Наконец-то две-три недели мы могли бы чувствовать себя свободно, не опасаясь попасться на глаза знакомым. После всего, что я сделала, ты мог бы быть более признательным.
— Разве я настаивал на том, чтобы держать наши отношения в тайне? Всю эту конспирацию навязала ты, а как только я хочу выяснить — зачем, уходишь от ответа. Ситуация для женщины нелогичная и неестественная, ибо испокон веков она желала иметь мужа, домашний очаг, детей.
— Тебе было плохо со мной, да?
— Этого я не говорил. Но сколько раз я предлагал тебе навестить моих родителей! Познакомились бы. Они же все равно догадываются, что у меня кто-то есть.
— Вот именно! Ты бы еще и сватов ко мне заслал, как в деревне! Только этот кто-то — человек современный и презирает допотопные обычаи и предрассудки. Я приняла тебя таким, как ты есть. Воспринимай меня так же. Мне вот, к примеру, безразлично, что думают обо мне твои предки.
Дан обиделся:
— Мои родители не предки.
— Вот я смотрю сейчас на тебя, Дан, и ты кажешься мне чужим. Каким-то пропыленным, что ли, прости за выражение. В сущности, ты меня совсем не знаешь. И в один прекрасный день можешь сказать, что я оказалась совершенно другой, чем ты меня представлял все эти годы. Я отношусь к тому поколению, которое на жизнь смотрит реалистически и стоит обеими ногами на земле.
— Надо понимать, что для представителя реалистического поколения главное — это не упустить поездку в Голландию!
— Знаешь, у моего отца был идеал — служить революции. Всю жизнь он боролся, пока не стал инвалидом. И теперь сидит в своей развалюхе. Вот и все, чего он достиг. Мне тоже нелегко, но зато я знаю: от моего упорства зависит мое положение в обществе. Такую возможность мне дал социалистический строй. Раньше я бы так и осталась деревенской тетехой и растрачивала свою молодость в непосильном труде. А теперь я работаю в институте, без двух минут чемпионка. У меня своя жизнь, привычки и вкусы, я ни от кого не завишу. Имею собственную квартиру и никому не позволю туда совать свой нос. Хочу машину. А что, не имею права? И не волнуйся, она у меня будет. Мне хочется путешествовать, мир посмотреть. Разве это преступление? Есть у меня и любимый, но я не хочу превращаться в домработницу...
— Звучит красиво. Но как быть с диссертацией? Похоже, ты собираешься делать ее с помощью двух мужчин: один даст тему, будет руководить, другой соберет материал, напишет и сам же принесет...
Выпад был неожиданный, однако Августа быстро пришла в себя.
— Ну и что? Разве не долг мужчины — помогать нам, женщинам? Что в том плохого? Профессора, друзья по работе могут это делать, а любимый нет?
— Неужели ты не понимаешь, что работа твоя будет подлогом? Одна только видимость. Ну, станешь ты кандидатом за счет других, а что ты сможешь дать науке?
— Да плевать мне на вашу науку! Я хочу быть только преподавателем в институте. И я добьюсь этого, с твоей помощью или без. Да что я, одна, в конце концов, так делаю? Некоторые просто компилируют работы по зарубежным материалам, которые раздобывают у своих высокопоставленных папаш. А есть еще такие девицы, что платят за готовую работу натурой. Все это знают, а ты как будто с неба свалился. Тоже мне, рыцарь без страха и упрека! Я не хочу, чтобы меня любили за слабость. Вот тебе я когда-нибудь казалась человеком слабым?
— Никогда. Уж что-что, а твое властолюбие мне хорошо известно.
— И все-таки ты меня любишь.
— Как видишь.
— А за что?
— Опять все сначала. Я же говорил, глупо разбираться, почему один любит другого.
— Но что тебе нравится во мне?
— Гордость, чувство достоинства, настойчивость. Твое прекрасное тело, горячий темперамент.
— А что не нравится?
— И это я уже говорил — ты слишком рациональна в любви, не воспринимаешь человека целиком, как личность, а разбираешь, что тебе подходит и что не подходит.
Он вдруг замолчал. Пауза затянулась.
— Что же ты притих? — спросила Августа.
— Сказать больше нечего.
— Но если дело только в этом, почему бы тебе не быть тоже рациональным и не подарить мне эту поездку в Голландию?
