При всей своей искренности он не мог ответить на этот вопрос, однако уже чувствовал, что Августы ему не хватает. Как-то вечером он решился позвонить ей, но никто не ответил. Утром он вышел из дому, собираясь идти на завод, и сразу увидел Августу. Она стояла на углу и смотрела на него. Он подбежал, обнял ее и, не таясь прохожих, начал целовать ее глаза, лоб, волосы, губы. Она облегченно вздохнула, как человек, который после долгого и тревожного ожидания обрел наконец желанный покой. Оглянувшись, она зашептала: «Опомнись, Данчик, люди смотрят...» Он бережно взял ее под руку и с гордым видом — со стороны это выглядело, наверно, комично — повел к трамвайной остановке. Она погладила его по щеке и торопливо сунула записку: «Милый, приходи вечером по этому адресу...» Дальше был адрес ее однокомнатной квартирки.
Здесь они впервые узнали счастье взаимной любви — бескорыстной, не требовавшей ни гарантий, ни обязательств. Быть рядом, и все. После долгих бесплодных попыток найти друг друга они выбрались из людского океана на этот островок любви и никак не могли утолить сполна жажду и голод. Постепенно они открылись друг перед другом всеми гранями души, поняли мысли, надежды, чувства друг друга — все, вплоть до привычек и чудачеств. Как все влюбленные мира, они не строили никаких планов, были неизмеримо счастливы тем, что дают им день, час, секунда, проведенные вместе.
О своих профессиональных проблемах они заговаривали редко, хотя, казалось, это должно было сблизить их еще больше. Августа была самолюбива и готова кому и когда угодно доказывать свою самостоятельность и независимость. Женщины, которые постоянно нуждались в опоре, вызывали у нее жалость и презрение. В институте она держалась с напускной суровостью, мнения ее были предельно категоричны, а малейшее возражение вызывало вспышку гнева. Дан вскоре обнаружил, что литературой и искусством, столь дорогими ему самому, она интересовалась только для приличия, просто чтобы «быть в курсе». Это свое открытие Дан тщательно скрывал и радовался, что хоть перед поэзией она преклонялась, стихи и целые поэмы могла читать наизусть, впрочем, по-настоящему ценила лишь любовную лирику.
И вот теперь, трезво анализируя события этих трех лет, он спрашивал себя: «Ну хорошо, ты отлично знаешь, что Августа может еще десять лет молчать. Никаких претензий, никаких обвинений. А сам-то ты — временный попутчик? И как тебе только не стыдно! Ты что, несмышленый младенец? Ты думаешь о будущем, о ее будущем прежде всего? Если уверен в любви Августы, не сомневаешься в собственном чувстве, если понял, что такая любовь бывает лишь один раз в жизни, чего же тянешь? К чему эта неопределенность? Не пора ли решать — по-мужски, честно и до конца?»
Он вспомнил своих друзей и невольно улыбнулся. Как все они были смешны и трогательны в молодости! Но вот даже Павел, лихой донжуан, давно связан прочными узами брака, а он, всегда мечтавший о настоящей любви, остался холостяком, точнее — перезрелым женихом, о котором все еще заботится матушка, которой давно перевалило за шестьдесят. Гордость никогда бы не позволила Августе поделиться с кем-нибудь своими проблемами. Она терпеть не могла судачить с женщинами, отгородилась от них, с головой окунулась в работу: у нее было уже несколько серьезных публикаций, и теперь она писала кандидатскую диссертацию. Рой кавалеров, еще недавно окружавший ее, сильно поредел. Ее неприступность стала притчей во языцех: во время туристической поездки по Венгрии одному из своих поклонников, решившему применить тактику «блиц-крига», она двинула так, что бедняга ходил с перевязанной челюстью до конца путешествия. В отношениях с Даном все было по-другому, и, как ему казалось, ничего иного она не желала.
