мы боремся за эту страну. Звучит нелепо, ведь мы готовы перегрызть друг другу глотку ради того, чтобы любить и защищать одно и то же.
Вардза Апауни усердно закивал.
— И ты убьешь меня, уверяя, что это — ради отечества?
— Да, спарапет. Равно как и ты — меня.
— Ты просто оправдываешь свою измену. Пытаешься придать ей значительность, чтобы не пасть в собственных глазах. — Спарапет разгневался и потерял самообладание: ему казалось, будто его принимают за дурака и хотят средь бела дня обвести вокруг пальца.
— Ты воин, и любить родину означает для тебя погибнуть за нее в бою,— спокойно возразил Меружан, стараясь не обращать внимания на нанесенное ему оскорбление. — Для меня же всякая смерть должна быть исполнена смысла. Я против неразумных жертв. Я против сражений, на которые ты нас толкал.
— И даже против моих побед? — уязвил его Васак.
— Да, и твоих побед тоже. Если уж хочешь знать, то именно побед. Утри тебе враг нос с самого начала, это, поверь мне, пошло бы армянам только на пользу.
— Не понимаю, князь. Ей-богу, не понимаю. Если ты намерен меня бесчестить, тогда дело другое. Так и скажи, чтобы я не напрягал ум.
— Господь с тобой, спарапет. И в мыслях такого не было. Если, по-твоему, я тебя бесчещу, я готов просить прощения.
— Нет, ты все-таки скажи, почему ты против моих побед. И неужто гибель в бою всегда бессмысленна?
— По большому счету — да. Ты победил только в этот день. Только в этом сражении. Только единожды наелся досыта, а тебе уже возомнилось, что ты и впредь никогда не испытаешь голода. Но ведь любой полководец дает только одно сражение в жизни, и это его сражение — самое решительное и роковое. Только одно в жизни, спарапет, не более, — поднял Меружан палец. — Ты и сам знаешь, что все прочее — ложь. И знаешь, что в этом-то сражении ты и будешь побежден.
Вардза Апауни восхищенно кивнул.
— Обожди, князь, — отмахнулся от него Васак, потому что Вардза уже раздражал его. — Что же получается ? Примем безропотно наше поражение и будем сложа руки смотреть, как гибнет страна?
— Да, спарапет, примем наше поражение. Это решение здравое и полезное. Ибо тогда мы будем принуждены искать более действенные пути.
— И идти на поклон к персидскому шаху?
— Или к императору. Это уже иной вопрос. Будь любезен, обсудим его вместе и, может статься, найдем общий язык. Уверяю тебя, мы готовы обратиться к тому, на кого укажет царь. Что же еще сверх этого? Лишь бы указал, указал! — внезапно выкрикнул он. — А не уповал на свои силы. Или на аршакаванский сброд.
— Я пойду, князья... — поднялся Ваан Мамиконян.— Пойду передохну... Как решат братья, так тому и быть... Они старше меня...
И молча, опустив голову, покинул небольшую залу.
— Мы, князь, уповаем только на себя, на наше единство, на нашу сплоченность, — безнадежно и с горечью проговорил Васак, уже не веря в успех своего предприятия. — Я прошу тебя, князь... я, с седой моей головой, с моим красным стягом, с моим гербом, с моими высочайшими воинскими отличиями... Прошу тебя, не ходи к шаху... Помирись с царем...
— Может, не ходить, раз он так просит? — сказал Вардза Апауни, и Васак вновь отмахнулся от него.
— Я не могу видеть мою землю, попираемую персами и византийцами, не могу видеть, как ее топчут, — ответил
Меружан, подавленный искренней мольбой спарапета. — Во время войны я хочу быть одной из воюющих сторон, а не жертвой.
— Не забывай, что потом твой союзник пожрет тебя.
— Ну конечно, пожрет, конечно же,— засмеялся Меружан.— Разве я утверждаю обратное? Еще как пожрет! А мы примкнем к другой стороне.
— И это жизнь?
— Да, спарапет. Я указываю, как жить — хитря, пресмыкаясь, меняя цвет кожи, но все-таки жить. А каков же твой клич?
— Либо жизнь, либо смерть, — взволнованно произнес Васак.
— Нет, только жизнь. Только жизнь.
— Любой ценой?
— Да, любой ценой!
— Ценой унижения, покорности?
— Да, и унижения, и покорности.
Кенан Аматуни подавал Меружану какие-то знаки и мучился оттого, что молодой князь не замечает его. Он шагнул было вперед, намереваясь шепнуть тому что-то, но раздраженный голос Меружана остановил его на полпути:
— Ладно, уже ясно...
