— Эта стена... Этот ручей за окном... Только и всего?
Но разве после встречи с беглецом-аршакаванцем ему не было уже ясно: то, что видят сию минуту глаза, — стена, ручей, яма, спина телохранителя, собственная удлиненная тень — все это и есть конец?
Что он теперь делает, тот молодой простолюдин? Стоило ли ломать голову, когда нужно было просто-напросто проследить за каждым его шагом и по поведению одного — хотя бы одного — человека предугадать судьбу города.
Как он любил царя, как счастлив был повстречать высочайшего своего господина, и вместе с тем как губителен для царя его поступок! В этом бегстве куда больше враждебности и коварства, чем в преступлениях истинных врагов и коварных заговорщиков.
Но отчего тебе каждый день представляют трескучие донесения, в розовом свете изображая оборону и внутреннее состояние города? Какова логика сокрытия правды, действующая не только по отношению к тебе, но и ко всем вообще государям, не только в Армении, но и повсюду? Отчего первое в стране лицо ведать ни о чем не ведает, отчего подлинное положение дел ты узнаешь позже всех?
— Взгляни, царь, какое ясное небо! — внезапно прошептал Гнел, и царь заметил в его глазах горячечный блеск, которого всегда побаивался и в котором усматривал нечто зловещее. — Какое ослепительное солнце! Возвращаются аисты. Первый день весны, царь. Жаль упускать такой день. Он должен войти в историю.
— Какую еще историю? — насупился царь, с горечью покачал головой и укоризненно добавил: — Нет, вы меня не полюбили. Не полюбили, нет... Вы никогда не желали мне добра.
И осталось непонятным, кого он подразумевает.
— Пора, царь, — проникновенно шепнул ему Гнел, убе-
жденный, что делится величайшей тайной. — Ты должен умереть. Нам нужна сейчас твоя смерть.
— Смерть ? — Царь ушам своим не поверил. — Ты, часом, не рехнулся?
— Другого выхода нет. Тебе, царь, не осилить врага. Ты все равно не избегнешь смерти, тебя казнят на площади средь бела дня, на виду у всех. Как обычного пленника. Как поверженного владыку. — Такого порыва и страсти царь никогда не видел. В голосе и словах Гнела было столько веры и решимости, что еще немного - и царь заразился бы ими, поддался бы их обману. — Да, ты вправе гордиться своим прошлым, да, ты почитаем и окружен всенародной любовью, но все это забудется, забудется в мгновение ока! Побежденный не вызывает добрых чувств. Он запятнан и опорочен на веки вечные. Спрашивается, не лучше ли умереть по-человечески? Кому нужна бесславная смерть?
— Подыхай сам, если тебе охота! — прорычал царь и окинул его ненавидящим, презрительным взглядом. — Я покамест намерен жить. У меня слишком много незавершенных дел.
— Нет, нет, царь, твое поражение будет красиво, — с юношеской вдохновенностью увещевал его Гнел. — Ты не испортишь сказки, не оборвешь на полуслове песен, которые слагают теперь гусаны. Не убьешь легенду, которой суждено переходить из рода в род. Ты останешься в народной памяти величайшим из наших царей.
— Ненавижу твою слепую одержимость. Твой помутившийся разум, способный разве что на этот бред. Бог свидетель, я тоже не святой, но даже в моих заблуждениях куда больше человечности, чем в исступленной твоей вере.
— Нет, нет, царь, поверить мне,— гнул свое тот, слыша лишь собственный голос. Царь перечит ему? Но ведь царь же мертвец, давно уже мертвец. — Ты должен стать героем. Должен стать великомучеником. Тебя должны сопричислить к сонму святых. День твоей кончины навсегда войдет в святцы. Эта страна воскреснет благодаря легенде о твоей смерти. Она важнее преходящих твоих побед. Клянусь твоим именем — ты слышишь, твоим именем, дороже которого у меня ничего нет,— я обойду дом за домом и поведаю всем, что ты доблестно, до последнего вздоха бился с врагом, что грозный твой меч наводил на него ужас и обращал в бегство. Пойми же, дядя, твоя жизнь никому уже не нужна.
— Изволь звать меня царем. Какой я тебе, к дьяволу, дядя? Царь!
— Сумей уйти вовремя, царь! — Гнел упал на колени и поцеловал край его одежды. — Подай пример наследникам и потомкам, научи их уходить в свой срок. Молю тебя! Во имя завтрашнего дня. Во имя Папа.
