Его тело дышало здоровьем, словно одаривая дряхлых и немощных и утешая их. В споре — любом споре — никто не выдерживал железной последовательности его мыслей и неопровержимых доводов. Его только любили и ненавидели. Всем сердцем любили и всем сердцем ненавидели. Середины не было. Он не бросал слов на ветер: «да» — это «да», «нет» — это «нет». Никогда не склонял головы, не льстил, не лебезил, не стремился к высоким должностям; с малыми был малым, со взрослыми — взрослым, со всеми—и превосходящими его своим положением, и с простыми ратниками, и с крестьянами — обращался, как равный с равным.
Времени ему и не хватало и хватало на все. Он наизусть знал греческих и сирийских мудрецов. Изучал языки, учительствовал в Кесарии, служил у царя сенекапетом, а у спа-рапета был воином.
Когда он упражнялся в воинском искусстве, многие избегали вступать с ним в поединок. Потому что забаву он превращал в дело и умудрялся повернуть игру так, будто в ней решается — жизнь или смерть. Страстное стремление к победе напоминало невыносимую жажду, которая, не утоли он ее, тут же его придушит. Так же вдохновенно и увлеченно он занимался всем, начиная с вопросов чрезвычайной важности и кончая мелочами. И неизменно побеждал, помногу урывая у судьбы и щедро — десятикратно, сторицей — возвращая добытое окружающим.
Замечательный воин и придворный;.. Бог свидетель, свой долг духовного вождя он тоже исполнял на совесть. Недаром его прозвали Нерсесом Великим. Любые титулы либо даруются, либо передаются по наследству — кравчий и главный советник, спарапет и католикос всех армян, — но прозвание Великий не может пожаловать никто, даже царь, оно дается только народом, только всеобщей его волей. Нечеловеческим усилием, единым махом покончил Нерсес со своим прошлым и выкинул его из памяти. Величаво отказался от всего, что любил и боготворил. Повел жизнь, ничем не схожую с прежней. И не господь — на сей раз люди свидетели: он был свят и беспорочен. Целиком отдался новому поприщу. Повсюду оставлял следы своего человеколюбия и подвижничества на ниве добра. Трудился
денно и нощно, не ведая сна и покоя. И стремился лишь к одному — подвигнуть людей учиться счастью. Научить их быть счастливыми. Принудить к этому. Люди не знают, что обязаны обрести счастье. Но зато об этом хорошо знал Нерсес, и одного человека было вполне достаточно, потому что свое знание он передавал тысячам. Он напоминал им об их долге не отвлеченными и суесловными проповедями, но добрыми делами. Ниспошли ему бог долгую жизнь, избавь от царевых гонений и травли, он достиг бы цели и показал бы всему миру, что человек рожден для счастья.
Царь не понял его и не мог понять. Он клеветал, будто католикос жаждет власти. Между тем Нерсес предвидел, что рано или поздно, не сегодня, так завтра армянское царство, как это ни прискорбно, будет уничтожено чужестранцами. Что же останется на руинах? Должно же что-то остаться? Да или нет? Останется единая и могущественная армянская церковь. С рассеянными по всей стране монастырями и божьими слугами. С обширными поместьями и неиссякаемыми богатствами. Со своим добрым именем и авторитетом.
Ты, царь, думал только о нынешнем дне, а католикос — о будущем. И, к несчастью, о близком, ближайшем будущем. Нет, бог свидетель, он на совесть исполнял свой долг духовного вождя. А теперь? Кто он, этот человек, бредущий среди полей, поспешающий к неведомому пристанищу?
Кто я? Не тварь земная и не создание небесное.Где я? Где мне себя искать? Он привык водить дружбу с булатом и одушевлять безжизненный металл. Он умел беседовать с ним, ластиться к нему, убеждать его, и, буде тот служил верой и правдой, целовать его в хладное чело; если же тот изменял, он грозился заменить его другим клинком, поновее.
Потом его вынудили стать пастырем. Вынудили забыть то, с чем он превосходно справлялся долгие годы. Он кое-как смирился и взялся за новое дело. С головой в него окунулся, открыл ему, этому делу, всего себя и опять стал незаменимым.
И когда он уже твердо стал на ноги, ему показали от ворот поворот. Едва он привык к делу, едва постиг тайны нового ремесла, как его гонят взашей. И не его одного — многих. И день ото дня растет число людей неприкаянных, людей, которые ни то и ни се.