Год назад они проводили отпуск на побережье, где нравы особой строгостью не отличались и где за паршивую комнатушку с глиняным полом и подслеповатым оконцем требовали много денег и мало документов. Однажды они остались из-за дождя дома. И тут, после восьмой чашки кофе, Августа рассказала Дану о своей семье. «Знаешь, Дан, меня всегда принимали за какую-то взбалмошную барышню, у которой на уме одни только моды, прически, развлечения. Дошло до того, что мое «аристократическое» происхождение ни у кого не вызывало сомнений. А ведь я из простой крестьянской семьи. Кроме румын, в нашем селе издавна жили венгры и немцы. Жили дружно, в школе сидели за одной партой, однако смешанные браки были редкостью. И вот будущий мой отец, Ганс Мейстер, потомственный кузнец и сакс по происхождению, влюбился в румынку Ралуку Оджа. Отец Ралуки был очень беден, и старый кузнец не дал согласия на этот брак. Началась война, старшего Мейстера послали на фронт, откуда он не вернулся. А юный Ганс покрутился немного на кузне и пропал. Прошло несколько месяцев — в семье Оджей скандал: беременность Ралуки стала очевидной. Летом сорок второго появились на свет мы с Хильдой — двойняшки. Потом какими-то неведомыми путями до нас дошло письмо Ганса Мейстера, в котором он признал своих детей и просил назвать одну из дочек в честь бабушки Августой. А через два года отец вошел в село с отрядом патриотической гвардии. Поработал пару недель старостой и отправился на Западный фронт добивать фашистов. Вернулся он с наградой, членом партии коммунистов, но с одной ногой. Они по-прежнему живут с мамой в полном согласии, еще трое ребятишек народилось, все гораздо моложе меня. Образованием мы целиком обязаны отцу. Это я здесь такая самостоятельная и самоуверенная, а перед ним сразу смирной становлюсь и выкладываю все как на духу. Только о тебе он ничего не знает — пока скрываю».
Дан задумчиво погладил ее по волосам. «Почему?» Августа помолчала, закрыв глаза, и прошептала: «Не знаю. Суеверие, наверное. Сглазить боюсь, ведь с тех пор, как мы вместе, никто не знает о нашей любви. Даже мама, хотя она спит и видит, как я замуж выхожу. Все время ворчит: за какие такие грехи наказал ее бог, что дочек выдать не может? Ох, говорит, и красивая ты у меня — а ж сердце болит, и умна — аж лес гудит, и ученая — аж горы ходят, а вот удача тебя сторонится».
И тут до Дана дошло. «Постой, Густи, маму-то твою в девицах звали Оджей, почему же ты Бурлаку?» Августа рассмеялась до слез: «Данчик ты мой хороший! Два года мы вместе, а тебя вдруг осенило, глупыш. Разве я тебе непорочной девой досталась?» Что-то кольнуло Дана в самое сердце. «И вправду, я же не первый у Августы. Значит, она уже кого-то любила?» Августа взглянула на него в упор своими зелеными глазами, понимающе улыбнулась. «Нет, Дан, до тебя я никого по-настоящему не любила. Но какое-то время была замужем».
В нем боролись два чувства — или отрубить эту тему разом, или уж разобраться до конца. Будто прочитав его мысли, она вдруг шутливо зачастила на родном говоре: «Будь ласков, не кипятись, парень, все расскажу, ничего не утаю». «Кто он?» — процедил Дан сквозь зубы. Августа нежно прикрыла ему рот и уже своим обычным голосом сказала: «Мой тренер по теннису. Он открыл меня, угадав мой талант. С первых же моих шагов в спорте заботился обо мне, как родной отец, вывел в большой мир. И когда я стала чемпионкой среди юниоров, мне захотелось подарить ему большую, очень большую радость. И я пришла к нему. Я уже давно поняла, что он влюблен в меня, но сам в этом никогда не признается. Он немедленно повел меня в примарию. Мне было абсолютно все равно, а он весь сиял от счастья. А как-то ночью ему стало очень плохо. Тут только я узнала, что у него уже давно болит сердце. Я испугалась, побежала к соседям. Он еще произнес несколько слов, хотел меня успокоить. Может, и был какой-то шанс, но я слишком растерялась и не догадалась сразу вызвать «скорую». Когда они приехали, было слишком поздно...— Она долго молчала, потом добавила: — Вот так я осталась вдовой в девятнадцать лет... Какой смысл ревновать к тому, кого уже нет на свете?»