— Лжешь, князь. Все, что ты говоришь, — ложь. Каждое слово, каждый звук. Ты хочешь стать царем, и ничего больше.
Васак высказался и загордился. Приосанился — герой, да и только. Вырос в собственных глазах. Расправил плечи, поудобней устроился в кресле и допил до дна вино. Вот так-то, красавец Меружан, знай наших. Съел?
— Да, хочу, — улыбнулся Меружан. — А разве я когда-нибудь отнекивался?
— Что?! — Васака поразила его беззастенчивость, и он тут же упал в собственных глазах. — И ты смеешь говорить об этом?
— Отчего же нет, спарапет? Если я чувствую себя готовым стать во главе страны, если я не глуп, не хвор, полон сил и решимости, то отчего же мне таиться? Не довольно ли разыгрывать девическую стыдливость, не пора ли назвать вещи своими именами? Отчего кто-то занимает трон по той лишь причине, что он, видите ли, престолонаследник? А если он болван, если он недоумок? Это не беда, зато все честь по чести, чинно и благопристойно. Отчего спарапетом должен стать твой сын? Только оттого, что он твой сын? Это что, на роду написано: войско во веки веков должны воз-
главлять Мамиконяны? А если моего сына бог одарил щедрее? Как быть тогда? Помалкивать, ибо заводить об этом речь зазорно? Нет, спарапет, всякому человеку надобно знать себе цену и не стесняться преподносить себя...
— Но скажи мне на милость, какой армянин не чувствует себя готовым царем? — мягко спросил Васак. — По-твоему, князь Апауни иного о себе мнения?
Вардза Апауни с признательностью взглянул на Васака, кивнул и скромно потупился.
— Не переиначивай моих слов, спарапет. Ты хорошо меня понимаешь. Я готов стать царем. И могу не таясь сказать это. Где и кому угодно. И шаху. И императору. И твоему царю. Плевать мне, кто и что подумает.
— И все-таки нигде больше не говори, — посоветовал Камсаракан, которому слова Меружана придали сил и который сам, от своего имени мысленно произнес их. — Нам сказал, и будет.
— И кроме того, чья это выдумка, будто я берусь за легкое дело? Разве это не самопожертвование? Особливо в этой стране. Хочешь править ею — лезь из кожи вон, живи на износ, позабудь о себе. Так что же, стыдиться этого ?
— И все ж таки не стоит, — повторил Камсаракан.
— Я согласен со всем, что ты сказал, — заявил ко всеобщему удивлению Васак. — Подписываюсь под любым словом. Безоговорочно сдаюсь. Ты вправе утверждать, что я потерпел поражение.
Меружан вопросительно посмотрел на Васака, который, сидя в кресле, не доставал ногами до пола.
— Не взыщи, князь, но ты злоупотребляешь своим умом. Твоя рассудочность служит тебе, дурную службу. Будь в твоих словах хоть малость, хоть самая малость чувства, мы стали бы друзьями. Но я слушаю тебя, и мне неловко. Потому что ты на каждом шагу обманываешь меня. Заманиваешь в ловушку. Завоевываешь расположение. И завоевываешь неправедно. Вот я гляжу на тебя, понимаю, что ты меня обманываешь, но, понимая это, обманываюсь, хочу обмануться. Однако достаточно одного истинного и честного движения души, пусть даже наивного, но искреннего и чистого чувства — и твои рассуждения тут же рассыпаются в прах. Все до единого.
— А я боюсь твоих чувств, спарапет. Будь они только твои, бог с тобой, живи как пожелаешь. Но это — изъян и порок всех твоих предшественников и всех твоих преемников. Ты толкуешь о своих победах. А знаешь ли ты настоя-
щее их имя? Нравственные победы, всего-навсего нравственные... Доходит ли до тебя убожество этих слов? Не это ли цена сражений, на которые ты нас подвигаешь ? Не это ли порожденный чувством самообман? Хочешь обманываться — вольному воля, но не обманывай других. Не жаль разве тех, кому ты даешь крылья? Ведь им же того гляди вздумается взлететь, воспарить. А в самый последний миг, когда решается — быть или не быть? — вдруг окажется, что крылья-то у них не птичьи. Куриные. Вот их и прирежут, как курицу. Будь здоров, спарапет. Счастливого тебе пути.
— Брат, мы не можем быть врагами, — не терпящим возражения голосом произнес Вардан.— Присоединяйся к нам, вместе поедем в Персию.
— Оставь человека в покое, — в сердцах сказал Меружан и протянул Васаку руку.