— Плевать мне, что будут говорить обо мне завтра. Я хочу царствовать сегодня. А у тебя на языке один только завтрашний день.
— Потому что завтрашний день подлинней нашего сегодня.
— Не забывай, со мной Аршакаван! — крикнул царь, будто желая, чтобы его услышал весь мир. — Город, созданный мною. Мое детище. Моя плоть, моя кровь.
— А я-то думал, ты обрадуешься. Ведь я нашел выход, — разочарованно, чуть не плача сказал Гнел. Какая несправедливость ! Он денно и нощно ломает голову в поисках наивернейшего решения, наконец находит его — и что же? Наградой ему черная неблагодарность.
Царь оторопело смотрел на него. Если этот человек станет у кормила власти, он обратит все окрест в пепел, посеет вокруг себя смерть, нагромоздит повсюду горы трупов, там, куда ступит его нога, не вырастет ни былинки, не зародится ни одной новой мысли, будут осквернены и втоптаны в грязь благороднейшие движения души. И его вера станет отрицанием всякой веры, величайшим безверием.
— Я понимаю, царь, умирать нелегко. — Наконец-то его губы выговорили что-то человеческое, но исступленный блеск глаз, отчетливо написанное на лице упрямое намерение достичь цели опять внушили царю страх. — Если ты этого не можешь, я возьму все на себя. Только соглашайся... — сглотнув слюну, прошептал он, и ему почудилось, что его готовность к самопожертвованию вполне доказала царю: смерть неизбежна. Если уж Гнел, не дрогнув, поднимет руку на свое божество, то кому придется труднее — ему или божеству?
Царь попросту влепил ему оплеуху. Оплеуха была увесистая и оставила на лице след пятерни. Гнел качнулся и еле устоял на ногах. Из глаз посыпались искры. Он схватился за горящую щеку и, уязвленный неблагодарностью, не сдержал слез.
— Ты мне больше не нужен, Гнел,— ровным голосом сказал царь. — Я освободился от тебя. Слава всевышнему, освободился. Прощай.
И широкими шагами направился к дверям. Гора с плеч, подумал он и почувствовал в себе легкость и бодрость. Точно ушел наконец от постылой жены. Сейчас у него нет дома,
нет крыши над головой, зато взамен он обрел целый мир. Будто избавился от наваждения, вспомнил свое минувшее и отца с матерью, вспомнил, как его зовут и кто он таков, -словом, опять стал собой. Стоило Гнелу взять царя под опеку, и царь лишился самостоятельности, разуверился в собственных силах, глядя на каждый свой шаг его глазами: что, дескать, скажет Гнел? одобрит ли его поступок? Ума не приложу, как ему удалось окрутить и околдовать меня! Виновато окружение. На безрыбье и рак рыба, а Гнел был единственным, кто понимал - отечество необходимо сплотить. Кончено, слава богу, кончено! Я от тебя освободился. Ты никогда уже не понадобишься. Прощай.
А Гнел в царской опочивальне плакал от разочарования и обиды, невнятно бормоча:
- Жаль, царь, жаль, что ты не захотел умереть. Я не могу тебя убить без твоего на то согласия. Я не могу стать цареубийцей.
Перед дворцом собралась огромная толпа. Народ требовал встречи с царем. Где это слыхано, чтобы народ осмеливался выдвигать требования? Это же мятеж, перешептывались нахарары, это бунт. Пошатнулись прочные и незыблемые основы мироздания, покосились два его мощных столпа, один из коих — господа, другой — слуги. И единственный тому виновник - царь. Это он внушил простонародью, будто они - царь и чернь - союзники. А коль скоро они союзники, то и права у них в чем-то уравниваются. А по сути-то никакие они не союзники, они — сообщники, так как вместе подтачивают и рушат устойчивые, неизменные представления о мире. Аршакаван и весь этот ужас тому свидетели.
Царь не заставил подданных долго ждать и в согласии с неписаными законами союзничества незамедлительно вышел на площадь. Нет бы подняться на балкон и вести переговоры оттуда. Где там, стер и эту границу...
В который уже раз толпа и царь сталкивались в Аршакава-не лицом к лицу. Поначалу всегда устанавливалась гробовая тишина. То была минута подозрений — ведь стороны разделяла непроходимая пропасть. Сперва они, не таясь и не смущаясь, приглядывались, принюхивались друг к другу и, лишь одолев преграды внутри себя, вступали в общение.