Дан не проронил ни слова. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. Разумеется, он понимал, что глупо ревновать к тому, кто умер более десяти лет назад, когда он еще и не подозревал о существовании девушки по имени Августа. Все это правильно, и все же: Густи — его Густи! — и вдруг с другим! Дан молчал. Она терпеливо ждала, потом встала, сделала бутерброды, предложила ему. Он резко отодвинул тарелку — это уже было совсем не похоже на него. Глаза Августы потемнели, стали почти черными. Она смерила его презрительным взглядом, сказала каким-то чужим голосом: «Ты такой же, как все! Я-то, глупая, воображала, что ты неповторим — великодушный, нежный... Не хочу больше тебя видеть!» В глазах ее стояли слезы, но она сдержалась, не заплакала. Оделась и вышла под дождь. Вечером он нашел ее на пустынном пляже. Она строила замок из песка. Дан опустился рядом с ней на колени, помог сложить стены с остроконечными башенками, выгреб руками ров. Когда он поднял глаза, Августа улыбалась. «Тебе бы такой замок. Было бы где заточить меня на всю жизнь. А? Вот в эту высоченную башню, куда и птица не долетит. А за прошлое — на хлеб и воду. Феодал, вот ты кто!» Дан зачарованно не сводил с нее глаз. «Прости меня, Густи.— В его голосе звучало искреннее раскаяние.— Я слишком тебя люблю». Августа взъерошила ему волосы: «На первый раз поверим. Только заруби себе на носу: я никогда не была и никогда не буду собственностью. Даже твоей. Хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство, так что, если тебе дороги наша дружба и любовь, заточи-ка ты лучше в эту башню свою ревность и запри на десять замков. Она беспочвенна и нелепа. Раз и навсегда пойми, что нет на свете силы, кроме любви, чтобы удержать людей вместе».
Этот урок Дан не забыл. Теперь он испытывал к ней особое чувство уважения — не за спортивные успехи, не за умение постоять за себя и даже не за подчеркнутую независимость, он уважал ее за обостренное чувство человеческого достоинства, за удивительное самообладание, глубину убеждений и твердость.
Вечерело. Дан не спеша шел к привокзальной стоянке, где перед отъездом оставил свой «фиат». Насвистывая мотив из «Севильского цирюльника», он неотступно думал об Августе, которую только что нежно обнимал на прощанье... Он ничего не сказал ей о своем намерении сегодня вечером переговорить с родителями о женитьбе. Вскочил в машину и вихрем помчался по пустым в этот час улицам. Забыв про ключи, названивал в дверь как на пожар. Открыла перепуганная мать.
— Ты что, сынок, ключи потерял? Что-нибудь случилось в Бухаресте? Почему такая долгая командировка? Ну, говори же, все сердце изныло.
Дан обнял ее.
— Ничего не случилось, мамочка. Все прошло хорошо, как никогда. Даже отдохнул малость...
— Да какой же это отдых, когда такие синяки под глазами! Мигом в столовую, вон и отец спускается. Голодный небось — как волк. Да и кто тебя накормит лучше матери.
Дан отвернулся, проглотив сорвавшуюся было фразу. Благословенны дом и заботы матери! Но знала бы она, как ему хорошо там, в маленькой квартирке, затерявшейся в городском море! Ведь он и войти не успел толком, а все мысли его уже там... Мать, узнав, что он хорошо поел в вагоне-ресторане, расстроилась, и тогда Дан пообещал выйти к чаю. На всякий случай спросил:
— Меня никто не искал? Мать хлопнула себя по лбу:
— Ой, прости, Дан! Сегодня весь день тебя искал Штефан. Просил позвонить, как только появишься. В любое время.
— Что-нибудь на заводе?
Академик, спустившийся в столовую из своего кабинета, пристально посмотрел на Дана.
— Похоже. Во всяком случае, к заводу это какое-то отношение имеет.
Дан подбежал к телефону. Несколько раз ошибся, набирая номер, потом услышал голос Петришора.
— Привет! Предки дома?
— Здрасьте, дядя Дан! Дома, конечно. Только мама прилегла. Еще бы, после такого дня...
— А что произошло?
— Вы ничего не знаете?.. Сейчас я вам папу дам. В трубке раздался голос Штефана:
— Дан, ты? Немедленно в машину — и пулей ко мне.
— Хорошо, но что все-таки случилось?
Ответ прозвучал подобно грому среди ясного неба:
— Виктор Пэкурару покончил с собой.
— Что?! — Дан не верил своим ушам.
— Междометия, вопросы и комментарии потом. Давай быстро!
ГЛАВА 5
Через десять минут Дан уже звонил в квартиру Штефа-на. Лицо у того было осунувшееся, бледное, глаза грустные. Необычно серьезно вел себя и Петришор. Они с Даном были закадычные друзья, на их боевом счету числилась не одна озорная проделка. Но на сей раз мальчик не бросился ему на шею, спокойно, как взрослый, пожал руку и сказал отцу:
— Пойду посмотрю, как там мама.