Чуть поколебавшись, Васак пожал ее. Потом, не прощаясь с остальными, покинул маленькую, просто убранную залу, мысленно воздав Меружану должное: невзирая на все свое богатство, тот жил со скромностью, присущей военным или священнослужителям.
— Почему не схватили? — едва лишь они остались одни, взорвался Кенан Аматуни. — Тысячу раз было сказано. Почему?
— Что верно, то верно. Перегнул спарапет палку,— согласился Вардза Апауни. — Нельзя же так.
— И теперь еще не поздно, — раздельно и весомо проговорил Вардан.
Меружан ошеломленно посмотрел на Вар дана; его так и подмывало плюнуть тому в лицо, влепить пощечину, но он сжал зубы и скрепя сердце пробормотал:
— Люди вы или нет?
А Васак ехал, покачиваясь в седле, на юг и радовался своему полному и совершенному одиночеству, потому что дорога до столицы предстояла дальняя, у него было несколько свободных дней, и он мог без помех побеседовать мысленно с соотечественниками, высказать все, что наболело, отвести душу...
Глава шестнадцатая
— Не убивай.
Лицом к лицу по разные стороны невысокой деревянной ограды стояли они: Гнел — с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно опустившийся на колени верблюд, городом за спиной,
и царь — со страхом и сумятицей в глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
— Когда твой труп найдут, его заодно с мусором унесут на свалку. Ты будешь питать растения. По весне, глядя на молодую зеленую поросль и на цветущие кусты, я стану отыскивать тот, который вспоен твоими соками.
— Ты не можешь убить меня, царь.
— Отчего же? Оттого что ты невиновен? Невиновность и есть сейчас твоя вина. Ты не дал мне изведать угрызений совести. А я... я плакал по тебе. Настоящими, искренними слезами.
— Я виноват, царь. Мне не возместить слез, понапрасну пролитых тобою. Но знай, если ты убьешь кого-нибудь в своем городе, никто уже не поверит твоему слову. Аршака-ван погибнет. Погибнет еще не построенный.
— От того, что случилось, не отмахнешься. Видимо, ты в состоянии это понять. Но на меня не надейся. Сам развязывай узел. — Царь вытащил из-за пояса кинжал и бросил к ногам Гнела.
Гнел улыбнулся уголками губ, и это не ускользнуло от внимания царя. Даже, пожалуй, разоружило его. С какой, собственно, стати улыбается этот человек, ведь пробил час на грани ночи и рассвета, когда ему уже не принадлежат ни гаснущие звезды, ни предутренняя стынь, ни глубокая тишина, ни лежащий за ним несуразный загадочный город, ни, наконец, его тяжкая, горестная жизнь? Ничто ему не принадлежит отныне — ни хорошее, ни плохое. Чему ж он улыбается ?
— Тому, что могущественнейший в стране человек явился сюда переодетый в чужое платье. Стало быть, ему стыдно. Или же он боится.
И Гнел засмеялся. Несколько наигранно, сдавленно, через силу, одним голосом, одной гортанью, но так или иначе — засмеялся. И был в этом смехе ужас смерти, и трепет жизни, и какая-то на волоске повисшая неопределенность, которая вот-вот озарится светом и развеет сомнения. Либо в пользу сего мира, либо того...
— Почему ты смеешься? — вконец растерялся царь и раздраженно переспросил:— Почему ты смеешься?
— Потому, что ты бессилен передо мной. Хочешь меня убить, да не тут-то было. Ох и насолил он тебе, тобою же созданный город!
Как знать, племянничек, может, ты и прав, может, мне и впрямь не по плечу убить тебя, но дело-то в том, что я и сам этого не хочу; однако ты родился князем, а я — царем,
и впервые в жизни я благословляю это неравенство. Ибо разница между нами не только в положении, не только в богатстве, не только в могуществе, но и в средствах, к которым мы прибегаем, а я и вероломнее тебя, и коварней...
— Поздравь меня, Гнел. Я женился. Теперь у нас в стране есть царица.
— От души поздравляю. Значит, ты смог наконец полюбить.
— Чего ж ты не спрашиваешь, кто моя избранница?
— Кто, царь? Кто та счастливица, которой выпала честь родить престолонаследника?
- Парандзем. Дочь сюникского князя Андовка.
— Парандзем?! Моя жена?!
— У нее гладкий словно мрамор живот! Высокая грудь! Длинная белая шея! — ликующе выпалил царь в темноту: из степи — в город, с незащищенного пространста — в убежище; пусть удар бьет без промаха, сразит на месте, разом перешибет хребет.