Царя огорчило, что толпа забыла преподанный ей урок. После обычного, мгновение длящегося молчания она должна была слаженно, как один человек, прокричать ему здравицу. Она этого не сделала. Может, уподобиться терпеливому учителю — повторить, напомнить урок? Но едва он увидел, кто перед ним стоит, его прошиб озноб. Он увидел людей с истощенными лицами, впалыми глазами, иссохшими от жажды губами, бессильно подкашивающимися ногами, но все эти подробности сошлись в одном, общем впечатлении — никому одежда не была впору, на всех она болталась, люди утопали в ней и, казалось, вот-вот утонут.
Царь поразился, заметив в толпе и женщин, и даже детей. И присутствие детей — этих нежных, беспомощных созданий — окончательно его убедило: разговор предстоит не из легких.
Они пришли требовать хлеба и воды. Ну что тут поделаешь? В любом другом случае врагу недостало бы терпения, он снял бы небывало длительную осаду и, отчаявшись, убрался бы восвояси. Такова извечная логика войны. И -снабжение города продовольствием соответствовало этой логике. Но что же оказалось на поверку? Оказалось, что это не противостояние города наступающему войску, обычное и знакомое, не просто взаимная ненависть двух сторон и даже не месть. Дело обстоит серьезнее. Царь не понял этого с самого начала и не принял в расчет — тут-то и кроется его ошибка. Он рассматривал вопрос с сугубо военной точки зрения. А раз ошибся — держи ответ перед толпой!
Но какой ответ дашь на вековечное требование: хлеба! воды! Он вправе пообещать лишь одно: он и сам, как и его подданные, пребудет голодным и жаждущим.
— Где войско, царь? — послышался из глубины толпы голос. — Почему запаздывает?
— Какое войско? — изумился царь, ожидавший иного разговора.
— Войско, которое будет сражаться с врагом, — продолжил затерянный в толпе голос. — Будет защищать нас.
— Что-о? — обомлел царь.
Он чуть не потерял дар речи. А хлеб? А вода? Им что, нипочем голод и жажда? Отчего они позабыли про свои лишения? По какому праву? Почему не хватают его за глотку: накорми нас и напои? О каком, собственно, войске речь? И он в гневе ответил:
— Значит, вместо того чтобы самим защитить меня, вместо того чтобы костьми лечь за свой город, вы дожидаетесь помощи?
— Но ты обещал нам, царь.
Царь обалдело взирал на безмолвную и неподвижную толпу, смотревшую на него, как один человек, и слышал все тот же беззлобный, наивный голос. И поскольку царь не видел говорившего, голос казался ему неземным и внушал страх.
— Что я вам обещал ? — отчаявшись, крикнул царь. — Ну что, что?!
— Что мы неприкосновенны в твоем городе, — спокойно ответствовал голос. — Что ты покараешь всякого, кто посягнет на нашу свободу.
— Стало быть, вы надеетесь только на меня? — не утерпел царь и чуть ли не со слезами обратил вопрос к каждому в отдельности: — Только на меня?
— Мы же не выдумываем, - вроде бы даже обиделся доносящийся из толпы наивный голос. — Глашатаи заявляли об этом от твоего имени.
— Но разве не вы моя надежда? Вы, и только вы. Об этом и говорили мои глашатаи... И мой указ тоже об этом.
Царь вконец потерял самообладание. Его трясло. Он выкрикивал бессвязные слова и только сам понимал, что они значат. Поверял толпе свои мечты и замыслы. Страна стала бы независимой и единой. Люди жили бы, не зная страха и чужеземного ярма. Он преодолел бы свое одиночество вместе с ними, вместе со своим народом. Благодаря их, царя и народа, союзу Армения окрепла бы. Даром, что ли, он неустанно боролся с собой? Он мечтал смести преграды, отделяющие его от народа, и сделал так, что из бессильных его рук судьба страны перешла в руки его нищего, его голодного народа. Нахарары мнят себя, пупом земли, и родина для них — не более чем своя вотчина. Персы и византийцы в конце концов проглотят страну, а потом разделят добычу. Во имя настоящего и будущего отечества он сознательно утратил свое человеческое лицо, совершал поступки, противоречащие его природе и убеждениям. Он тоже хотел бы жить, как и все, по указке сердца, только для себя. Почему это все на свете цари наслаждаются славой и властью, на каждом шагу вкушая их, а его удел — работать не покладая рук, день и ночь, до изнеможения? Почему это другие люди вправе думать лишь о себе, а ему на роду написано взвалить на свои плечи заботы целого народа и тащить, тащить? Он кричал и бушевал, но никто так и не уразумел смысла его излияний, никому и в голову не пришло, что он винит толпу в неблагодарности и предательстве, а себя в самообмане и безоглядной доверчивости. И ответ толпы уложился в четыре словечка.