— Значит, правда? — спросил Дан. Штефан молча кивнул.
— Но как же так? — с трудом прошептал Дан. Штефан взял его за плечи, провел в кабинет, достал
бутылку коньяка, устало сказал:
— Садись и слушай.
Когда он закончил свой рассказ, наступила гнетущая тишина. Дан не выдержал:
— Черт возьми, откуда это невероятное английское хладнокровие? Тут волком хочется выть, а ты перечисляешь факты, словно винтики считаешь. А ведь ты, можно сказать, вырос на «Энергии»!
— Я с Виктором Пэкурару мало был знаком и знаю о его проблемах понаслышке. Это во-первых. А во-вторых, сейчас я просто права не имею на эмоции, так как расследование этого дела доверили мне, теперь это мой партийный долг.
— И что ты думаешь делать?
— Разобраться в обстоятельствах, выяснить причины, побудившие Пэкурару на этот шаг. Что могло заставить старого, опытного коммуниста уйти из жизни? Я бы очень хотел, чтоб ты рассказал, что знаешь.
Дан молчал, низко склонив голову, бессильно уронив руки. Штефан долго и терпеливо ждал. Налил ему рюмку коньяку. Прикурил для него сигарету — Дан жадно схватил ее. Казалось, его мучит приступ страшного недуга. Но это только казалось. Мозг Дана лихорадочно работал. История Пэкурару была ему известна, и прежде всего факты, связанные с деятельностью парткома. Все хорошо знали, что Испас, как черт от ладана, бегает от всяких собраний и заседаний, но все же и до его ушей кое-что доходило. Ползли по заводу всякие сплетни, слухи, явно отдававшие клеветой. Его давно уже удивляла непонятная пассивность дирекции и парткома, ведь Пэкурару был полноправным членом и того, и другого. И сейчас Дан пытался собрать разрозненные воспоминания в единое целое, воссоздать общую картину, которая бы раскрыла смысл случившегося. Он был уверен, что «дело Пэкурару» родилось в лабиринте коридорно-кабинетных кривотолков. У него просто в голове не укладывалось, что этот всеми уважаемый человек мог что-то нарушить, тем более пойти на явное беззаконие. Дан сам в трудных ситуациях неоднократно обращался к главному бухгалтеру, и тот, скрупулезно вникнув в детали, всеми силами стремился помочь, порой даже рискуя репутацией бережливого, рачительного хозяина. Ссужая проектному отделу нужную сумму, он внимательно следил за ее использованием, контролировал не только бухгалтерскую точность, но и эффективность начатого дела...
— Я давно знаю дядюшку Пэкурару и не могу поверить в его бесчестность, он бы скорее умер, чем подписал контракт, наносящий ущерб стране. Все эти слухи о финансовых неполадках, о разбазаривании фондов и растратах, о недопустимой халатности — чушь. Ты, конечно, прав, его смерть нельзя отделять от того, что в последнее время происходит на нашем заводе.
— А знаешь ли ты, что у него в течение двух лет делали вычеты из зарплаты за оказанную вам поддержку, хотя было известно о многомиллионной экономии, которую дал стране ваш новый трансформатор?
Дан вытаращил глаза от изумления.
— Вот это да! Наказывать за правое дело? Но почему я ничего не знал? И откуда узнал ты?
Штефан пожал плечами:
— Ни для кого на заводе это не секрет. Только такой блаженный, как ты, не высовывающий носа из «белого дома», мог об этом ничего не знать. Иначе ты бы открыто протестовал. Как Петре Даскэлу, помнишь? Его тогда быстренько выдвинули на учебу...
— А Косма? Он-то что? Как он мог допустить подобную подлость?
— А вот это надо бы у тебя спросить, ты работаешь на заводе, а не я.
Испас вскочил, нервно заходил из угла в угол. Но Штефану нужны были не взрывы горького отчаяния, не угрызения совести, а точные, беспристрастные факты. Он по-прежнему отмечал все важное из того, что слышал.
— Ты говоришь, давно знаешь Виктора Пэкурару, откуда?