— Да потому, что в своем эгоцентризме, Августа, ты все время забываешь, что в любви всегда двое. Если хорошо одному, должно быть хорошо и другому. А ты совершенно безразлична к тому, что происходит со мной в последнее время, особенно после самоубийства Виктора Пэкурару. Тебе не кажется?
— Опять это самоубийство! Да оставь ты его в покое. Как говорится, мертвые с мертвыми, а живые — с живыми.
— Ты знаешь, я эти слова уже слышал от одного человека.
— От кого же?
— Я тебе говорил о нем. Павел Косма.
— А он, видать, не глуп.
— Будущее покажет. Но как ты можешь быть безразличной к тому, что происходит на «Энергии», ведь там для меня не просто работа, там — моя жизнь!
— Твоя жизнь — я! — воскликнула Августа. Но почувствовав, что это уже слишком, поправилась: — По крайней мере так должно было бы быть.
— Ну, вот теперь ты сказала все...
Она подняла на него холодные глаза и жестко спросила:
— Так все-таки, едешь ты со мной или нет?
— Разумеется, нет! Ты просто отказываешься выслушать меня и понять причину...
— Уходи из моего дома!
Дан не сказал больше ни слова. Вышел и захлопнул за собой дверь.
Взбешенный Павел Косма вытаптывал тропинку по диагонали персидского ковра, лежавшего на полу его огромного кабинета. В бессильной ярости комкал свежий номер газеты со статьей, подписанной начальником намоточного цеха Аристиде Станчу.
Газета резко критиковала руководство завода за то, что не внедряются многие рационализаторские предложения, среди которых есть даже запатентованные. Особенно ядовитым показался Косме простой и естественный вопрос: кому на руку замораживание творческих достижений, почему проекты так и остаются проектами? И надо же было подгадать с этой статьей именно в тот день, когда стало известно, что вместо комиссии из муниципии приедет комиссия из главка! Из надежных источников Косма узнал, что приедет «еще кто-то из министерства». «Похоже, будут выяснять, в какой мере обоснованны запросы министерства на импортные электромоторы. Разногласия нам сейчас ни к чему,— подумал Косма,— надо сделать все, чтобы они не вылезли наружу». И срочно вызвал Дана Испаса и Иона Саву.
Инженеры были уже в приемной, когда Мариета Ласку с нескрываемым удовольствием положила на стол еще один номер газеты с очерченной красным карандашом злосчастной статьей... Ну что теперь делать? Звонить в редакцию? Бессмысленно. Во-первых, поздно: десятки тысяч экземпляров уже разошлись; а во-вторых, ответ ясен и так: «Долг печати — показывать общественности реальное положение. И никому не позволено, дорогой товарищ, давить на нас». Будто он не знает, сколько раз материалы, не устраивавшие какие-нибудь вышестоящие организации, вынимались прямо из верстки... «Хоть бы Ольга предупредила,— подумал он с досадой.— Но ее теперь и вовсе не поймешь: будто нарочно подставляет меня под удар, да так, чтоб побольнее, чтоб с ног свалить. Еще весной номер отколола со статьей этого Савы». В самом деле, шумиху тогда подняли такую, что пришлось повертеться. Сава открыто обвинил дирекцию завода в попустительстве разбазариванию запчастей и вспомогательных материалов, и все же Косма заставил Саву замолчать, потребовав «конкретных предложений, а не воздушных замков». Четкого ответа инженер дать не смог, тем дело и кончилось...
— Товарищи инженеры ждут,— напомнила по селектору секретарша.
Мысленно обругав ее, он бросил:
— Приглашай!
Когда Испас и Сава уселись в кресла перед ним, он спросил, показывая развернутый номер «Фэклии»:
— Читали?
Оба утвердительно кивнули.
— И что скажете?
Сава смотрел хмуро, Испас — рассеянно, куда-то поверх директорской головы. Все трое молчали.
— Ну, долго будем играть в молчанку?
— Как будто, если мы вам свои мнения выскажем, что-нибудь с места сдвинется! — вспылил Сава.
— Хлебушек-то государственный едите...
— Верно, едим,— подтвердил Испас.— Но и работаем, думаем, проектируем, предлагаем, экспериментируем. Все это кого-нибудь интересует? Дирекция, как видно, занята совершенно иными проблемами.