Кто я? Где я? Где мне себя искать? Не тварь земная и не создание небесное.Не воин и не чернец.Да простит меня мой меч, ныне сиротливо висящий на боку чужака. Верно ли он ему служит? Не изменил ли новому владельцу, не пал ли заодно с ним в бою, не заржавел ли от тоски по Нерсесу?
Да простит меня мой крест, но завтра я позабуду молитву, и ее слова тоже покроются ржавчиной и, как старая краска, осыплются из моей памяти.Кто я? Где я? Где мне себя искать?
Некогда он дал богу обет, что, пускай даже мир перевернется, пускай обрушатся небеса, но, если останется на земле один-единственный человек, он все равно найдет его, настигнет, последует за ним по пятам, возьмет в оборот и, уговаривая, умоляя, угрожая, заставляя, насилуя, научит, научит его быть счастливым.
И если б Нерсес вообще ничего не совершил, то хотя бы про одного человека он вправе со спокойной совестью сказать, что благодаря ему тот счастлив. Это человек — его сокровище, его творение.
Да, Врик — его создание. Он имеет право утверждать, что Врик — такое же его порождение, как и собственный сын, Саак. Вот почему он спешил к Врику, утешаясь тем, что увидит свои мечты воплощенными хотя бы в одном человеке. Шел словно к святыне. Молиться и очищаться.
Бедный Врик... Воистину бедный. И Нерсес сознает это. Врика жаль, потому что отныне ему придется исполнять роль тысяч людей. Всю свою решимость, веру и неосуществленные замыслы Нерсес вложит в двоюродного брата, будет тщательно отделывать, совершенствовать это свое произведение, приведет в порядок подножие, обработает землю вокруг, посадит траву и цветы. И Врику не ускользнуть от него, сейчас он — единственная в мире глина, еще покорная Нерсесовым рукам.
Но Нерсес не жалел Врика. Шел выжать его до конца, выдавить до последней капельки. Пусть жалеет его прежний Нерсес, это дело и долг священника, а не бредущего среди полей утомленного и выбившегося из сил путника.
Врик должен быть счастлив вместо тысяч, он должен воплотить в себе всех счастливых людей, чтобы Нерсес получил воздаяние за неосуществленные мечты, брошенные на половине начинания, за Неблагодарность многих и многих не понявших его и за бесславный этот конец.
Вот показался глинобитный, вросший в землю дом Врика. Я иду, Врик. Увидишь, чего мы добьемся с тобою вместе, какие чудеса сотворим! На крыше дома сутулился иссохший и постаревший мужчина, не знавший, как ему стать поудобнее и куда девать руки. Ну а главное, у него вроде бы вылетело из головы, чего ради он взобрался на верхотуру.
Во дворе с ужасным шумом резвилось с десяток сорванцов. Топтали и портили грядки. Вынесли наружу чуть не всю домашнюю утварь, а наигравшись ею вдоволь, разбросали там и сям и разломали. Их сгорбленная усталостью и заботами некрасивая мать беспомощно и с отчаянием наблюдала за этой рожденной ею оравой разбойников и бранила мужа, который полез на крышу, чая спастись от жениного языка и рушащего любые преграды жизнелюбия сыновей.
У него дурнушка жена, потому что нельзя было давать ему все готовеньким, разжевав и положив в рот. Он должен сам созидать свою любовь, созидать в кровавом поту, в муках и сомнениях, шаг за шагом одолевая сопротивление. А велика ли сложность любить красивую жену?
Его дом стоит на каменистой равнине. Сколько глыбин выкорчевал он, сколько сил потратил, сколько пота пролил, чтобы по достоинству оценить, какое это чудо — собственная крыша над головой. А велика ли сложность поставить дом в хорошем месте?
И земельный надел у него такой же каменистый. Муж с женой месяцами и годами освобождали его от камней, издали таскали мягкую благодатную землю, чтобы засеять ее и не умереть с голоду. А велика ли сложность выращивать урожай на черноземе?
Врик завидел брата, улыбнулся ему и кивнул. То ли поздоровался, то ли, словно зная все наперед, упредил неизбежный вопрос: «Ты счастлив, Врик?»