И Дан рассказал о том, что Пэкурару был старым другом его двоюродного дяди — Чезара Попеску, в прошлом паровозного механика, а после Освобождения ответственного работника Госконтроля. В детстве и юности Дан частенько наведывался в семью своего дядюшки и крепко дружил с его сыном Драгошем.
— А где этот Драгош теперь? — словно невзначай спросил Штефан.
— Еще в лицее он мечтал стать офицером, с отличием закончил юридический и теперь работает в госбезопасности. У него всегда было какое-то обостренное чувство справедливости, ложь он просто органически не выносил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Здесь они впервые узнали счастье взаимной любви — бескорыстной, не требовавшей ни гарантий, ни обязательств. Быть рядом, и все. После долгих бесплодных попыток найти друг друга они выбрались из людского океана на этот островок любви и никак не могли утолить сполна жажду и голод. Постепенно они открылись друг перед другом всеми гранями души, поняли мысли, надежды, чувства друг друга — все, вплоть до привычек и чудачеств. Как все влюбленные мира, они не строили никаких планов, были неизмеримо счастливы тем, что дают им день, час, секунда, проведенные вместе.
О своих профессиональных проблемах они заговаривали редко, хотя, казалось, это должно было сблизить их еще больше. Августа была самолюбива и готова кому и когда угодно доказывать свою самостоятельность и независимость. Женщины, которые постоянно нуждались в опоре, вызывали у нее жалость и презрение. В институте она держалась с напускной суровостью, мнения ее были предельно категоричны, а малейшее возражение вызывало вспышку гнева. Дан вскоре обнаружил, что литературой и искусством, столь дорогими ему самому, она интересовалась только для приличия, просто чтобы «быть в курсе». Это свое открытие Дан тщательно скрывал и радовался, что хоть перед поэзией она преклонялась, стихи и целые поэмы могла читать наизусть, впрочем, по-настоящему ценила лишь любовную лирику.
И вот теперь, трезво анализируя события этих трех лет, он спрашивал себя: «Ну хорошо, ты отлично знаешь, что Августа может еще десять лет молчать. Никаких претензий, никаких обвинений. А сам-то ты — временный попутчик? И как тебе только не стыдно! Ты что, несмышленый младенец? Ты думаешь о будущем, о ее будущем прежде всего? Если уверен в любви Августы, не сомневаешься в собственном чувстве, если понял, что такая любовь бывает лишь один раз в жизни, чего же тянешь? К чему эта неопределенность? Не пора ли решать — по-мужски, честно и до конца?»
Он вспомнил своих друзей и невольно улыбнулся. Как все они были смешны и трогательны в молодости! Но вот даже Павел, лихой донжуан, давно связан прочными узами брака, а он, всегда мечтавший о настоящей любви, остался холостяком, точнее — перезрелым женихом, о котором все еще заботится матушка, которой давно перевалило за шестьдесят. Гордость никогда бы не позволила Августе поделиться с кем-нибудь своими проблемами. Она терпеть не могла судачить с женщинами, отгородилась от них, с головой окунулась в работу: у нее было уже несколько серьезных публикаций, и теперь она писала кандидатскую диссертацию. Рой кавалеров, еще недавно окружавший ее, сильно поредел. Ее неприступность стала притчей во языцех: во время туристической поездки по Венгрии одному из своих поклонников, решившему применить тактику «блиц-крига», она двинула так, что бедняга ходил с перевязанной челюстью до конца путешествия. В отношениях с Даном все было по-другому, и, как ему казалось, ничего иного она не желала.
Год назад они проводили отпуск на побережье, где нравы особой строгостью не отличались и где за паршивую комнатушку с глиняным полом и подслеповатым оконцем требовали много денег и мало документов. Однажды они остались из-за дождя дома. И тут, после восьмой чашки кофе, Августа рассказала Дану о своей семье. «Знаешь, Дан, меня всегда принимали за какую-то взбалмошную барышню, у которой на уме одни только моды, прически, развлечения. Дошло до того, что мое «аристократическое» происхождение ни у кого не вызывало сомнений. А ведь я из простой крестьянской семьи. Кроме румын, в нашем селе издавна жили венгры и немцы. Жили дружно, в школе сидели за одной партой, однако смешанные браки были редкостью. И вот будущий мой отец, Ганс Мейстер, потомственный кузнец и сакс по происхождению, влюбился в румынку Ралуку Оджа. Отец Ралуки был очень беден, и старый кузнец не дал согласия на этот брак. Началась война, старшего Мейстера послали на фронт, откуда он не вернулся. А юный Ганс покрутился немного на кузне и пропал. Прошло несколько месяцев — в семье Оджей скандал: беременность Ралуки стала очевидной. Летом сорок второго появились на свет мы с Хильдой — двойняшки. Потом какими-то неведомыми путями до нас дошло письмо Ганса Мейстера, в котором он признал своих детей и просил назвать одну из дочек в честь бабушки Августой. А через два года отец вошел в село с отрядом патриотической гвардии. Поработал пару недель старостой и отправился на Западный фронт добивать фашистов. Вернулся он с наградой, членом партии коммунистов, но с одной ногой. Они по-прежнему живут с мамой в полном согласии, еще трое ребятишек народилось, все гораздо моложе меня. Образованием мы целиком обязаны отцу. Это я здесь такая самостоятельная и самоуверенная, а перед ним сразу смирной становлюсь и выкладываю все как на духу. Только о тебе он ничего не знает — пока скрываю».