Дрогнула под ногами земля, померк свет, медленно и беззвучно рухнули за спиной дома, зашаталась и обвалилась недостроенная стена, в груди словно бы лопнула со слабым звоном туго натянутая струна, и он со звериным ревом опустился наземь, на колени.
— Ты видишь, нам не с чего ненавидеть друг друга. Мы поневоле должны друг друга любить. Ведь мы с тобой влюблены в одну женщину.
— Я рад, что ты дал ей то, чего не мог дать я. — Эти слова произнес не Гнел, не бывший князь, не погубленный ар-шакаванец, их прошептали его губы.
— Рад? — в бешенстве крикнул царь и непроизвольно шагнул к ограде. — Нечего прикидываться, будто эта новость не потрясла тебя!
— Не переступай границу, царь! — с внезапной решимостью поднялся на ноги Гнел.
Царь замер, не смея двинуться дальше. Невысокая деревянная ограда навсегда разделила их, и оба они понимали это.
— Да благословит господь ваш союз, — хриплым голосом произнес Гнел, и глаза у него повлажнели.
— В уме ты небось меня проклинаешь, — позлорадствовал царь, уверенный, что после сообщенной им вести Гнел не жилец, а ежели он покамест и жив, так это чистая случайность. — Проклинаешь?
— Выходит... она сдержала свое слово,— прошептал Гнел самому себе и отчего-то грустно улыбнулся.
— Признайся, ты и ее возненавидел, — не унимался царь. — За то, что тебе не осталось ни единого светлого воспоминания. Признайся же — твое поражение безоговорочно.
— Нет, царь, — с великим усилием, впившись, чтобы заглушить боль, ногтями в ладонь, он безжалостно обуздал обуревавшие его страсти. — Стоит мне хоть на мгновение растревожиться, хоть на мгновение дать волю чувствам, и я пропащий человек, царь. Я не смогу жить скрываясь и таясь. Я должен буду выйти на люди. И уж тогда-то ты наверняка меня убьешь. Я сам предоставлю тебе это право. Вот твой кинжал. — Он оттолкнул кинжал ногой. — Возьми его.
— Не спеши, племянник. Может, пригодится.
— Зачем мне кинжал? Я свободен, царь. Я самый свободный человек на свете. Благодарю, что ты порвал последнюю мою связь с миром. Только ее я и боялся.
— Тебе не удастся принудить меня к убийству! — вышел из себя царь. — Ты не вовлечешь меня во грех. Ты сделаешь все сам. Сам.
— Меня нет, царь, — терпеливо разъяснил Гнел.
— Нет, ты сам развяжешь этот узел. Самолично сведешь с собой счеты.
— Моя свобода — самое суровое для меня наказание, царь.
— Но Парандзем любит тебя. Тебя, а не меня, — мстительно бросил ему в лицо царь. — Ее руки гладят меня, но ищут тебя. Слабый ее голос произносит во тьме мое имя, но мне слышится твое. Что ты на это скажешь?
— Не оговаривай жену, царь. Ее верность ничем не запятнана.
— Мысленно она изменяет мне. Мысленно. С тобой. Это еще подлее. Что ты скажешь на это?
— Меня не проведешь, царь. Мне уже нет возврата. Напрасно ты плетешь свои сети.
— Нет возврата? Есть! — горячечно крикнул царь. — У тебя есть воспоминания. Тоска, любовь, стремление отомстить.
— Даю тебе слово, что останусь в безвестности до конца моих дней, — спокойно и по-деловому, словно рассказывая о чем-то, принялся излагать Гнел свои намерения. — Никто не узнает моей тайны. Я буду жить под чужим именем. Буду строить твой город. Собственноручно. Я исчезну в толпе, смешаюсь с ней. Мы опояшем твой город надежной стеной. Воздвигнем каменный дворец. Ты восхитишься искусностью наших рук. А рядом с дворцом выстроим храм. Большой
и прекрасный, чтобы господь скорее внял твоим молитвам.
— Ты так боишься умереть? — насмешливо спросил царь. — Ты готов даже пресмыкаться у моих ног.
— Не клевещи на меня, царь. Не оскверняй память о князе Гнеле. Не смей называть его трусом.
— Отчего же ты с таким усердием строишь город своему врагу?
— Оттого, что теперь у меня достаточно времени и возможностей посвятить себя сокровенной своей мечте.
— Какова же твоя мечта, племянник? — усмехнулся царь, раздраженный и удивленный тем, что этот опустившийся человек, это аршакаванское отребье еще и мечтает.
— Ты.
— Я? — опешил царь и рассмеялся.
— Ты должен быть сильным, царь, очень сильным, — с исступленной верой начал убеждать его Гнел; на виске у него вздулась вена, лицо раскраснелось, а в голосе зазвучал твердый и благородный металл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Вардза Апауни усердно закивал.