Нерсесу показалось, что улыбка Врика радостна. Между тем он был единственным, кто будил в душе Врика давно позабытые воспоминания, оживлял ушедшие из жизни и погребенные в толще лет события, лица, сладкие грехи и сказочные приключения... Они на мгновение вспыхивали в сознании Врика и, тотчас угаснув, становились еще мерт-вей.
«Наконец-то я дома, — подумал Нерсес, — с моими дороги-ми, моими любимыми». И если Врику непременно надлежит быть счастливым, то и Нерсесу точно так же необходимо за-
жить счастливой жизнью.
И он ступил на порог, ясно и решительно это сознавая.
И все-таки... Кто я? Где я? Не тварь земная и не созда-ие небесное. Где мне себя искать?
Глава двадцать шестая
Аршакаванцы Анак и Бабик были соседями.
Анак знал больное место Бабика и потому избегал с ним встречаться. Незаметно выбирался из дому и быстренько исчезал.
У Бабика не хватало духу пойти к Анаку домой, и он старался подстеречь его на улице, но сосед мгновенно испарялся, следов и тех не углядишь.
Анак поступал так намеренно. Продумал и рассчитал все заранее. Он хотел внушить Бабику, что их встреча до крайности важна и необходима. Что это чуть ли не вопрос жизни и смерти. Хотел довести соседа до отчаяния и только потом, улучив минуту, столкнуться с ним.
Нюх не подвел Анака^ он вовремя смекнул, что тянуть больше нельзя, не то Бабик, потеряв всякую надежду, того гляди махнет рукой на свою затею.
Выйдя на улицу, Анак замешкался и, сделав вид, будто дверь заело, выругался себе под нос и отнесся к своей ругани вполне серьезно. Повернулся и увидел Бабика. Они поздоровались и, стоя друг против друга, помолчали.
— Нынче будет дождь,— протяжно сказал Анак. Бабик поднял глаза на безоблачное небо, долго в него вглядывался, хорошенько подумал и ответил:
— Верно.
Анак заметил следы у дороги, и его взгляд стал неподвижным, оледенел.
— Собака пробежала, — безучастно сказал он, хотя было ясно видно, что следы овечьи.
— Точно. Собака, а не овца,— после долгого приглядывания согласился Бабик.
Анак остался доволен ответами соседа и понял, что легко с ним столкуется.Анак был родом из Сюника, из области Вайоцдзор. Этот гористый, обильный водою край славился урожайными землями, студеными ключами, залежами руд и рудниками — оловянными, серебряными и медными.
Всю свою жизнь он провел в деревне Ехегик, приютившейся на высоком правобережье одного из притоков Арпы. Здесь же с незапамятных времен обитали его предки, и здесь же обитали бы его внуки и правнуки, не собери однажды
в безлунную ночь Анак с семьей свои пожитки и не пустись тайком в путь к далекому и таинственному Аршакавану.Бабик был родом из села Тил в области Екех, где при его дедах стоял храм богини материнства Нане. Служители Христа разрушили храм и возвели на его месте церковь. Увидев, что в Аршакаване церкви нет и что там царит дух язычества, Бабик очень удивился. И, всю жизнь мечтавший о духовном сане и самоотречении во имя господа, он невольно прислушался к дальнему зову крови и понял, что подлинное его призвание — служение попранному культу Нане.
Анак платил налог непосредственному господину, равно как и сюникскому нахарару, церкви и дворцу. Чтобы сводить концы с концами, работал от зари до зари. И не в одиночку — семья работала тоже. И все-таки жили впроголодь. С нетерпением ждали праздников — хоть разок лечь спать сытыми. Ради дополнительного заработка пришлось Анаку устроиться на рудник. И опять без толку. Стоило ему не уплатить вовремя налог — а случалось это частенько, — господин сек его.
Бабиков же господин был, напротив, человеком добрым и чувствительным. Любил Бабика, относился к нему, как к сыну, усаживал с собою за стол, ценил его упрямое стремление самоучкой овладеть грамотой, хвалил за желание стать священником. Обещал, что, как только Бабик проработает у него семь лет, он даст ему вольную и посодействует его переходу из крестьянского сословия в сословие азатов, ибо крестьянин не имел права становиться священнослужителем.