Дан задумчиво погладил ее по волосам. «Почему?» Августа помолчала, закрыв глаза, и прошептала: «Не знаю. Суеверие, наверное. Сглазить боюсь, ведь с тех пор, как мы вместе, никто не знает о нашей любви. Даже мама, хотя она спит и видит, как я замуж выхожу. Все время ворчит: за какие такие грехи наказал ее бог, что дочек выдать не может? Ох, говорит, и красивая ты у меня — а ж сердце болит, и умна — аж лес гудит, и ученая — аж горы ходят, а вот удача тебя сторонится».
И тут до Дана дошло. «Постой, Густи, маму-то твою в девицах звали Оджей, почему же ты Бурлаку?» Августа рассмеялась до слез: «Данчик ты мой хороший! Два года мы вместе, а тебя вдруг осенило, глупыш. Разве я тебе непорочной девой досталась?» Что-то кольнуло Дана в самое сердце. «И вправду, я же не первый у Августы. Значит, она уже кого-то любила?» Августа взглянула на него в упор своими зелеными глазами, понимающе улыбнулась. «Нет, Дан, до тебя я никого по-настоящему не любила. Но какое-то время была замужем».
В нем боролись два чувства — или отрубить эту тему разом, или уж разобраться до конца. Будто прочитав его мысли, она вдруг шутливо зачастила на родном говоре: «Будь ласков, не кипятись, парень, все расскажу, ничего не утаю». «Кто он?» — процедил Дан сквозь зубы. Августа нежно прикрыла ему рот и уже своим обычным голосом сказала: «Мой тренер по теннису. Он открыл меня, угадав мой талант. С первых же моих шагов в спорте заботился обо мне, как родной отец, вывел в большой мир. И когда я стала чемпионкой среди юниоров, мне захотелось подарить ему большую, очень большую радость. И я пришла к нему. Я уже давно поняла, что он влюблен в меня, но сам в этом никогда не признается. Он немедленно повел меня в примарию. Мне было абсолютно все равно, а он весь сиял от счастья. А как-то ночью ему стало очень плохо. Тут только я узнала, что у него уже давно болит сердце. Я испугалась, побежала к соседям. Он еще произнес несколько слов, хотел меня успокоить. Может, и был какой-то шанс, но я слишком растерялась и не догадалась сразу вызвать «скорую». Когда они приехали, было слишком поздно...— Она долго молчала, потом добавила: — Вот так я осталась вдовой в девятнадцать лет... Какой смысл ревновать к тому, кого уже нет на свете?»