— И ты убьешь меня, уверяя, что это — ради отечества?
— Да, спарапет. Равно как и ты — меня.
— Ты просто оправдываешь свою измену. Пытаешься придать ей значительность, чтобы не пасть в собственных глазах. — Спарапет разгневался и потерял самообладание: ему казалось, будто его принимают за дурака и хотят средь бела дня обвести вокруг пальца.
— Ты воин, и любить родину означает для тебя погибнуть за нее в бою,— спокойно возразил Меружан, стараясь не обращать внимания на нанесенное ему оскорбление. — Для меня же всякая смерть должна быть исполнена смысла. Я против неразумных жертв. Я против сражений, на которые ты нас толкал.
— И даже против моих побед? — уязвил его Васак.
— Да, и твоих побед тоже. Если уж хочешь знать, то именно побед. Утри тебе враг нос с самого начала, это, поверь мне, пошло бы армянам только на пользу.
— Не понимаю, князь. Ей-богу, не понимаю. Если ты намерен меня бесчестить, тогда дело другое. Так и скажи, чтобы я не напрягал ум.
— Господь с тобой, спарапет. И в мыслях такого не было. Если, по-твоему, я тебя бесчещу, я готов просить прощения.
— Нет, ты все-таки скажи, почему ты против моих побед. И неужто гибель в бою всегда бессмысленна?
— По большому счету — да. Ты победил только в этот день. Только в этом сражении. Только единожды наелся досыта, а тебе уже возомнилось, что ты и впредь никогда не испытаешь голода. Но ведь любой полководец дает только одно сражение в жизни, и это его сражение — самое решительное и роковое. Только одно в жизни, спарапет, не более, — поднял Меружан палец. — Ты и сам знаешь, что все прочее — ложь. И знаешь, что в этом-то сражении ты и будешь побежден.
Вардза Апауни восхищенно кивнул.
— Обожди, князь, — отмахнулся от него Васак, потому что Вардза уже раздражал его. — Что же получается ? Примем безропотно наше поражение и будем сложа руки смотреть, как гибнет страна?
— Да, спарапет, примем наше поражение. Это решение здравое и полезное. Ибо тогда мы будем принуждены искать более действенные пути.
— И идти на поклон к персидскому шаху?
— Или к императору. Это уже иной вопрос. Будь любезен, обсудим его вместе и, может статься, найдем общий язык. Уверяю тебя, мы готовы обратиться к тому, на кого укажет царь. Что же еще сверх этого? Лишь бы указал, указал! — внезапно выкрикнул он. — А не уповал на свои силы. Или на аршакаванский сброд.
— Я пойду, князья... — поднялся Ваан Мамиконян.— Пойду передохну... Как решат братья, так тому и быть... Они старше меня...
И молча, опустив голову, покинул небольшую залу.
— Мы, князь, уповаем только на себя, на наше единство, на нашу сплоченность, — безнадежно и с горечью проговорил Васак, уже не веря в успех своего предприятия. — Я прошу тебя, князь... я, с седой моей головой, с моим красным стягом, с моим гербом, с моими высочайшими воинскими отличиями... Прошу тебя, не ходи к шаху... Помирись с царем...
— Может, не ходить, раз он так просит? — сказал Вардза Апауни, и Васак вновь отмахнулся от него.
— Я не могу видеть мою землю, попираемую персами и византийцами, не могу видеть, как ее топчут, — ответил
Меружан, подавленный искренней мольбой спарапета. — Во время войны я хочу быть одной из воюющих сторон, а не жертвой.
— Не забывай, что потом твой союзник пожрет тебя.
— Ну конечно, пожрет, конечно же,— засмеялся Меружан.— Разве я утверждаю обратное? Еще как пожрет! А мы примкнем к другой стороне.
— И это жизнь?
— Да, спарапет. Я указываю, как жить — хитря, пресмыкаясь, меняя цвет кожи, но все-таки жить. А каков же твой клич?
— Либо жизнь, либо смерть, — взволнованно произнес Васак.
— Нет, только жизнь. Только жизнь.
— Любой ценой?
— Да, любой ценой!
— Ценой унижения, покорности?
— Да, и унижения, и покорности.
Кенан Аматуни подавал Меружану какие-то знаки и мучился оттого, что молодой князь не замечает его. Он шагнул было вперед, намереваясь шепнуть тому что-то, но раздраженный голос Меружана остановил его на полпути:
— Ладно, уже ясно...