Что Анака секли, еще полбеды — так уж устроен мир,— но вот что плеть ему приходилось изготовлять собственными руками, было страшным наказанием, неслыханным и невиданным. Плеть пускали в дело единожды, после чего выбрасывали. Для следующей порки требовалась новая. Причем новая могла господину и не понравиться, тогда он приказывал представить другую. Всякий раз, отвергнув негодную плеть, он заставлял переделать ее, назначал для этого сжатый срок и увеличивал число ударов, что и отмечал для памяти в особом свитке. У страха глаза велики, и Анак приготовлял обычно несколько плетей — может, хоть одна из них господину приглянется. Но поскольку сроки назначались донельзя сжатые, за работу волей-неволей садились все домочадцы и, пригорюнившись, вили плети для главы семейства...
Семь лет превратились в дважды семь, а добрый и чув-твительный господин Бабика и не думал давать любимому питомцу вольную. До того к нему привязался, что не в силах был разлучиться. Даже оброк увеличил, чтобы погрязшему в долгах Бабику недостало решимости напомнить господину про обещания. И не знал с той поры угрызений совести, потому как, утяжелив положение крестьянина, доказал тем самым свою к нему любовь.
Границами мира были для Анака окрестные горы. И для Бабика тоже. Разве что назывались они по-иному. Ни тот, ни другой не представляли, что по ту сторону этих границ опять же есть горы, и реки, и человеческое жилье, и засуха, и зубная боль, и падеж скота, и мор.
Но Анак наизготовлял столько плеток и перенес столько порок, а Бабика столько водил за нос господин, что оба они не только представили, но и уверовали — по ту сторону окрестных гор тоже лежит земля. Собрали пожитки и махнули с семьями на край света, в Аршакаван, и тут выяснилось, что Аршакаван и впрямь край света, свет сошелся на нем клином и дальше Аршакавана ничего нет.
Но вот ведь нелепица: прожив в городе всего несколько дней, Анак и здесь за ничтожную провинность схлопотал удар плетью. Огрел его помощник градоправителя, человек с прямыми жесткими волосами, которые то и дело спадали на лоб.
А Бабику тот же самый помощник ледяным голосом отказал посодействовать переходу в духовное звание. Городу нужны рабочие руки. Поработай семь лет, а там уж и думай о служении господу.
— Собака, — лениво повторил Анак и зевнул.
— Точно. Собака, а не овца, — еще внимательнее разглядывая следы, согласился Бабик.
— Одолжиться хочешь, так ведь? Здорово я угадал? Я одного только не знаю — когда помру. — Анак самодовольно взглянул на Бабика, будто прямо сию минуту раскумекал, что нужно от него соседу. Бабика аж оторопь взяла, так это было неожиданно. Анак того и добивался. Вконец его смутить. Поставить перед ним новые помехи, не дать очухаться.
Теперь взгляд Анака упал на разбросанные возле его дома камни, невесть почему приведшие его в ужасное раздражение. Не обращая внимания на Бабика, он двинулся к стене
и принялся собирать камни и укладывать их друг на дружку. О Бабике он вроде как позабыл. Тот бестолково стоял, переминаясь с ноги на ногу. Колебался: то ли пособить Ана-ку, то ли нет. Ему отчего-то сдавалось, что, как он ни поступи, сосед обидится. И он боялся навязывать свою помощь. 1Чего доброго, Анак поймет его превратно, подумает, будто Бабик перед ним холуйствует. Но, с другой-то стороны, возражал себе Бабик, сосед на то и сосед, чтобы помочь. Однако его точно пригвоздили к месту, ноги онемели и не повиновались рассудку.
Не тяжелое, безвыходное положение семьи, не вопрошающие и ждущие взгляды детей, а долгое и безрезультатное выслеживание Анака и особенно теперешнее нелепое стояние окончательно убедили его, что взять у соседа в долг — совершенная необходимость. Цена этой необходимости десятикратно возросла, и впрямь став вопросом жизни и смерти. Он понял: попятного пути нет.
И ни с того ни с сего Бабику вдруг страшно захотелось есть. Хотя полчаса назад он заморил-таки червячка. Когда ему досаждал голод, чудилось, что и дети голодны. Когда мерз, чудилось, что и дети мерзнут. Когда уставал, дети тоже вроде бы валились с ног. Внезапный этот голод взволновал и растревожил его. И виноват во всем был Анак, мозоливший ему глаза и терзавший его душу.