— У царя нет войска, — послышался все тот же голос.
«У царя нет войска...» «Нету войска, нету...» Весть волною прокатилась по толпе, передаваясь из уст в уста, вызывая страх и смятение.И началось повальное бегство. Почувствовав себя обманутой и беззащитной, обезумевшая толпа кинулась врассыпную. Подсказанное вековыми инстинктами, бегство представлялось ей единственным спасением. Было нечто удручающее в ужасной его бесполезности: со всех сторон высились крепостные стены, а за стеной стоял жаждущий крови враг.
Город охватило отчаяние. Потеряв голову, люди искали родных, выкрикивали имена, и голоса, едва возникнув, бесследно исчезали в сплошном гаме. Ни у кого и в мыслях не было пойти домой и собраться посемейно, ибо первым долгом бедствие означало, что у человека не остается отныне семейного очага.
Побуждаемые все тем же инстинктом самосохранения, люди стремились разойтись, отдалиться от прочих, потому как одиночество уже само по себе — тайное укрытие, опасности не так-то легко обнаружить сторонящегося других одиночку и расправиться с ним. А какая-нибудь орава или гурьба — это удобная мишень.
Но попробуй-ка оторваться от себе подобных! Толпа растеклась, разбилась на части, люди бежали куда бог на душу положит. Однако на узких подслеповатых улочках города поредевшие группки, стремившиеся еще более раздробиться и обособиться, вновь сталкивались и вновь пускались наутек... на сей раз друг от друга.
Только к вечеру паника, как и любое потрясение, как радость или горе, поулеглась, народ мало-помалу обвыкся с тягостной новостью, и в конце концов все разбрелись по домам, которые, как оказалось, несмотря ни на что, по-прежнему принадлежали старым хозяевам; люди хорошенько заперлись, и наступил черед ожидания, а оно невыносимей паники и любой горестной вести.
А царь, которому боль и разочарование широко раскрыли глаза и который смирился со своим поражением и немощью, неподвижно следил за бегством толпы и беззвучно плакал. Вот он — конец, конец всех мечтаний и мук. Сколь же он бесславен и жалок. За какой-то миг перед глазами царя промелькнули годы тяжких раздумий и бессонных, бесконечных ночей — скопившись и слившись воедино, они в итоге спцдо-били его этого краха. Кому еще доводилось, подумал он с горькой усмешкой, собственными глазами, отчетливо и со стороны лицезреть свою гибель - точно в театре, восседая на отведенном тебе наипочетнейшем месте?
Что ж ему остается, кроме как вслед за толпой обратить-ся в бегство самому? Иначе говоря, стать обыкновенным че-ловеком, принадлежать только себе, заботиться лишь о своей особе. Он отправится в Картли к царю Мириану. Тем и отвмстит неблагодарным аршакаванцам. Пусть изведают, каково жить без царя. Отомстит и себе - за безоглядную доверчи-вость и склонность к самообману. Отомстит, отягчив душу новыми страданиями, поскольку ему доподлинно известно, что нельзя таить обиду на родной народ, даже если все до одного предадут царя и отвернутся от него. А еще ему из-вестно, что как раз тогда, когда его предадут, он, царь, будет особенно нужен своему народу. Ибо если народ, а не кто-то в отдельности утрачивает представление о том, что нрав-ственно, а что безнравственно, стало быть, народ в беде. Од-нако в конце-то концов царь тоже человек - так ведь? - и сотворен не из камня, не из железа. Должен же он однажды узнать, должен же вспомнить о человеческом своем происхождении — да или нет? Должен же понять, что он не господь бог, всевидящий и всепрощающий, а простой смертный — с самыми простыми и обыкновенными слабостями. Теперь, перед лицом величайшей неблагодарности, он узнал это, вспомнил и понял. И он отомстит им — пойдет к Мириану.
Он увидел, что от многотысячной толпы, за несколько минут исчезнувшей и образовавшей на подступах к дворцу безлюдную пустыню, — от огромной этой толпы остался только дряхлый старик. Он стоял в почтительном отдалении и терпеливо ждал, пока царь его заметит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Но разве после встречи с беглецом-аршакаванцем ему не было уже ясно: то, что видят сию минуту глаза, — стена, ручей, яма, спина телохранителя, собственная удлиненная тень — все это и есть конец?