— Лжешь, князь. Все, что ты говоришь, — ложь. Каждое слово, каждый звук. Ты хочешь стать царем, и ничего больше.
Васак высказался и загордился. Приосанился — герой, да и только. Вырос в собственных глазах. Расправил плечи, поудобней устроился в кресле и допил до дна вино. Вот так-то, красавец Меружан, знай наших. Съел?
— Да, хочу, — улыбнулся Меружан. — А разве я когда-нибудь отнекивался?
— Что?! — Васака поразила его беззастенчивость, и он тут же упал в собственных глазах. — И ты смеешь говорить об этом?
— Отчего же нет, спарапет? Если я чувствую себя готовым стать во главе страны, если я не глуп, не хвор, полон сил и решимости, то отчего же мне таиться? Не довольно ли разыгрывать девическую стыдливость, не пора ли назвать вещи своими именами? Отчего кто-то занимает трон по той лишь причине, что он, видите ли, престолонаследник? А если он болван, если он недоумок? Это не беда, зато все честь по чести, чинно и благопристойно. Отчего спарапетом должен стать твой сын? Только оттого, что он твой сын? Это что, на роду написано: войско во веки веков должны воз-
главлять Мамиконяны? А если моего сына бог одарил щедрее? Как быть тогда? Помалкивать, ибо заводить об этом речь зазорно? Нет, спарапет, всякому человеку надобно знать себе цену и не стесняться преподносить себя...
— Но скажи мне на милость, какой армянин не чувствует себя готовым царем? — мягко спросил Васак. — По-твоему, князь Апауни иного о себе мнения?
Вардза Апауни с признательностью взглянул на Васака, кивнул и скромно потупился.
— Не переиначивай моих слов, спарапет. Ты хорошо меня понимаешь. Я готов стать царем. И могу не таясь сказать это. Где и кому угодно. И шаху. И императору. И твоему царю. Плевать мне, кто и что подумает.
— И все-таки нигде больше не говори, — посоветовал Камсаракан, которому слова Меружана придали сил и который сам, от своего имени мысленно произнес их. — Нам сказал, и будет.
— И кроме того, чья это выдумка, будто я берусь за легкое дело? Разве это не самопожертвование? Особливо в этой стране. Хочешь править ею — лезь из кожи вон, живи на износ, позабудь о себе. Так что же, стыдиться этого ?
— И все ж таки не стоит, — повторил Камсаракан.
— Я согласен со всем, что ты сказал, — заявил ко всеобщему удивлению Васак. — Подписываюсь под любым словом. Безоговорочно сдаюсь. Ты вправе утверждать, что я потерпел поражение.
Меружан вопросительно посмотрел на Васака, который, сидя в кресле, не доставал ногами до пола.
— Не взыщи, князь, но ты злоупотребляешь своим умом. Твоя рассудочность служит тебе, дурную службу. Будь в твоих словах хоть малость, хоть самая малость чувства, мы стали бы друзьями. Но я слушаю тебя, и мне неловко. Потому что ты на каждом шагу обманываешь меня. Заманиваешь в ловушку. Завоевываешь расположение. И завоевываешь неправедно. Вот я гляжу на тебя, понимаю, что ты меня обманываешь, но, понимая это, обманываюсь, хочу обмануться. Однако достаточно одного истинного и честного движения души, пусть даже наивного, но искреннего и чистого чувства — и твои рассуждения тут же рассыпаются в прах. Все до единого.
— А я боюсь твоих чувств, спарапет. Будь они только твои, бог с тобой, живи как пожелаешь. Но это — изъян и порок всех твоих предшественников и всех твоих преемников. Ты толкуешь о своих победах. А знаешь ли ты настоя-
щее их имя? Нравственные победы, всего-навсего нравственные... Доходит ли до тебя убожество этих слов? Не это ли цена сражений, на которые ты нас подвигаешь ? Не это ли порожденный чувством самообман? Хочешь обманываться — вольному воля, но не обманывай других. Не жаль разве тех, кому ты даешь крылья? Ведь им же того гляди вздумается взлететь, воспарить. А в самый последний миг, когда решается — быть или не быть? — вдруг окажется, что крылья-то у них не птичьи. Куриные. Вот их и прирежут, как курицу. Будь здоров, спарапет. Счастливого тебе пути.
— Брат, мы не можем быть врагами, — не терпящим возражения голосом произнес Вардан.— Присоединяйся к нам, вместе поедем в Персию.
— Оставь человека в покое, — в сердцах сказал Меружан и протянул Васаку руку.
Чуть поколебавшись, Васак пожал ее. Потом, не прощаясь с остальными, покинул маленькую, просто убранную залу, мысленно воздав Меружану должное: невзирая на все свое богатство, тот жил со скромностью, присущей военным или священнослужителям.