Анак покончил со своим занятием, распрямился, с удовлетворенностью рачительного хозяина окинул взглядом собранную им груду камней, похлопав ладонью о ладонь, отряхнул пыль, потом, случайно покосившись, заметил Бабика, насупился, попытался припомнить, на чем, собственно, они остановились, и неожиданно налетел на соседа:
— Виноват я, что у тебя семья большая? Наплодил ребятишек! Спрашивал ты меня, когда клепал их одного за другим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Времени ему и не хватало и хватало на все. Он наизусть знал греческих и сирийских мудрецов. Изучал языки, учительствовал в Кесарии, служил у царя сенекапетом, а у спа-рапета был воином.
Когда он упражнялся в воинском искусстве, многие избегали вступать с ним в поединок. Потому что забаву он превращал в дело и умудрялся повернуть игру так, будто в ней решается — жизнь или смерть. Страстное стремление к победе напоминало невыносимую жажду, которая, не утоли он ее, тут же его придушит. Так же вдохновенно и увлеченно он занимался всем, начиная с вопросов чрезвычайной важности и кончая мелочами. И неизменно побеждал, помногу урывая у судьбы и щедро — десятикратно, сторицей — возвращая добытое окружающим.
Замечательный воин и придворный;.. Бог свидетель, свой долг духовного вождя он тоже исполнял на совесть. Недаром его прозвали Нерсесом Великим. Любые титулы либо даруются, либо передаются по наследству — кравчий и главный советник, спарапет и католикос всех армян, — но прозвание Великий не может пожаловать никто, даже царь, оно дается только народом, только всеобщей его волей. Нечеловеческим усилием, единым махом покончил Нерсес со своим прошлым и выкинул его из памяти. Величаво отказался от всего, что любил и боготворил. Повел жизнь, ничем не схожую с прежней. И не господь — на сей раз люди свидетели: он был свят и беспорочен. Целиком отдался новому поприщу. Повсюду оставлял следы своего человеколюбия и подвижничества на ниве добра. Трудился
денно и нощно, не ведая сна и покоя. И стремился лишь к одному — подвигнуть людей учиться счастью. Научить их быть счастливыми. Принудить к этому. Люди не знают, что обязаны обрести счастье. Но зато об этом хорошо знал Нерсес, и одного человека было вполне достаточно, потому что свое знание он передавал тысячам. Он напоминал им об их долге не отвлеченными и суесловными проповедями, но добрыми делами. Ниспошли ему бог долгую жизнь, избавь от царевых гонений и травли, он достиг бы цели и показал бы всему миру, что человек рожден для счастья.
Царь не понял его и не мог понять. Он клеветал, будто католикос жаждет власти. Между тем Нерсес предвидел, что рано или поздно, не сегодня, так завтра армянское царство, как это ни прискорбно, будет уничтожено чужестранцами. Что же останется на руинах? Должно же что-то остаться? Да или нет? Останется единая и могущественная армянская церковь. С рассеянными по всей стране монастырями и божьими слугами. С обширными поместьями и неиссякаемыми богатствами. Со своим добрым именем и авторитетом.
Ты, царь, думал только о нынешнем дне, а католикос — о будущем. И, к несчастью, о близком, ближайшем будущем. Нет, бог свидетель, он на совесть исполнял свой долг духовного вождя. А теперь? Кто он, этот человек, бредущий среди полей, поспешающий к неведомому пристанищу?
Кто я? Не тварь земная и не создание небесное.Где я? Где мне себя искать? Он привык водить дружбу с булатом и одушевлять безжизненный металл. Он умел беседовать с ним, ластиться к нему, убеждать его, и, буде тот служил верой и правдой, целовать его в хладное чело; если же тот изменял, он грозился заменить его другим клинком, поновее.
Потом его вынудили стать пастырем. Вынудили забыть то, с чем он превосходно справлялся долгие годы. Он кое-как смирился и взялся за новое дело. С головой в него окунулся, открыл ему, этому делу, всего себя и опять стал незаменимым.
И когда он уже твердо стал на ноги, ему показали от ворот поворот. Едва он привык к делу, едва постиг тайны нового ремесла, как его гонят взашей. И не его одного — многих. И день ото дня растет число людей неприкаянных, людей, которые ни то и ни се.
Кто я? Где я? Где мне себя искать? Не тварь земная и не создание небесное.Не воин и не чернец.Да простит меня мой меч, ныне сиротливо висящий на боку чужака. Верно ли он ему служит? Не изменил ли новому владельцу, не пал ли заодно с ним в бою, не заржавел ли от тоски по Нерсесу?