Что он теперь делает, тот молодой простолюдин? Стоило ли ломать голову, когда нужно было просто-напросто проследить за каждым его шагом и по поведению одного — хотя бы одного — человека предугадать судьбу города.
Как он любил царя, как счастлив был повстречать высочайшего своего господина, и вместе с тем как губителен для царя его поступок! В этом бегстве куда больше враждебности и коварства, чем в преступлениях истинных врагов и коварных заговорщиков.
Но отчего тебе каждый день представляют трескучие донесения, в розовом свете изображая оборону и внутреннее состояние города? Какова логика сокрытия правды, действующая не только по отношению к тебе, но и ко всем вообще государям, не только в Армении, но и повсюду? Отчего первое в стране лицо ведать ни о чем не ведает, отчего подлинное положение дел ты узнаешь позже всех?
— Взгляни, царь, какое ясное небо! — внезапно прошептал Гнел, и царь заметил в его глазах горячечный блеск, которого всегда побаивался и в котором усматривал нечто зловещее. — Какое ослепительное солнце! Возвращаются аисты. Первый день весны, царь. Жаль упускать такой день. Он должен войти в историю.
— Какую еще историю? — насупился царь, с горечью покачал головой и укоризненно добавил: — Нет, вы меня не полюбили. Не полюбили, нет... Вы никогда не желали мне добра.
И осталось непонятным, кого он подразумевает.
— Пора, царь, — проникновенно шепнул ему Гнел, убе-
жденный, что делится величайшей тайной. — Ты должен умереть. Нам нужна сейчас твоя смерть.
— Смерть ? — Царь ушам своим не поверил. — Ты, часом, не рехнулся?
— Другого выхода нет. Тебе, царь, не осилить врага. Ты все равно не избегнешь смерти, тебя казнят на площади средь бела дня, на виду у всех. Как обычного пленника. Как поверженного владыку. — Такого порыва и страсти царь никогда не видел. В голосе и словах Гнела было столько веры и решимости, что еще немного - и царь заразился бы ими, поддался бы их обману. — Да, ты вправе гордиться своим прошлым, да, ты почитаем и окружен всенародной любовью, но все это забудется, забудется в мгновение ока! Побежденный не вызывает добрых чувств. Он запятнан и опорочен на веки вечные. Спрашивается, не лучше ли умереть по-человечески? Кому нужна бесславная смерть?
— Подыхай сам, если тебе охота! — прорычал царь и окинул его ненавидящим, презрительным взглядом. — Я покамест намерен жить. У меня слишком много незавершенных дел.
— Нет, нет, царь, твое поражение будет красиво, — с юношеской вдохновенностью увещевал его Гнел. — Ты не испортишь сказки, не оборвешь на полуслове песен, которые слагают теперь гусаны. Не убьешь легенду, которой суждено переходить из рода в род. Ты останешься в народной памяти величайшим из наших царей.
— Ненавижу твою слепую одержимость. Твой помутившийся разум, способный разве что на этот бред. Бог свидетель, я тоже не святой, но даже в моих заблуждениях куда больше человечности, чем в исступленной твоей вере.
— Нет, нет, царь, поверить мне,— гнул свое тот, слыша лишь собственный голос. Царь перечит ему? Но ведь царь же мертвец, давно уже мертвец. — Ты должен стать героем. Должен стать великомучеником. Тебя должны сопричислить к сонму святых. День твоей кончины навсегда войдет в святцы. Эта страна воскреснет благодаря легенде о твоей смерти. Она важнее преходящих твоих побед. Клянусь твоим именем — ты слышишь, твоим именем, дороже которого у меня ничего нет,— я обойду дом за домом и поведаю всем, что ты доблестно, до последнего вздоха бился с врагом, что грозный твой меч наводил на него ужас и обращал в бегство. Пойми же, дядя, твоя жизнь никому уже не нужна.
— Изволь звать меня царем. Какой я тебе, к дьяволу, дядя? Царь!
— Сумей уйти вовремя, царь! — Гнел упал на колени и поцеловал край его одежды. — Подай пример наследникам и потомкам, научи их уходить в свой срок. Молю тебя! Во имя завтрашнего дня. Во имя Папа.
