побледнел. — Куда ты клонишь, Айр-Мардпет?
— Почему твой отец передал ему все свое состояние, имения и земли — и не когда-нибудь, а после того, как ты изгнал Гнела из Айрарата? — как ни в чем не бывало продолжал Айр-Мардпет, и вновь его голос выражал такое бескорыстие, которое способно было навести лишь на тот же самый вопрос: и впрямь — почему?
— Может, отец любил своего сына Трдата сильнее, чем меня? — попробовал защититься царь, предпочтя объяснить все по-человечески, не мудрствуя лукаво. Однако такого рода объяснение не удовлетворило его. — Выкладывай, что у тебя на уме? — И тут же резко вскинул руку: ни слова! Хотел защититься поосновательней. Пускай их болтают о Меружане, Камсаракане, бдешхах, да хоть бы и о Васаке (не приведи боже!), но не об отце, не о племяннике, не о Нер-сесе. — Я повелел Гнелу покинуть Айрарат. И сподобился отцовского проклятия. С того дня отец и брат враждуют со мной. Что тут неестественного? Я бы повел себя точно так же. — Нет, и это объяснение его не устроило. Слишком оно
по-человечески простое. Слишком удобное. Слишком понятное и очевидное. В том-то и кроется его слабость. — Давай выкладывай, что у тебя на уме.
— Император присвоил заложнику Гнелу звание консула и отправил в Армению. — Айр-Мардпет бесстрастно изложил факт и с честной озабоченностью напряг память: не придет ли ему в голову еще что-нибудь?
— Чего ради ты затеял вдруг этот разговор? — Царь неприязненно взглянул на Мардпета, совершенно уверенный, что тот не соврет, не посмеет соврать. Никто не отважится соврать ему. И если он страшился теперь чего-либо, так это своей силы, могущества, безграничности своей власти, которые никогда не оставляли места сомнению. — Дальше ?
— Почему император не только присвоил Гнелу консульское звание, но и не поскупился на драгоценности и деньги?
— Послал с умыслом? Против меня? — царь призадумался. — С какой стати?
— Ты отказался исполнить приказ императора и не дал ему войска для сражения с персами.
— Это давнишняя история. К чему ты о ней вспомнил, Айр-Мардпет? — насупился царь, ибо ощутил потребность оправдаться. — Что недоброго ты собираешься мне сообщить?
— Не раз и не два бахвалился ты во время пирушек, что самому Ахиллу не сравниться с тобой силою и отвагой. И что плевать тебе на императора.
— Ну, бахвалился! — крикнул, не сдержавшись, царь. — Какой же я хозяин, ежели не могу покуражиться в собственном доме?
— Но ведь именно затем, чтобы проучить тебя, император и убил заложника — твоего брата Трдата, отца Гнела.
— Дальше?
— Ты бы простил это, царь? — кротко спросил Мардпет. До того кротко, что царь содрогнулся.
— Но ведь не я же послужил прямой причиной его гибели, — как-то сник царь, ожидая от Мардпета сочувствия. — Бог свидетель, не я.
— Отца убить, а сына произвести в консулы. И вдобавок озолотить,— недоуменно пожал плечами советник по внутренним делам.— Нет ли здесь противоречия, царь?
— Есть! Есть! Есть! — выкрикнул царь, теряя самообладание. — Чего тебе от меня надо ?
И в этом отчаянном, беспомощном вопросе сплелись воедино его прегрешения и тяжесть фактов. Одно мешало другому. Жажда мести и сознание вины сталкивались и заглушали друг друга.
— Почему враждующие с тобой нахарары отдали своих сыновей на воспитание Гнелу? Почему вдруг все разом возлюбили его?
— Ты испортил мне аппетит, Айр-Мардпет, — прорычал царь. — Прибить его, что ли, этого щенка?
— Не спеши, царь, — приуныл Айр-Мардпет, почуяв запах удачи. Пропало прежнее возбуждение, очарование опасности, дух захватывающая острота игры. И тотчас правый бок пронзило изводившей Мардпета каждодневной старческой болью. — Ради бога, не теряй хладнокровия.