Косма пристально посмотрел на них. Устроившись в кресле поудобнее, перешел вдруг на дружеский тон:
— Ну ладно, хватит с нас этих бесконечных препирательств. Я пригласил вас для того, чтобы договориться, каким образом действовать в ближайшие дни. Я думал, комиссия будет от муниципии, а едет сам новый начальник главка. Будет на месте разбираться в наших возможностях по .выполнению той лавины заказов, которая обрушилась на нас в последние месяцы. От выводов комиссии зависит профиль завода не только на следующий год, но и на всю новую пятилетку. Если вы начнете выяснять свои отношения на глазах у комиссии, пострадает завод, весь коллектив. Я советовал бы вам найти, хотя бы временно, какой-то компромисс, так сказать, модус вивенди. Иначе нас никто не поддержит в наших притязаниях на импорт остродефицитных материалов и оборудования.
— Как я понимаю,— прервал его Сава,— вы предлагаете нам перемирие. Не обманете?
Косма с трудом сдержался.
— В данном случае ситуация жизненно важная для всех нас. Да, речь идет о плане, об оборудовании, профиле и валюте. Если мы будем ставить препоны один другому, все пойдет прахом. Пострадает «Энергия», которую мы все любим и которая ни в чем не виновата.
— Так что ты предлагаешь? — Дан в первый раз посмотрел ему прямо в лицо.
— Прекратить междоусобицу, все свои споры решать без посторонних. А сейчас выработать общую позицию перед комиссией: или нам дают фонды на импорт, или профиль завода остается прежним.
— А если существует другая альтернатива? — процедил сквозь зубы Сава.
— Мне она неведома,— ответил Косма.— А если ее сформулируют, можем обсудить. От импорта никогда не поздно отказаться. Получить его — труднее.
— Отказаться при наличии контракта? — удивился Дан.— Ты забыл, как мучился Виктор Пэкурару...
— Я никогда ничего не забываю. Но поймите же наконец, что сейчас не время для подобных споров.
— Могу только одно обещать,— сказал, вставая, Сава.— Сам я в разговор вмешиваться не буду, но если у меня будут спрашивать и докапываться, как умеют эти, из главка, молчать не стану. Впрочем, вы знаете, я писал об этом.
Косма не выдержал:
— Да, знаю, что ты мастер по кляузам. С подписью или без нее. Тут тебя учить не надо!
— Что вы мне приписываете, товарищ генеральный директор? — сдавленным голосом спросил Сава.— Я не из тех, кто действует за спиной. Свое мнение я высказываю открыто, подписываю собственной рукой и всегда отвечаю за каждое слово. Повторяю: сам вмешиваться не буду. Все, привет, у меня еще дела в токарном.
Дан и Косма остались одни. Павел раздраженно расхаживал по кабинету, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Вдруг гневно бросил:
— Ну а ты что не уходишь? В «белом доме» дел больше нету?
Дан промолчал, а Косма, явно кого-то пародируя, сказал:
— Нет у нас, товарищи, коллективизма! Директор во всем поступает, как ему заблагорассудится. Никого не слушает... А когда зовешь людей, хочешь с ними посоветоваться, что-то предлагаешь, они молчат, слова не выжмешь, только великодушно обещают не вмешиваться.
Дан смотрел, как мечется этот человек из угла в угол, словно зверь в клетке, и думал: «Когда у него неприятности, он совсем не такой спокойный, твердый и решительный, каким хотел бы казаться. Гложут его неизвестность и боязнь будущего. Он и сейчас бравирует, вместо того чтобы честно признать, что был не прав, и делать что-то для исправления положения. Только не такой Павел человек!»
— Ты же знаешь,— продолжал Косма,— существует Центральный Комитет партии, который намечает генеральную линию, существует план, одобренный правительством, есть министерство, есть главк, откуда присылают указание за указанием, требуют ежедневной отчетности, есть, наконец, законы, которые никому не дано нарушать. Не в моих силах изменять эти указания, планы и законы, они держат меня в ежовых рукавицах!
Дан пришел сюда с твердым намерением молчать, не ввязываться в споры, но, почувствовав в словах Космы нечто большее, чем тактический маневр, не выдержал:
— Не завидую я тебе, Павел. Даже пожаловаться некому. Ты сам вполне сознательно, в течение многих лет рыл себе яму. Тут и обсуждать нечего. Для чего же сваливать свои ошибки на руководящие инстанции? За эти годы у завода были замечательные достижения, никто не спорит. Но сейчас у нас много упущений, ошибок, а в последнее время, к сожалению, нет и ясной концепции, что мы должны делать. «Энергия» вот-вот отстанет от уровня задач, которые ставят перед нами не столько эти самые руководящие инстанции, сколько сама жизнь. Хочу спросить тебя — так, неофициально, ведь мы знаем друг друга целую жизнь,— ты действительно ждешь, что центральные органы возьмут нас за ручку и поведут показывать, что и как надо делать на заводе? Что они назовут нам технические параметры, типовые размеры и количества, установят объем использования рабочей силы, порекомендуют, как распределять специалистов по цехам и бригадам?