— Плевать мне, что будут говорить обо мне завтра. Я хочу царствовать сегодня. А у тебя на языке один только завтрашний день.
— Потому что завтрашний день подлинней нашего сегодня.
— Не забывай, со мной Аршакаван! — крикнул царь, будто желая, чтобы его услышал весь мир. — Город, созданный мною. Мое детище. Моя плоть, моя кровь.
— А я-то думал, ты обрадуешься. Ведь я нашел выход, — разочарованно, чуть не плача сказал Гнел. Какая несправедливость ! Он денно и нощно ломает голову в поисках наивернейшего решения, наконец находит его — и что же? Наградой ему черная неблагодарность.
Царь оторопело смотрел на него. Если этот человек станет у кормила власти, он обратит все окрест в пепел, посеет вокруг себя смерть, нагромоздит повсюду горы трупов, там, куда ступит его нога, не вырастет ни былинки, не зародится ни одной новой мысли, будут осквернены и втоптаны в грязь благороднейшие движения души. И его вера станет отрицанием всякой веры, величайшим безверием.
— Я понимаю, царь, умирать нелегко. — Наконец-то его губы выговорили что-то человеческое, но исступленный блеск глаз, отчетливо написанное на лице упрямое намерение достичь цели опять внушили царю страх. — Если ты этого не можешь, я возьму все на себя. Только соглашайся... — сглотнув слюну, прошептал он, и ему почудилось, что его готовность к самопожертвованию вполне доказала царю: смерть неизбежна. Если уж Гнел, не дрогнув, поднимет руку на свое божество, то кому придется труднее — ему или божеству?
Царь попросту влепил ему оплеуху. Оплеуха была увесистая и оставила на лице след пятерни. Гнел качнулся и еле устоял на ногах. Из глаз посыпались искры. Он схватился за горящую щеку и, уязвленный неблагодарностью, не сдержал слез.
— Ты мне больше не нужен, Гнел,— ровным голосом сказал царь. — Я освободился от тебя. Слава всевышнему, освободился. Прощай.
И широкими шагами направился к дверям. Гора с плеч, подумал он и почувствовал в себе легкость и бодрость. Точно ушел наконец от постылой жены. Сейчас у него нет дома,
нет крыши над головой, зато взамен он обрел целый мир. Будто избавился от наваждения, вспомнил свое минувшее и отца с матерью, вспомнил, как его зовут и кто он таков, -словом, опять стал собой. Стоило Гнелу взять царя под опеку, и царь лишился самостоятельности, разуверился в собственных силах, глядя на каждый свой шаг его глазами: что, дескать, скажет Гнел? одобрит ли его поступок? Ума не приложу, как ему удалось окрутить и околдовать меня! Виновато окружение. На безрыбье и рак рыба, а Гнел был единственным, кто понимал - отечество необходимо сплотить. Кончено, слава богу, кончено! Я от тебя освободился. Ты никогда уже не понадобишься. Прощай.
А Гнел в царской опочивальне плакал от разочарования и обиды, невнятно бормоча:
- Жаль, царь, жаль, что ты не захотел умереть. Я не могу тебя убить без твоего на то согласия. Я не могу стать цареубийцей.
Перед дворцом собралась огромная толпа. Народ требовал встречи с царем. Где это слыхано, чтобы народ осмеливался выдвигать требования? Это же мятеж, перешептывались нахарары, это бунт. Пошатнулись прочные и незыблемые основы мироздания, покосились два его мощных столпа, один из коих — господа, другой — слуги. И единственный тому виновник - царь. Это он внушил простонародью, будто они - царь и чернь - союзники. А коль скоро они союзники, то и права у них в чем-то уравниваются. А по сути-то никакие они не союзники, они — сообщники, так как вместе подтачивают и рушат устойчивые, неизменные представления о мире. Аршакаван и весь этот ужас тому свидетели.
Царь не заставил подданных долго ждать и в согласии с неписаными законами союзничества незамедлительно вышел на площадь. Нет бы подняться на балкон и вести переговоры оттуда. Где там, стер и эту границу...
В который уже раз толпа и царь сталкивались в Аршакава-не лицом к лицу. Поначалу всегда устанавливалась гробовая тишина. То была минута подозрений — ведь стороны разделяла непроходимая пропасть. Сперва они, не таясь и не смущаясь, приглядывались, принюхивались друг к другу и, лишь одолев преграды внутри себя, вступали в общение.