Да простит меня мой крест, но завтра я позабуду молитву, и ее слова тоже покроются ржавчиной и, как старая краска, осыплются из моей памяти.Кто я? Где я? Где мне себя искать?
Некогда он дал богу обет, что, пускай даже мир перевернется, пускай обрушатся небеса, но, если останется на земле один-единственный человек, он все равно найдет его, настигнет, последует за ним по пятам, возьмет в оборот и, уговаривая, умоляя, угрожая, заставляя, насилуя, научит, научит его быть счастливым.
И если б Нерсес вообще ничего не совершил, то хотя бы про одного человека он вправе со спокойной совестью сказать, что благодаря ему тот счастлив. Это человек — его сокровище, его творение.
Да, Врик — его создание. Он имеет право утверждать, что Врик — такое же его порождение, как и собственный сын, Саак. Вот почему он спешил к Врику, утешаясь тем, что увидит свои мечты воплощенными хотя бы в одном человеке. Шел словно к святыне. Молиться и очищаться.
Бедный Врик... Воистину бедный. И Нерсес сознает это. Врика жаль, потому что отныне ему придется исполнять роль тысяч людей. Всю свою решимость, веру и неосуществленные замыслы Нерсес вложит в двоюродного брата, будет тщательно отделывать, совершенствовать это свое произведение, приведет в порядок подножие, обработает землю вокруг, посадит траву и цветы. И Врику не ускользнуть от него, сейчас он — единственная в мире глина, еще покорная Нерсесовым рукам.
Но Нерсес не жалел Врика. Шел выжать его до конца, выдавить до последней капельки. Пусть жалеет его прежний Нерсес, это дело и долг священника, а не бредущего среди полей утомленного и выбившегося из сил путника.
Врик должен быть счастлив вместо тысяч, он должен воплотить в себе всех счастливых людей, чтобы Нерсес получил воздаяние за неосуществленные мечты, брошенные на половине начинания, за Неблагодарность многих и многих не понявших его и за бесславный этот конец.
Вот показался глинобитный, вросший в землю дом Врика. Я иду, Врик. Увидишь, чего мы добьемся с тобою вместе, какие чудеса сотворим! На крыше дома сутулился иссохший и постаревший мужчина, не знавший, как ему стать поудобнее и куда девать руки. Ну а главное, у него вроде бы вылетело из головы, чего ради он взобрался на верхотуру.
Во дворе с ужасным шумом резвилось с десяток сорванцов. Топтали и портили грядки. Вынесли наружу чуть не всю домашнюю утварь, а наигравшись ею вдоволь, разбросали там и сям и разломали. Их сгорбленная усталостью и заботами некрасивая мать беспомощно и с отчаянием наблюдала за этой рожденной ею оравой разбойников и бранила мужа, который полез на крышу, чая спастись от жениного языка и рушащего любые преграды жизнелюбия сыновей.
У него дурнушка жена, потому что нельзя было давать ему все готовеньким, разжевав и положив в рот. Он должен сам созидать свою любовь, созидать в кровавом поту, в муках и сомнениях, шаг за шагом одолевая сопротивление. А велика ли сложность любить красивую жену?
Его дом стоит на каменистой равнине. Сколько глыбин выкорчевал он, сколько сил потратил, сколько пота пролил, чтобы по достоинству оценить, какое это чудо — собственная крыша над головой. А велика ли сложность поставить дом в хорошем месте?
И земельный надел у него такой же каменистый. Муж с женой месяцами и годами освобождали его от камней, издали таскали мягкую благодатную землю, чтобы засеять ее и не умереть с голоду. А велика ли сложность выращивать урожай на черноземе?
Врик завидел брата, улыбнулся ему и кивнул. То ли поздоровался, то ли, словно зная все наперед, упредил неизбежный вопрос: «Ты счастлив, Врик?»
Нерсесу показалось, что улыбка Врика радостна. Между тем он был единственным, кто будил в душе Врика давно позабытые воспоминания, оживлял ушедшие из жизни и погребенные в толще лет события, лица, сладкие грехи и сказочные приключения... Они на мгновение вспыхивали в сознании Врика и, тотчас угаснув, становились еще мерт-вей.