Косма остановился и вызывающе подбоченился.
— А кто это так... по-идиотски думает?
— Да посмотри в зеркало, дорогой товарищ! Или ты сам не понимаешь, что твои указания противоречивы? Ты отвергаешь любую инициативу, не удосуживаясь даже вникнуть! Чуть что — обращаешься в НИИ министерства, хотя прекрасно знаешь, что там в электромоторах никто ничего не понимает. Неужели тебе неизвестно, что, когда ты консультируешься у Лупашку, он звонит нам и пересылает бумагу назад, только с другим адресом — «Проектный отдел». Гримаса исказила лицо Космы.
— Вот, значит, как! Под корень рубишь?!
— А почему, собственно, я должен тебя щадить? Ты хоть раз в жизни пожалел кого-нибудь? И не ты ли загнал в могилу Виктора Пэкурару?
Косма скривился:
— Да-а! Прямо вот этими руками задушил! — И уже более мягко добавил: — Слушай, что ты чушь всякую несешь? Какая муха тебя укусила, что ты набросился на меня?
Но Дан не слушал. Не возмущение, а глубокая убежденность звучала в его голосе:
— Вот уже битых два года я пытаюсь заставить тебя понять, что в нашей работе наступила новая, исключительно важная фаза. Проектирование нельзя больше рассматривать как нечто второстепенное, наступило время придать нашим поискам подлинную масштабность. Уже несколько лет мы занимаемся исследованиями без твоего ведома. С твоей высоты тебе, конечно, не видно, что сегодняшний проектировщик не хочет ограничивать свой кругозор одним только кульманом, а рабочий — станком. Наши специалисты часто бывают в цехах — они сами следят за тем, как проект превращается в опытный образец, а рабочие и мастера приходят в лаборатории, обсуждают новые задания. А ты хоть что-нибудь знаешь о сотрудничестве исследователей с производственниками?
Косма слушал внимательно, не перебивая, интересовали его не аргументы Испаса, а скрытый за ними смысл. Не шла из головы мысль: «Наверняка у Дана своя стратегия, рассчитанная на то, что, оказавшись в трудном положении, Павел Косма или сам добровольно откажется от директорской должности, или будет смещен».
— Я еще в академии понял, что вы меня не перевариваете,— с подчеркнутым сожалением сказал он.— Ты и твой друг Штефан Попэ. Мы слишком разные. Знаю, тебе не нравится мой стиль работы и ты только и ждешь моей отставки, но есть и другие люди — не чета вам,— которые ценят меня.
Дан закрыл глаза — пусть не видит Павел его разочарования,— тихо ответил:
— Ох, как сильно ты ошибаешься. Я долго сердился на тебя за то, что ты изменил нашей инженерной работе, но со временем начал ценить в тебе организатора, энергичного и настойчивого,— это очень помогло заводу. Ты мог бы быть полезен и сегодня, если бы не превратился в какого-то холодного, расчетливого «менеджера». Чрезмерное самолюбие вскружило тебе голову, ты безнадежно отстал. Как профессионал и как человек. А жертва — завод, все мы, весь коллектив.
— Значит, ты поставил на мне крест?
— Не я. Ты сам его поставил.
— Так что же, ты считаешь меня помехой для завода? Только теперь Дан открыл глаза, посмотрел в лицо,
искривленное злорадной ухмылкой, и сказал искренне и твердо:
— Да, Павел, к сожалению, именно так.
Новый начальник главка, Димаке Оанча, был длинный как жердь и тощий — кожа да кости. Литейщик, затем инженер и партийный работник, он слыл человеком талантливым, любознательным и принципиальным. С рядовыми держался просто, зато был непримирим к бюрократам, которые, по его выражению, приросли к своим столам. В 1956 году он был репрессирован, исключен из партии и даже какое-то время сидел. Потом перед ним извинились и выпустили. Ко всеобщему удивлению, первое, что он сделал,— это отправился в министерство внутренних дел. Попросил приема лично у министра. Ему отказали. Тогда он обратился в партийные органы и не успокоился до тех пор, пока туда не вызвали заместителя министра, ведавшего госбезопасностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Разве я настаивал на том, чтобы держать наши отношения в тайне? Всю эту конспирацию навязала ты, а как только я хочу выяснить — зачем, уходишь от ответа. Ситуация для женщины нелогичная и неестественная, ибо испокон веков она желала иметь мужа, домашний очаг, детей.