Царя огорчило, что толпа забыла преподанный ей урок. После обычного, мгновение длящегося молчания она должна была слаженно, как один человек, прокричать ему здравицу. Она этого не сделала. Может, уподобиться терпеливому учителю — повторить, напомнить урок? Но едва он увидел, кто перед ним стоит, его прошиб озноб. Он увидел людей с истощенными лицами, впалыми глазами, иссохшими от жажды губами, бессильно подкашивающимися ногами, но все эти подробности сошлись в одном, общем впечатлении — никому одежда не была впору, на всех она болталась, люди утопали в ней и, казалось, вот-вот утонут.
Царь поразился, заметив в толпе и женщин, и даже детей. И присутствие детей — этих нежных, беспомощных созданий — окончательно его убедило: разговор предстоит не из легких.
Они пришли требовать хлеба и воды. Ну что тут поделаешь? В любом другом случае врагу недостало бы терпения, он снял бы небывало длительную осаду и, отчаявшись, убрался бы восвояси. Такова извечная логика войны. И -снабжение города продовольствием соответствовало этой логике. Но что же оказалось на поверку? Оказалось, что это не противостояние города наступающему войску, обычное и знакомое, не просто взаимная ненависть двух сторон и даже не месть. Дело обстоит серьезнее. Царь не понял этого с самого начала и не принял в расчет — тут-то и кроется его ошибка. Он рассматривал вопрос с сугубо военной точки зрения. А раз ошибся — держи ответ перед толпой!
Но какой ответ дашь на вековечное требование: хлеба! воды! Он вправе пообещать лишь одно: он и сам, как и его подданные, пребудет голодным и жаждущим.
— Где войско, царь? — послышался из глубины толпы голос. — Почему запаздывает?
— Какое войско? — изумился царь, ожидавший иного разговора.
— Войско, которое будет сражаться с врагом, — продолжил затерянный в толпе голос. — Будет защищать нас.
— Что-о? — обомлел царь.
Он чуть не потерял дар речи. А хлеб? А вода? Им что, нипочем голод и жажда? Отчего они позабыли про свои лишения? По какому праву? Почему не хватают его за глотку: накорми нас и напои? О каком, собственно, войске речь? И он в гневе ответил:
— Значит, вместо того чтобы самим защитить меня, вместо того чтобы костьми лечь за свой город, вы дожидаетесь помощи?
— Но ты обещал нам, царь.
Царь обалдело взирал на безмолвную и неподвижную толпу, смотревшую на него, как один человек, и слышал все тот же беззлобный, наивный голос. И поскольку царь не видел говорившего, голос казался ему неземным и внушал страх.
— Что я вам обещал ? — отчаявшись, крикнул царь. — Ну что, что?!
— Что мы неприкосновенны в твоем городе, — спокойно ответствовал голос. — Что ты покараешь всякого, кто посягнет на нашу свободу.
— Стало быть, вы надеетесь только на меня? — не утерпел царь и чуть ли не со слезами обратил вопрос к каждому в отдельности: — Только на меня?
— Мы же не выдумываем, - вроде бы даже обиделся доносящийся из толпы наивный голос. — Глашатаи заявляли об этом от твоего имени.
— Но разве не вы моя надежда? Вы, и только вы. Об этом и говорили мои глашатаи... И мой указ тоже об этом.
Царь вконец потерял самообладание. Его трясло. Он выкрикивал бессвязные слова и только сам понимал, что они значат. Поверял толпе свои мечты и замыслы. Страна стала бы независимой и единой. Люди жили бы, не зная страха и чужеземного ярма. Он преодолел бы свое одиночество вместе с ними, вместе со своим народом. Благодаря их, царя и народа, союзу Армения окрепла бы. Даром, что ли, он неустанно боролся с собой? Он мечтал смести преграды, отделяющие его от народа, и сделал так, что из бессильных его рук судьба страны перешла в руки его нищего, его голодного народа. Нахарары мнят себя, пупом земли, и родина для них — не более чем своя вотчина. Персы и византийцы в конце концов проглотят страну, а потом разделят добычу. Во имя настоящего и будущего отечества он сознательно утратил свое человеческое лицо, совершал поступки, противоречащие его природе и убеждениям. Он тоже хотел бы жить, как и все, по указке сердца, только для себя. Почему это все на свете цари наслаждаются славой и властью, на каждом шагу вкушая их, а его удел — работать не покладая рук, день и ночь, до изнеможения? Почему это другие люди вправе думать лишь о себе, а ему на роду написано взвалить на свои плечи заботы целого народа и тащить, тащить? Он кричал и бушевал, но никто так и не уразумел смысла его излияний, никому и в голову не пришло, что он винит толпу в неблагодарности и предательстве, а себя в самообмане и безоглядной доверчивости. И ответ толпы уложился в четыре словечка.