— Почему не схватили? — едва лишь они остались одни, взорвался Кенан Аматуни. — Тысячу раз было сказано. Почему?
— Что верно, то верно. Перегнул спарапет палку,— согласился Вардза Апауни. — Нельзя же так.
— И теперь еще не поздно, — раздельно и весомо проговорил Вардан.
Меружан ошеломленно посмотрел на Вар дана; его так и подмывало плюнуть тому в лицо, влепить пощечину, но он сжал зубы и скрепя сердце пробормотал:
— Люди вы или нет?
А Васак ехал, покачиваясь в седле, на юг и радовался своему полному и совершенному одиночеству, потому что дорога до столицы предстояла дальняя, у него было несколько свободных дней, и он мог без помех побеседовать мысленно с соотечественниками, высказать все, что наболело, отвести душу...
Глава шестнадцатая
— Не убивай.
Лицом к лицу по разные стороны невысокой деревянной ограды стояли они: Гнел — с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно опустившийся на колени верблюд, городом за спиной,
и царь — со страхом и сумятицей в глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
— Когда твой труп найдут, его заодно с мусором унесут на свалку. Ты будешь питать растения. По весне, глядя на молодую зеленую поросль и на цветущие кусты, я стану отыскивать тот, который вспоен твоими соками.
— Ты не можешь убить меня, царь.
— Отчего же? Оттого что ты невиновен? Невиновность и есть сейчас твоя вина. Ты не дал мне изведать угрызений совести. А я... я плакал по тебе. Настоящими, искренними слезами.
— Я виноват, царь. Мне не возместить слез, понапрасну пролитых тобою. Но знай, если ты убьешь кого-нибудь в своем городе, никто уже не поверит твоему слову. Аршака-ван погибнет. Погибнет еще не построенный.
— От того, что случилось, не отмахнешься. Видимо, ты в состоянии это понять. Но на меня не надейся. Сам развязывай узел. — Царь вытащил из-за пояса кинжал и бросил к ногам Гнела.
Гнел улыбнулся уголками губ, и это не ускользнуло от внимания царя. Даже, пожалуй, разоружило его. С какой, собственно, стати улыбается этот человек, ведь пробил час на грани ночи и рассвета, когда ему уже не принадлежат ни гаснущие звезды, ни предутренняя стынь, ни глубокая тишина, ни лежащий за ним несуразный загадочный город, ни, наконец, его тяжкая, горестная жизнь? Ничто ему не принадлежит отныне — ни хорошее, ни плохое. Чему ж он улыбается ?
— Тому, что могущественнейший в стране человек явился сюда переодетый в чужое платье. Стало быть, ему стыдно. Или же он боится.
И Гнел засмеялся. Несколько наигранно, сдавленно, через силу, одним голосом, одной гортанью, но так или иначе — засмеялся. И был в этом смехе ужас смерти, и трепет жизни, и какая-то на волоске повисшая неопределенность, которая вот-вот озарится светом и развеет сомнения. Либо в пользу сего мира, либо того...
— Почему ты смеешься? — вконец растерялся царь и раздраженно переспросил:— Почему ты смеешься?
— Потому, что ты бессилен передо мной. Хочешь меня убить, да не тут-то было. Ох и насолил он тебе, тобою же созданный город!
Как знать, племянничек, может, ты и прав, может, мне и впрямь не по плечу убить тебя, но дело-то в том, что я и сам этого не хочу; однако ты родился князем, а я — царем,
и впервые в жизни я благословляю это неравенство. Ибо разница между нами не только в положении, не только в богатстве, не только в могуществе, но и в средствах, к которым мы прибегаем, а я и вероломнее тебя, и коварней...
— Поздравь меня, Гнел. Я женился. Теперь у нас в стране есть царица.
— От души поздравляю. Значит, ты смог наконец полюбить.
— Чего ж ты не спрашиваешь, кто моя избранница?
— Кто, царь? Кто та счастливица, которой выпала честь родить престолонаследника?
- Парандзем. Дочь сюникского князя Андовка.
— Парандзем?! Моя жена?!
— У нее гладкий словно мрамор живот! Высокая грудь! Длинная белая шея! — ликующе выпалил царь в темноту: из степи — в город, с незащищенного пространста — в убежище; пусть удар бьет без промаха, сразит на месте, разом перешибет хребет.
Дрогнула под ногами земля, померк свет, медленно и беззвучно рухнули за спиной дома, зашаталась и обвалилась недостроенная стена, в груди словно бы лопнула со слабым звоном туго натянутая струна, и он со звериным ревом опустился наземь, на колени.