Дан не проронил ни слова. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. Разумеется, он понимал, что глупо ревновать к тому, кто умер более десяти лет назад, когда он еще и не подозревал о существовании девушки по имени Августа. Все это правильно, и все же: Густи — его Густи! — и вдруг с другим! Дан молчал. Она терпеливо ждала, потом встала, сделала бутерброды, предложила ему. Он резко отодвинул тарелку — это уже было совсем не похоже на него. Глаза Августы потемнели, стали почти черными. Она смерила его презрительным взглядом, сказала каким-то чужим голосом: «Ты такой же, как все! Я-то, глупая, воображала, что ты неповторим — великодушный, нежный... Не хочу больше тебя видеть!» В глазах ее стояли слезы, но она сдержалась, не заплакала. Оделась и вышла под дождь. Вечером он нашел ее на пустынном пляже. Она строила замок из песка. Дан опустился рядом с ней на колени, помог сложить стены с остроконечными башенками, выгреб руками ров. Когда он поднял глаза, Августа улыбалась. «Тебе бы такой замок. Было бы где заточить меня на всю жизнь. А? Вот в эту высоченную башню, куда и птица не долетит. А за прошлое — на хлеб и воду. Феодал, вот ты кто!» Дан зачарованно не сводил с нее глаз. «Прости меня, Густи.— В его голосе звучало искреннее раскаяние.— Я слишком тебя люблю». Августа взъерошила ему волосы: «На первый раз поверим. Только заруби себе на носу: я никогда не была и никогда не буду собственностью. Даже твоей. Хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство, так что, если тебе дороги наша дружба и любовь, заточи-ка ты лучше в эту башню свою ревность и запри на десять замков. Она беспочвенна и нелепа. Раз и навсегда пойми, что нет на свете силы, кроме любви, чтобы удержать людей вместе».
Этот урок Дан не забыл. Теперь он испытывал к ней особое чувство уважения — не за спортивные успехи, не за умение постоять за себя и даже не за подчеркнутую независимость, он уважал ее за обостренное чувство человеческого достоинства, за удивительное самообладание, глубину убеждений и твердость.
Вечерело. Дан не спеша шел к привокзальной стоянке, где перед отъездом оставил свой «фиат». Насвистывая мотив из «Севильского цирюльника», он неотступно думал об Августе, которую только что нежно обнимал на прощанье... Он ничего не сказал ей о своем намерении сегодня вечером переговорить с родителями о женитьбе. Вскочил в машину и вихрем помчался по пустым в этот час улицам. Забыв про ключи, названивал в дверь как на пожар. Открыла перепуганная мать.
— Ты что, сынок, ключи потерял? Что-нибудь случилось в Бухаресте? Почему такая долгая командировка? Ну, говори же, все сердце изныло.
Дан обнял ее.
— Ничего не случилось, мамочка. Все прошло хорошо, как никогда. Даже отдохнул малость...
— Да какой же это отдых, когда такие синяки под глазами! Мигом в столовую, вон и отец спускается. Голодный небось — как волк. Да и кто тебя накормит лучше матери.
Дан отвернулся, проглотив сорвавшуюся было фразу. Благословенны дом и заботы матери! Но знала бы она, как ему хорошо там, в маленькой квартирке, затерявшейся в городском море! Ведь он и войти не успел толком, а все мысли его уже там... Мать, узнав, что он хорошо поел в вагоне-ресторане, расстроилась, и тогда Дан пообещал выйти к чаю. На всякий случай спросил:
— Меня никто не искал? Мать хлопнула себя по лбу:
— Ой, прости, Дан! Сегодня весь день тебя искал Штефан. Просил позвонить, как только появишься. В любое время.
— Что-нибудь на заводе?
Академик, спустившийся в столовую из своего кабинета, пристально посмотрел на Дана.
— Похоже. Во всяком случае, к заводу это какое-то отношение имеет.
Дан подбежал к телефону. Несколько раз ошибся, набирая номер, потом услышал голос Петришора.
— Привет! Предки дома?
— Здрасьте, дядя Дан! Дома, конечно. Только мама прилегла. Еще бы, после такого дня...
— А что произошло?
— Вы ничего не знаете?.. Сейчас я вам папу дам. В трубке раздался голос Штефана:
— Дан, ты? Немедленно в машину — и пулей ко мне.
— Хорошо, но что все-таки случилось?
Ответ прозвучал подобно грому среди ясного неба:
— Виктор Пэкурару покончил с собой.
— Что?! — Дан не верил своим ушам.
— Междометия, вопросы и комментарии потом. Давай быстро!
ГЛАВА 5
Через десять минут Дан уже звонил в квартиру Штефа-на. Лицо у того было осунувшееся, бледное, глаза грустные. Необычно серьезно вел себя и Петришор. Они с Даном были закадычные друзья, на их боевом счету числилась не одна озорная проделка. Но на сей раз мальчик не бросился ему на шею, спокойно, как взрослый, пожал руку и сказал отцу:
— Пойду посмотрю, как там мама.
— Значит, правда? — спросил Дан. Штефан молча кивнул.
— Но как же так? — с трудом прошептал Дан. Штефан взял его за плечи, провел в кабинет, достал
бутылку коньяка, устало сказал:
— Садись и слушай.