— Тебе было плохо со мной, да?
— Этого я не говорил. Но сколько раз я предлагал тебе навестить моих родителей! Познакомились бы. Они же все равно догадываются, что у меня кто-то есть.
— Вот именно! Ты бы еще и сватов ко мне заслал, как в деревне! Только этот кто-то — человек современный и презирает допотопные обычаи и предрассудки. Я приняла тебя таким, как ты есть. Воспринимай меня так же. Мне вот, к примеру, безразлично, что думают обо мне твои предки.
Дан обиделся:
— Мои родители не предки.
— Вот я смотрю сейчас на тебя, Дан, и ты кажешься мне чужим. Каким-то пропыленным, что ли, прости за выражение. В сущности, ты меня совсем не знаешь. И в один прекрасный день можешь сказать, что я оказалась совершенно другой, чем ты меня представлял все эти годы. Я отношусь к тому поколению, которое на жизнь смотрит реалистически и стоит обеими ногами на земле.
— Надо понимать, что для представителя реалистического поколения главное — это не упустить поездку в Голландию!
— Знаешь, у моего отца был идеал — служить революции. Всю жизнь он боролся, пока не стал инвалидом. И теперь сидит в своей развалюхе. Вот и все, чего он достиг. Мне тоже нелегко, но зато я знаю: от моего упорства зависит мое положение в обществе. Такую возможность мне дал социалистический строй. Раньше я бы так и осталась деревенской тетехой и растрачивала свою молодость в непосильном труде. А теперь я работаю в институте, без двух минут чемпионка. У меня своя жизнь, привычки и вкусы, я ни от кого не завишу. Имею собственную квартиру и никому не позволю туда совать свой нос. Хочу машину. А что, не имею права? И не волнуйся, она у меня будет. Мне хочется путешествовать, мир посмотреть. Разве это преступление? Есть у меня и любимый, но я не хочу превращаться в домработницу...
— Звучит красиво. Но как быть с диссертацией? Похоже, ты собираешься делать ее с помощью двух мужчин: один даст тему, будет руководить, другой соберет материал, напишет и сам же принесет...
Выпад был неожиданный, однако Августа быстро пришла в себя.
— Ну и что? Разве не долг мужчины — помогать нам, женщинам? Что в том плохого? Профессора, друзья по работе могут это делать, а любимый нет?
— Неужели ты не понимаешь, что работа твоя будет подлогом? Одна только видимость. Ну, станешь ты кандидатом за счет других, а что ты сможешь дать науке?
— Да плевать мне на вашу науку! Я хочу быть только преподавателем в институте. И я добьюсь этого, с твоей помощью или без. Да что я, одна, в конце концов, так делаю? Некоторые просто компилируют работы по зарубежным материалам, которые раздобывают у своих высокопоставленных папаш. А есть еще такие девицы, что платят за готовую работу натурой. Все это знают, а ты как будто с неба свалился. Тоже мне, рыцарь без страха и упрека! Я не хочу, чтобы меня любили за слабость. Вот тебе я когда-нибудь казалась человеком слабым?
— Никогда. Уж что-что, а твое властолюбие мне хорошо известно.
— И все-таки ты меня любишь.
— Как видишь.
— А за что?
— Опять все сначала. Я же говорил, глупо разбираться, почему один любит другого.
— Но что тебе нравится во мне?
— Гордость, чувство достоинства, настойчивость. Твое прекрасное тело, горячий темперамент.
— А что не нравится?
— И это я уже говорил — ты слишком рациональна в любви, не воспринимаешь человека целиком, как личность, а разбираешь, что тебе подходит и что не подходит.
Он вдруг замолчал. Пауза затянулась.
— Что же ты притих? — спросила Августа.
— Сказать больше нечего.
— Но если дело только в этом, почему бы тебе не быть тоже рациональным и не подарить мне эту поездку в Голландию?
— Да потому, что в своем эгоцентризме, Августа, ты все время забываешь, что в любви всегда двое. Если хорошо одному, должно быть хорошо и другому. А ты совершенно безразлична к тому, что происходит со мной в последнее время, особенно после самоубийства Виктора Пэкурару. Тебе не кажется?