— Ты видишь, нам не с чего ненавидеть друг друга. Мы поневоле должны друг друга любить. Ведь мы с тобой влюблены в одну женщину.
— Я рад, что ты дал ей то, чего не мог дать я. — Эти слова произнес не Гнел, не бывший князь, не погубленный ар-шакаванец, их прошептали его губы.
— Рад? — в бешенстве крикнул царь и непроизвольно шагнул к ограде. — Нечего прикидываться, будто эта новость не потрясла тебя!
— Не переступай границу, царь! — с внезапной решимостью поднялся на ноги Гнел.
Царь замер, не смея двинуться дальше. Невысокая деревянная ограда навсегда разделила их, и оба они понимали это.
— Да благословит господь ваш союз, — хриплым голосом произнес Гнел, и глаза у него повлажнели.
— В уме ты небось меня проклинаешь, — позлорадствовал царь, уверенный, что после сообщенной им вести Гнел не жилец, а ежели он покамест и жив, так это чистая случайность. — Проклинаешь?
— Выходит... она сдержала свое слово,— прошептал Гнел самому себе и отчего-то грустно улыбнулся.
— Признайся, ты и ее возненавидел, — не унимался царь. — За то, что тебе не осталось ни единого светлого воспоминания. Признайся же — твое поражение безоговорочно.
— Нет, царь, — с великим усилием, впившись, чтобы заглушить боль, ногтями в ладонь, он безжалостно обуздал обуревавшие его страсти. — Стоит мне хоть на мгновение растревожиться, хоть на мгновение дать волю чувствам, и я пропащий человек, царь. Я не смогу жить скрываясь и таясь. Я должен буду выйти на люди. И уж тогда-то ты наверняка меня убьешь. Я сам предоставлю тебе это право. Вот твой кинжал. — Он оттолкнул кинжал ногой. — Возьми его.
— Не спеши, племянник. Может, пригодится.
— Зачем мне кинжал? Я свободен, царь. Я самый свободный человек на свете. Благодарю, что ты порвал последнюю мою связь с миром. Только ее я и боялся.
— Тебе не удастся принудить меня к убийству! — вышел из себя царь. — Ты не вовлечешь меня во грех. Ты сделаешь все сам. Сам.
— Меня нет, царь, — терпеливо разъяснил Гнел.
— Нет, ты сам развяжешь этот узел. Самолично сведешь с собой счеты.
— Моя свобода — самое суровое для меня наказание, царь.
— Но Парандзем любит тебя. Тебя, а не меня, — мстительно бросил ему в лицо царь. — Ее руки гладят меня, но ищут тебя. Слабый ее голос произносит во тьме мое имя, но мне слышится твое. Что ты на это скажешь?
— Не оговаривай жену, царь. Ее верность ничем не запятнана.
— Мысленно она изменяет мне. Мысленно. С тобой. Это еще подлее. Что ты скажешь на это?
— Меня не проведешь, царь. Мне уже нет возврата. Напрасно ты плетешь свои сети.
— Нет возврата? Есть! — горячечно крикнул царь. — У тебя есть воспоминания. Тоска, любовь, стремление отомстить.
— Даю тебе слово, что останусь в безвестности до конца моих дней, — спокойно и по-деловому, словно рассказывая о чем-то, принялся излагать Гнел свои намерения. — Никто не узнает моей тайны. Я буду жить под чужим именем. Буду строить твой город. Собственноручно. Я исчезну в толпе, смешаюсь с ней. Мы опояшем твой город надежной стеной. Воздвигнем каменный дворец. Ты восхитишься искусностью наших рук. А рядом с дворцом выстроим храм. Большой
и прекрасный, чтобы господь скорее внял твоим молитвам.
— Ты так боишься умереть? — насмешливо спросил царь. — Ты готов даже пресмыкаться у моих ног.
— Не клевещи на меня, царь. Не оскверняй память о князе Гнеле. Не смей называть его трусом.
— Отчего же ты с таким усердием строишь город своему врагу?
— Оттого, что теперь у меня достаточно времени и возможностей посвятить себя сокровенной своей мечте.
— Какова же твоя мечта, племянник? — усмехнулся царь, раздраженный и удивленный тем, что этот опустившийся человек, это аршакаванское отребье еще и мечтает.
— Ты.
— Я? — опешил царь и рассмеялся.
— Ты должен быть сильным, царь, очень сильным, — с исступленной верой начал убеждать его Гнел; на виске у него вздулась вена, лицо раскраснелось, а в голосе зазвучал твердый и благородный металл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50