«Наконец-то я дома, — подумал Нерсес, — с моими дороги-ми, моими любимыми». И если Врику непременно надлежит быть счастливым, то и Нерсесу точно так же необходимо за-
жить счастливой жизнью.
И он ступил на порог, ясно и решительно это сознавая.
И все-таки... Кто я? Где я? Не тварь земная и не созда-ие небесное. Где мне себя искать?
Глава двадцать шестая
Аршакаванцы Анак и Бабик были соседями.
Анак знал больное место Бабика и потому избегал с ним встречаться. Незаметно выбирался из дому и быстренько исчезал.
У Бабика не хватало духу пойти к Анаку домой, и он старался подстеречь его на улице, но сосед мгновенно испарялся, следов и тех не углядишь.
Анак поступал так намеренно. Продумал и рассчитал все заранее. Он хотел внушить Бабику, что их встреча до крайности важна и необходима. Что это чуть ли не вопрос жизни и смерти. Хотел довести соседа до отчаяния и только потом, улучив минуту, столкнуться с ним.
Нюх не подвел Анака^ он вовремя смекнул, что тянуть больше нельзя, не то Бабик, потеряв всякую надежду, того гляди махнет рукой на свою затею.
Выйдя на улицу, Анак замешкался и, сделав вид, будто дверь заело, выругался себе под нос и отнесся к своей ругани вполне серьезно. Повернулся и увидел Бабика. Они поздоровались и, стоя друг против друга, помолчали.
— Нынче будет дождь,— протяжно сказал Анак. Бабик поднял глаза на безоблачное небо, долго в него вглядывался, хорошенько подумал и ответил:
— Верно.
Анак заметил следы у дороги, и его взгляд стал неподвижным, оледенел.
— Собака пробежала, — безучастно сказал он, хотя было ясно видно, что следы овечьи.
— Точно. Собака, а не овца,— после долгого приглядывания согласился Бабик.
Анак остался доволен ответами соседа и понял, что легко с ним столкуется.Анак был родом из Сюника, из области Вайоцдзор. Этот гористый, обильный водою край славился урожайными землями, студеными ключами, залежами руд и рудниками — оловянными, серебряными и медными.
Всю свою жизнь он провел в деревне Ехегик, приютившейся на высоком правобережье одного из притоков Арпы. Здесь же с незапамятных времен обитали его предки, и здесь же обитали бы его внуки и правнуки, не собери однажды
в безлунную ночь Анак с семьей свои пожитки и не пустись тайком в путь к далекому и таинственному Аршакавану.Бабик был родом из села Тил в области Екех, где при его дедах стоял храм богини материнства Нане. Служители Христа разрушили храм и возвели на его месте церковь. Увидев, что в Аршакаване церкви нет и что там царит дух язычества, Бабик очень удивился. И, всю жизнь мечтавший о духовном сане и самоотречении во имя господа, он невольно прислушался к дальнему зову крови и понял, что подлинное его призвание — служение попранному культу Нане.
Анак платил налог непосредственному господину, равно как и сюникскому нахарару, церкви и дворцу. Чтобы сводить концы с концами, работал от зари до зари. И не в одиночку — семья работала тоже. И все-таки жили впроголодь. С нетерпением ждали праздников — хоть разок лечь спать сытыми. Ради дополнительного заработка пришлось Анаку устроиться на рудник. И опять без толку. Стоило ему не уплатить вовремя налог — а случалось это частенько, — господин сек его.
Бабиков же господин был, напротив, человеком добрым и чувствительным. Любил Бабика, относился к нему, как к сыну, усаживал с собою за стол, ценил его упрямое стремление самоучкой овладеть грамотой, хвалил за желание стать священником. Обещал, что, как только Бабик проработает у него семь лет, он даст ему вольную и посодействует его переходу из крестьянского сословия в сословие азатов, ибо крестьянин не имел права становиться священнослужителем.
Что Анака секли, еще полбеды — так уж устроен мир,— но вот что плеть ему приходилось изготовлять собственными руками, было страшным наказанием, неслыханным и невиданным. Плеть пускали в дело единожды, после чего выбрасывали. Для следующей порки требовалась новая. Причем новая могла господину и не понравиться, тогда он приказывал представить другую. Всякий раз, отвергнув негодную плеть, он заставлял переделать ее, назначал для этого сжатый срок и увеличивал число ударов, что и отмечал для памяти в особом свитке. У страха глаза велики, и Анак приготовлял обычно несколько плетей — может, хоть одна из них господину приглянется. Но поскольку сроки назначались донельзя сжатые, за работу волей-неволей садились все домочадцы и, пригорюнившись, вили плети для главы семейства...