— Опять это самоубийство! Да оставь ты его в покое. Как говорится, мертвые с мертвыми, а живые — с живыми.
— Ты знаешь, я эти слова уже слышал от одного человека.
— От кого же?
— Я тебе говорил о нем. Павел Косма.
— А он, видать, не глуп.
— Будущее покажет. Но как ты можешь быть безразличной к тому, что происходит на «Энергии», ведь там для меня не просто работа, там — моя жизнь!
— Твоя жизнь — я! — воскликнула Августа. Но почувствовав, что это уже слишком, поправилась: — По крайней мере так должно было бы быть.
— Ну, вот теперь ты сказала все...
Она подняла на него холодные глаза и жестко спросила:
— Так все-таки, едешь ты со мной или нет?
— Разумеется, нет! Ты просто отказываешься выслушать меня и понять причину...
— Уходи из моего дома!
Дан не сказал больше ни слова. Вышел и захлопнул за собой дверь.
Взбешенный Павел Косма вытаптывал тропинку по диагонали персидского ковра, лежавшего на полу его огромного кабинета. В бессильной ярости комкал свежий номер газеты со статьей, подписанной начальником намоточного цеха Аристиде Станчу.
Газета резко критиковала руководство завода за то, что не внедряются многие рационализаторские предложения, среди которых есть даже запатентованные. Особенно ядовитым показался Косме простой и естественный вопрос: кому на руку замораживание творческих достижений, почему проекты так и остаются проектами? И надо же было подгадать с этой статьей именно в тот день, когда стало известно, что вместо комиссии из муниципии приедет комиссия из главка! Из надежных источников Косма узнал, что приедет «еще кто-то из министерства». «Похоже, будут выяснять, в какой мере обоснованны запросы министерства на импортные электромоторы. Разногласия нам сейчас ни к чему,— подумал Косма,— надо сделать все, чтобы они не вылезли наружу». И срочно вызвал Дана Испаса и Иона Саву.
Инженеры были уже в приемной, когда Мариета Ласку с нескрываемым удовольствием положила на стол еще один номер газеты с очерченной красным карандашом злосчастной статьей... Ну что теперь делать? Звонить в редакцию? Бессмысленно. Во-первых, поздно: десятки тысяч экземпляров уже разошлись; а во-вторых, ответ ясен и так: «Долг печати — показывать общественности реальное положение. И никому не позволено, дорогой товарищ, давить на нас». Будто он не знает, сколько раз материалы, не устраивавшие какие-нибудь вышестоящие организации, вынимались прямо из верстки... «Хоть бы Ольга предупредила,— подумал он с досадой.— Но ее теперь и вовсе не поймешь: будто нарочно подставляет меня под удар, да так, чтоб побольнее, чтоб с ног свалить. Еще весной номер отколола со статьей этого Савы». В самом деле, шумиху тогда подняли такую, что пришлось повертеться. Сава открыто обвинил дирекцию завода в попустительстве разбазариванию запчастей и вспомогательных материалов, и все же Косма заставил Саву замолчать, потребовав «конкретных предложений, а не воздушных замков». Четкого ответа инженер дать не смог, тем дело и кончилось...
— Товарищи инженеры ждут,— напомнила по селектору секретарша.
Мысленно обругав ее, он бросил:
— Приглашай!
Когда Испас и Сава уселись в кресла перед ним, он спросил, показывая развернутый номер «Фэклии»:
— Читали?
Оба утвердительно кивнули.
— И что скажете?
Сава смотрел хмуро, Испас — рассеянно, куда-то поверх директорской головы. Все трое молчали.
— Ну, долго будем играть в молчанку?
— Как будто, если мы вам свои мнения выскажем, что-нибудь с места сдвинется! — вспылил Сава.
— Хлебушек-то государственный едите...
— Верно, едим,— подтвердил Испас.— Но и работаем, думаем, проектируем, предлагаем, экспериментируем. Все это кого-нибудь интересует? Дирекция, как видно, занята совершенно иными проблемами.