— Стало быть, власти захотелось? — как загнанный в клетку, метался от стены к стене царь. — Трон, стало быть, пустует ?
— Нужны доказательства, царь, доказательства.
— Какие еще доказательства?! А все твои «почему» —они что, не доказательства?
— Но ты же знал все это, царь. Я не сказал тебе ничего нового.
— Знал, но порознь. Никогда не связывал одного с другим. — Он крепко ухватил Мардпета за ворот. — А ты зачем связал ?
— Беспредельное могущество и власть сделали тебя, царь, излишне доверчивым. — Но к кому — к нему ли самому или же Гнелу? — так и осталось непроясненным. И Мардпет с достоинством высвободился из рук царя.
— А что тут такого ? Пускай повластвует. — На этот раз царь намеренно прикинулся подавленным и сникшим. — Раз уж очень стремится, стало быть, что-то знает... Он моложе меня, преисполнен сил... И вроде бы не глуп, а?
— Уже смирился, царь?
— Давно смирился. — Царь обмяк и сел на ступеньку ведущей к трону лестницы; им завладела удивительная безучастность ко всему. — Устал цепляться за трон, устал от бесконечных козней, от себя, от тебя, от твоего карканья. Пускай придут другие, пускай попытают счастья. Пускай захотят что-нибудь сделать, а их никто не поймет. Пускай изведают одиночество... похлеще моего... Одиночество, одиночество, полное одиночество... — Айр-Мардпет взял переносной светильник, осторожно установил его перед царем и неприметно отступил в сторонку. Царь протянул ладони к огню, продолжая по-стариковски бормотать: — А я уйду в Аршакаван, буду рыть землю для нового царя, буду пить вино, голодать, спать со своей голытьбой... Но примут ли меня, Айр-Мардпет? Они же меня ненавидят... А я — их... Представляешь, две ненавидящие друг друга силы вдруг
объединятся?! Чего они только не понаделают! Мир перевернут. Что им тогда Византия, что Персия, что нахарары? — Угасшие его глаза вновь блеснули, взгляд ожил, и он вскочил. — Вот этого-то Гнелу и не постичь. И никому не постичь, кроме меня.
Разумеется, он, один лишь он достоин стоять у кормила этой страны. Добившись власти не насилием, не обманом, не посредством множества грязных ухищрений, а по чести и справедливости. Болтайте, болтайте сколько угодно, у меня и в мыслях нет оспаривать того, что я честолюбив; ну, честолюбив, а отчего бы и нет? Честолюбивый, до мозга костей испорченный, помешавшийся на утехах и наслаждениях, развращенный богатством... Еще добавить? Однако заполучи Гнел корону, и он станет таким же. Выходит, тут мы одинаковы. Близнецы. Одним миром мазаны. Но слушай дальше, племянничек, слушай дальше. Я наметил путь для спасения гибнущей этой страны. А ты? Есть ли у тебя хоть что-нибудь, помимо тщеславия? Ежели есть, ежели ты вынашиваешь замысел еще более изобретательный, ежели тебе по плечу возглавить своих подданных, увести от страшных опасностей и спасти — изволь, борись со мной сколько заблагорассудится, рвись к этой деревяшке, к державному этому трону, и да будет он достоин тебя. Но что ты можешь противопоставить моему Аршакавану, у тебя ведь нет ничегошеньки за душой, эх ты, желторотый юнец! Куда же ты суешься? Зачем прокладываешь дорогу локтями? Чего ради? И уж здесь-то я пришибу тебя. С легкостью, без зазрения совести. Одним ударом кулака. Ибо трон ни при чем — речь о судьбе страны. Возможно, по части трона ты и сильней меня, но в том, что касается судеб страны, сильнее я. Я, и только я. И тебе не бывать семнадцатым Аршакуни. Покамест еще есть шестнадцатый.
— А если ты враг Гнелу и норовишь свести с ним старые счеты? — царь попытался отыскать последнюю лазейку, но не из любви к племяннику, а для собственного успокоения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50