Семь лет превратились в дважды семь, а добрый и чув-твительный господин Бабика и не думал давать любимому питомцу вольную. До того к нему привязался, что не в силах был разлучиться. Даже оброк увеличил, чтобы погрязшему в долгах Бабику недостало решимости напомнить господину про обещания. И не знал с той поры угрызений совести, потому как, утяжелив положение крестьянина, доказал тем самым свою к нему любовь.
Границами мира были для Анака окрестные горы. И для Бабика тоже. Разве что назывались они по-иному. Ни тот, ни другой не представляли, что по ту сторону этих границ опять же есть горы, и реки, и человеческое жилье, и засуха, и зубная боль, и падеж скота, и мор.
Но Анак наизготовлял столько плеток и перенес столько порок, а Бабика столько водил за нос господин, что оба они не только представили, но и уверовали — по ту сторону окрестных гор тоже лежит земля. Собрали пожитки и махнули с семьями на край света, в Аршакаван, и тут выяснилось, что Аршакаван и впрямь край света, свет сошелся на нем клином и дальше Аршакавана ничего нет.
Но вот ведь нелепица: прожив в городе всего несколько дней, Анак и здесь за ничтожную провинность схлопотал удар плетью. Огрел его помощник градоправителя, человек с прямыми жесткими волосами, которые то и дело спадали на лоб.
А Бабику тот же самый помощник ледяным голосом отказал посодействовать переходу в духовное звание. Городу нужны рабочие руки. Поработай семь лет, а там уж и думай о служении господу.
— Собака, — лениво повторил Анак и зевнул.
— Точно. Собака, а не овца, — еще внимательнее разглядывая следы, согласился Бабик.
— Одолжиться хочешь, так ведь? Здорово я угадал? Я одного только не знаю — когда помру. — Анак самодовольно взглянул на Бабика, будто прямо сию минуту раскумекал, что нужно от него соседу. Бабика аж оторопь взяла, так это было неожиданно. Анак того и добивался. Вконец его смутить. Поставить перед ним новые помехи, не дать очухаться.
Теперь взгляд Анака упал на разбросанные возле его дома камни, невесть почему приведшие его в ужасное раздражение. Не обращая внимания на Бабика, он двинулся к стене
и принялся собирать камни и укладывать их друг на дружку. О Бабике он вроде как позабыл. Тот бестолково стоял, переминаясь с ноги на ногу. Колебался: то ли пособить Ана-ку, то ли нет. Ему отчего-то сдавалось, что, как он ни поступи, сосед обидится. И он боялся навязывать свою помощь. 1Чего доброго, Анак поймет его превратно, подумает, будто Бабик перед ним холуйствует. Но, с другой-то стороны, возражал себе Бабик, сосед на то и сосед, чтобы помочь. Однако его точно пригвоздили к месту, ноги онемели и не повиновались рассудку.
Не тяжелое, безвыходное положение семьи, не вопрошающие и ждущие взгляды детей, а долгое и безрезультатное выслеживание Анака и особенно теперешнее нелепое стояние окончательно убедили его, что взять у соседа в долг — совершенная необходимость. Цена этой необходимости десятикратно возросла, и впрямь став вопросом жизни и смерти. Он понял: попятного пути нет.
И ни с того ни с сего Бабику вдруг страшно захотелось есть. Хотя полчаса назад он заморил-таки червячка. Когда ему досаждал голод, чудилось, что и дети голодны. Когда мерз, чудилось, что и дети мерзнут. Когда уставал, дети тоже вроде бы валились с ног. Внезапный этот голод взволновал и растревожил его. И виноват во всем был Анак, мозоливший ему глаза и терзавший его душу.
Анак покончил со своим занятием, распрямился, с удовлетворенностью рачительного хозяина окинул взглядом собранную им груду камней, похлопав ладонью о ладонь, отряхнул пыль, потом, случайно покосившись, заметил Бабика, насупился, попытался припомнить, на чем, собственно, они остановились, и неожиданно налетел на соседа:
— Виноват я, что у тебя семья большая? Наплодил ребятишек! Спрашивал ты меня, когда клепал их одного за другим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50