Косма пристально посмотрел на них. Устроившись в кресле поудобнее, перешел вдруг на дружеский тон:
— Ну ладно, хватит с нас этих бесконечных препирательств. Я пригласил вас для того, чтобы договориться, каким образом действовать в ближайшие дни. Я думал, комиссия будет от муниципии, а едет сам новый начальник главка. Будет на месте разбираться в наших возможностях по .выполнению той лавины заказов, которая обрушилась на нас в последние месяцы. От выводов комиссии зависит профиль завода не только на следующий год, но и на всю новую пятилетку. Если вы начнете выяснять свои отношения на глазах у комиссии, пострадает завод, весь коллектив. Я советовал бы вам найти, хотя бы временно, какой-то компромисс, так сказать, модус вивенди. Иначе нас никто не поддержит в наших притязаниях на импорт остродефицитных материалов и оборудования.
— Как я понимаю,— прервал его Сава,— вы предлагаете нам перемирие. Не обманете?
Косма с трудом сдержался.
— В данном случае ситуация жизненно важная для всех нас. Да, речь идет о плане, об оборудовании, профиле и валюте. Если мы будем ставить препоны один другому, все пойдет прахом. Пострадает «Энергия», которую мы все любим и которая ни в чем не виновата.
— Так что ты предлагаешь? — Дан в первый раз посмотрел ему прямо в лицо.
— Прекратить междоусобицу, все свои споры решать без посторонних. А сейчас выработать общую позицию перед комиссией: или нам дают фонды на импорт, или профиль завода остается прежним.
— А если существует другая альтернатива? — процедил сквозь зубы Сава.
— Мне она неведома,— ответил Косма.— А если ее сформулируют, можем обсудить. От импорта никогда не поздно отказаться. Получить его — труднее.
— Отказаться при наличии контракта? — удивился Дан.— Ты забыл, как мучился Виктор Пэкурару...
— Я никогда ничего не забываю. Но поймите же наконец, что сейчас не время для подобных споров.
— Могу только одно обещать,— сказал, вставая, Сава.— Сам я в разговор вмешиваться не буду, но если у меня будут спрашивать и докапываться, как умеют эти, из главка, молчать не стану. Впрочем, вы знаете, я писал об этом.
Косма не выдержал:
— Да, знаю, что ты мастер по кляузам. С подписью или без нее. Тут тебя учить не надо!
— Что вы мне приписываете, товарищ генеральный директор? — сдавленным голосом спросил Сава.— Я не из тех, кто действует за спиной. Свое мнение я высказываю открыто, подписываю собственной рукой и всегда отвечаю за каждое слово. Повторяю: сам вмешиваться не буду. Все, привет, у меня еще дела в токарном.
Дан и Косма остались одни. Павел раздраженно расхаживал по кабинету, безуспешно пытаясь взять себя в руки. Вдруг гневно бросил:
— Ну а ты что не уходишь? В «белом доме» дел больше нету?
Дан промолчал, а Косма, явно кого-то пародируя, сказал:
— Нет у нас, товарищи, коллективизма! Директор во всем поступает, как ему заблагорассудится. Никого не слушает... А когда зовешь людей, хочешь с ними посоветоваться, что-то предлагаешь, они молчат, слова не выжмешь, только великодушно обещают не вмешиваться.
Дан смотрел, как мечется этот человек из угла в угол, словно зверь в клетке, и думал: «Когда у него неприятности, он совсем не такой спокойный, твердый и решительный, каким хотел бы казаться. Гложут его неизвестность и боязнь будущего. Он и сейчас бравирует, вместо того чтобы честно признать, что был не прав, и делать что-то для исправления положения. Только не такой Павел человек!»
— Ты же знаешь,— продолжал Косма,— существует Центральный Комитет партии, который намечает генеральную линию, существует план, одобренный правительством, есть министерство, есть главк, откуда присылают указание за указанием, требуют ежедневной отчетности, есть, наконец, законы, которые никому не дано нарушать. Не в моих силах изменять эти указания, планы и законы, они держат меня в ежовых рукавицах!
Дан пришел сюда с твердым намерением молчать, не ввязываться в споры, но, почувствовав в словах Космы нечто большее, чем тактический маневр, не выдержал:
— Не завидую я тебе, Павел. Даже пожаловаться некому. Ты сам вполне сознательно, в течение многих лет рыл себе яму. Тут и обсуждать нечего. Для чего же сваливать свои ошибки на руководящие инстанции? За эти годы у завода были замечательные достижения, никто не спорит. Но сейчас у нас много упущений, ошибок, а в последнее время, к сожалению, нет и ясной концепции, что мы должны делать. «Энергия» вот-вот отстанет от уровня задач, которые ставят перед нами не столько эти самые руководящие инстанции, сколько сама жизнь. Хочу спросить тебя — так, неофициально, ведь мы знаем друг друга целую жизнь,— ты действительно ждешь, что центральные органы возьмут нас за ручку и поведут показывать, что и как надо делать на заводе? Что они назовут нам технические параметры, типовые размеры и количества, установят объем использования рабочей силы, порекомендуют, как распределять специалистов по цехам и бригадам?