— У царя нет войска, — послышался все тот же голос.
«У царя нет войска...» «Нету войска, нету...» Весть волною прокатилась по толпе, передаваясь из уст в уста, вызывая страх и смятение.И началось повальное бегство. Почувствовав себя обманутой и беззащитной, обезумевшая толпа кинулась врассыпную. Подсказанное вековыми инстинктами, бегство представлялось ей единственным спасением. Было нечто удручающее в ужасной его бесполезности: со всех сторон высились крепостные стены, а за стеной стоял жаждущий крови враг.
Город охватило отчаяние. Потеряв голову, люди искали родных, выкрикивали имена, и голоса, едва возникнув, бесследно исчезали в сплошном гаме. Ни у кого и в мыслях не было пойти домой и собраться посемейно, ибо первым долгом бедствие означало, что у человека не остается отныне семейного очага.
Побуждаемые все тем же инстинктом самосохранения, люди стремились разойтись, отдалиться от прочих, потому как одиночество уже само по себе — тайное укрытие, опасности не так-то легко обнаружить сторонящегося других одиночку и расправиться с ним. А какая-нибудь орава или гурьба — это удобная мишень.
Но попробуй-ка оторваться от себе подобных! Толпа растеклась, разбилась на части, люди бежали куда бог на душу положит. Однако на узких подслеповатых улочках города поредевшие группки, стремившиеся еще более раздробиться и обособиться, вновь сталкивались и вновь пускались наутек... на сей раз друг от друга.
Только к вечеру паника, как и любое потрясение, как радость или горе, поулеглась, народ мало-помалу обвыкся с тягостной новостью, и в конце концов все разбрелись по домам, которые, как оказалось, несмотря ни на что, по-прежнему принадлежали старым хозяевам; люди хорошенько заперлись, и наступил черед ожидания, а оно невыносимей паники и любой горестной вести.
А царь, которому боль и разочарование широко раскрыли глаза и который смирился со своим поражением и немощью, неподвижно следил за бегством толпы и беззвучно плакал. Вот он — конец, конец всех мечтаний и мук. Сколь же он бесславен и жалок. За какой-то миг перед глазами царя промелькнули годы тяжких раздумий и бессонных, бесконечных ночей — скопившись и слившись воедино, они в итоге спцдо-били его этого краха. Кому еще доводилось, подумал он с горькой усмешкой, собственными глазами, отчетливо и со стороны лицезреть свою гибель - точно в театре, восседая на отведенном тебе наипочетнейшем месте?
Что ж ему остается, кроме как вслед за толпой обратить-ся в бегство самому? Иначе говоря, стать обыкновенным че-ловеком, принадлежать только себе, заботиться лишь о своей особе. Он отправится в Картли к царю Мириану. Тем и отвмстит неблагодарным аршакаванцам. Пусть изведают, каково жить без царя. Отомстит и себе - за безоглядную доверчи-вость и склонность к самообману. Отомстит, отягчив душу новыми страданиями, поскольку ему доподлинно известно, что нельзя таить обиду на родной народ, даже если все до одного предадут царя и отвернутся от него. А еще ему из-вестно, что как раз тогда, когда его предадут, он, царь, будет особенно нужен своему народу. Ибо если народ, а не кто-то в отдельности утрачивает представление о том, что нрав-ственно, а что безнравственно, стало быть, народ в беде. Од-нако в конце-то концов царь тоже человек - так ведь? - и сотворен не из камня, не из железа. Должен же он однажды узнать, должен же вспомнить о человеческом своем происхождении — да или нет? Должен же понять, что он не господь бог, всевидящий и всепрощающий, а простой смертный — с самыми простыми и обыкновенными слабостями. Теперь, перед лицом величайшей неблагодарности, он узнал это, вспомнил и понял. И он отомстит им — пойдет к Мириану.
Он увидел, что от многотысячной толпы, за несколько минут исчезнувшей и образовавшей на подступах к дворцу безлюдную пустыню, — от огромной этой толпы остался только дряхлый старик. Он стоял в почтительном отдалении и терпеливо ждал, пока царь его заметит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50