Когда он закончил свой рассказ, наступила гнетущая тишина. Дан не выдержал:
— Черт возьми, откуда это невероятное английское хладнокровие? Тут волком хочется выть, а ты перечисляешь факты, словно винтики считаешь. А ведь ты, можно сказать, вырос на «Энергии»!
— Я с Виктором Пэкурару мало был знаком и знаю о его проблемах понаслышке. Это во-первых. А во-вторых, сейчас я просто права не имею на эмоции, так как расследование этого дела доверили мне, теперь это мой партийный долг.
— И что ты думаешь делать?
— Разобраться в обстоятельствах, выяснить причины, побудившие Пэкурару на этот шаг. Что могло заставить старого, опытного коммуниста уйти из жизни? Я бы очень хотел, чтоб ты рассказал, что знаешь.
Дан молчал, низко склонив голову, бессильно уронив руки. Штефан долго и терпеливо ждал. Налил ему рюмку коньяку. Прикурил для него сигарету — Дан жадно схватил ее. Казалось, его мучит приступ страшного недуга. Но это только казалось. Мозг Дана лихорадочно работал. История Пэкурару была ему известна, и прежде всего факты, связанные с деятельностью парткома. Все хорошо знали, что Испас, как черт от ладана, бегает от всяких собраний и заседаний, но все же и до его ушей кое-что доходило. Ползли по заводу всякие сплетни, слухи, явно отдававшие клеветой. Его давно уже удивляла непонятная пассивность дирекции и парткома, ведь Пэкурару был полноправным членом и того, и другого. И сейчас Дан пытался собрать разрозненные воспоминания в единое целое, воссоздать общую картину, которая бы раскрыла смысл случившегося. Он был уверен, что «дело Пэкурару» родилось в лабиринте коридорно-кабинетных кривотолков. У него просто в голове не укладывалось, что этот всеми уважаемый человек мог что-то нарушить, тем более пойти на явное беззаконие. Дан сам в трудных ситуациях неоднократно обращался к главному бухгалтеру, и тот, скрупулезно вникнув в детали, всеми силами стремился помочь, порой даже рискуя репутацией бережливого, рачительного хозяина. Ссужая проектному отделу нужную сумму, он внимательно следил за ее использованием, контролировал не только бухгалтерскую точность, но и эффективность начатого дела...
— Я давно знаю дядюшку Пэкурару и не могу поверить в его бесчестность, он бы скорее умер, чем подписал контракт, наносящий ущерб стране. Все эти слухи о финансовых неполадках, о разбазаривании фондов и растратах, о недопустимой халатности — чушь. Ты, конечно, прав, его смерть нельзя отделять от того, что в последнее время происходит на нашем заводе.
— А знаешь ли ты, что у него в течение двух лет делали вычеты из зарплаты за оказанную вам поддержку, хотя было известно о многомиллионной экономии, которую дал стране ваш новый трансформатор?
Дан вытаращил глаза от изумления.
— Вот это да! Наказывать за правое дело? Но почему я ничего не знал? И откуда узнал ты?
Штефан пожал плечами:
— Ни для кого на заводе это не секрет. Только такой блаженный, как ты, не высовывающий носа из «белого дома», мог об этом ничего не знать. Иначе ты бы открыто протестовал. Как Петре Даскэлу, помнишь? Его тогда быстренько выдвинули на учебу...
— А Косма? Он-то что? Как он мог допустить подобную подлость?
— А вот это надо бы у тебя спросить, ты работаешь на заводе, а не я.
Испас вскочил, нервно заходил из угла в угол. Но Штефану нужны были не взрывы горького отчаяния, не угрызения совести, а точные, беспристрастные факты. Он по-прежнему отмечал все важное из того, что слышал.
— Ты говоришь, давно знаешь Виктора Пэкурару, откуда?
И Дан рассказал о том, что Пэкурару был старым другом его двоюродного дяди — Чезара Попеску, в прошлом паровозного механика, а после Освобождения ответственного работника Госконтроля. В детстве и юности Дан частенько наведывался в семью своего дядюшки и крепко дружил с его сыном Драгошем.
— А где этот Драгош теперь? — словно невзначай спросил Штефан.
— Еще в лицее он мечтал стать офицером, с отличием закончил юридический и теперь работает в госбезопасности. У него всегда было какое-то обостренное чувство справедливости, ложь он просто органически не выносил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42