Косма остановился и вызывающе подбоченился.
— А кто это так... по-идиотски думает?
— Да посмотри в зеркало, дорогой товарищ! Или ты сам не понимаешь, что твои указания противоречивы? Ты отвергаешь любую инициативу, не удосуживаясь даже вникнуть! Чуть что — обращаешься в НИИ министерства, хотя прекрасно знаешь, что там в электромоторах никто ничего не понимает. Неужели тебе неизвестно, что, когда ты консультируешься у Лупашку, он звонит нам и пересылает бумагу назад, только с другим адресом — «Проектный отдел». Гримаса исказила лицо Космы.
— Вот, значит, как! Под корень рубишь?!
— А почему, собственно, я должен тебя щадить? Ты хоть раз в жизни пожалел кого-нибудь? И не ты ли загнал в могилу Виктора Пэкурару?
Косма скривился:
— Да-а! Прямо вот этими руками задушил! — И уже более мягко добавил: — Слушай, что ты чушь всякую несешь? Какая муха тебя укусила, что ты набросился на меня?
Но Дан не слушал. Не возмущение, а глубокая убежденность звучала в его голосе:
— Вот уже битых два года я пытаюсь заставить тебя понять, что в нашей работе наступила новая, исключительно важная фаза. Проектирование нельзя больше рассматривать как нечто второстепенное, наступило время придать нашим поискам подлинную масштабность. Уже несколько лет мы занимаемся исследованиями без твоего ведома. С твоей высоты тебе, конечно, не видно, что сегодняшний проектировщик не хочет ограничивать свой кругозор одним только кульманом, а рабочий — станком. Наши специалисты часто бывают в цехах — они сами следят за тем, как проект превращается в опытный образец, а рабочие и мастера приходят в лаборатории, обсуждают новые задания. А ты хоть что-нибудь знаешь о сотрудничестве исследователей с производственниками?
Косма слушал внимательно, не перебивая, интересовали его не аргументы Испаса, а скрытый за ними смысл. Не шла из головы мысль: «Наверняка у Дана своя стратегия, рассчитанная на то, что, оказавшись в трудном положении, Павел Косма или сам добровольно откажется от директорской должности, или будет смещен».
— Я еще в академии понял, что вы меня не перевариваете,— с подчеркнутым сожалением сказал он.— Ты и твой друг Штефан Попэ. Мы слишком разные. Знаю, тебе не нравится мой стиль работы и ты только и ждешь моей отставки, но есть и другие люди — не чета вам,— которые ценят меня.
Дан закрыл глаза — пусть не видит Павел его разочарования,— тихо ответил:
— Ох, как сильно ты ошибаешься. Я долго сердился на тебя за то, что ты изменил нашей инженерной работе, но со временем начал ценить в тебе организатора, энергичного и настойчивого,— это очень помогло заводу. Ты мог бы быть полезен и сегодня, если бы не превратился в какого-то холодного, расчетливого «менеджера». Чрезмерное самолюбие вскружило тебе голову, ты безнадежно отстал. Как профессионал и как человек. А жертва — завод, все мы, весь коллектив.
— Значит, ты поставил на мне крест?
— Не я. Ты сам его поставил.
— Так что же, ты считаешь меня помехой для завода? Только теперь Дан открыл глаза, посмотрел в лицо,
искривленное злорадной ухмылкой, и сказал искренне и твердо:
— Да, Павел, к сожалению, именно так.
Новый начальник главка, Димаке Оанча, был длинный как жердь и тощий — кожа да кости. Литейщик, затем инженер и партийный работник, он слыл человеком талантливым, любознательным и принципиальным. С рядовыми держался просто, зато был непримирим к бюрократам, которые, по его выражению, приросли к своим столам. В 1956 году он был репрессирован, исключен из партии и даже какое-то время сидел. Потом перед ним извинились и выпустили. Ко всеобщему удивлению, первое, что он сделал,— это отправился в министерство внутренних дел. Попросил приема лично у министра. Ему отказали. Тогда он обратился в партийные органы и не успокоился до тех пор, пока туда не вызвали заместителя министра, ведавшего госбезопасностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42