Я горжусь, что умираю с чистой совестью. Посылаю с этим письмом свой партийный билет, который я носил у сердца столько лет, сколько !я служил партии.
Твой друг и тезка Виктор Пэкурару
Последний листок выпал из рук Штефана. Машинально провел он ладонью по лицу, протер глаза и бессильно опустил голову на руки. Он был подавлен, опустошен. Телефон трезвонил непрерывно, но Штефан сидел как парализованный. Солнце спустилось к горизонту, последний луч проник во внутренний дворик и ударил в глаза. Штефан вздрогнул, оглядел столы, стулья, шкафы, забитые книгами и бумагами. А когда пришел в себя окончательно и попытался встать, все, что во время чтения сверлило мозг, вылилось в один отчаянный крик:
— Этого не может быть!..
Штефан был уже у двери, как вдруг она резко открылась. На пороге стоял дежурный офицер Мирою, красный от возмущения.
— Ты что?! Первый ждет не дождется, уже третью чашку кофе пьет, а ты здесь рассиживаешься.
Штефан не ответил. Аккуратно, страницу за страницей, собрал письмо, положил в конверт и медленно, по-стариковски шаркая ногами, побрел к шефу. Вошел, молча остановился в дверях, долго стоял, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами. И вдруг его прорвало:
— Не понимаю! Не могу понять! Мы где находимся — на Сицилии, в Калифорнии, где властвует мафия? Что происходит? Возможно ли все это? И где были мы?
Секретарь встал, жестом остановил его и попросил сесть. Взгляд его посуровел, в темных глазах вспыхнул знакомый глубинный свет, морщины разгладились.
— Слишком много вопросов для одного ответа. А может быть, и для одного человека. Слишком много междометий. Не хотел бы я пожалеть, товарищ Штефан Попэ, о том, что именно тебе решил доверить разбор этого происшествия. Да, это ЧП, и ЧП очень серьезное. Наш долг — расследовать его со всей объективностью и скрупулезностью. Что касается твоего гамлетовского «Возможно ли все это?», отвечу: «Как видишь, возможно!» Сейчас не время разводить дискуссии. Перед нами сложный случай, думаю, здесь затронуты самые различные области: экономическая — прежде всего; далее — кадры, парт-контроль; ну и, наконец, организация нашей работы. Во весь рост встает проблема методов и стиля руководства. В конце концов, этот случай требует исчерпывающего ответа, как мы формируем, воспитываем людей, о которых привыкли говорить, что это наш самый ценный капитал. Наше отношение к тем, кто оступился, совершил ошибку,— это вопрос нашей человечности. Но в тысячу раз серьезнее то, как мы относимся к тем, кто всего лишь на подозрении. Случай исключительный: наш товарищ в отчаянии сводит счеты с жизнью. Во имя чего? Может, тут и вправду все было специально сфабриковано? Если ты до сих пор не понял, почему я лично не могу заняться расследованием этого чрезвычайно серьезного и важного дела, я тебе отвечу: потому что был и остаюсь самым близким другом Виктора Пэкурару.
— Но ведь покончить с собой — значит сдаться без борьбы...
— Нет! Это не трусость, а отчаяние. Я помню людей, которые, чувствуя, что не вынесут пыток в сигуранце, вскрывали себе вены или выбрасывались из окна. Некоторые разбивали себе голову о стену камеры. Были, да и сейчас не перевелись, фанфароны, которые их объявили трусами. А вот у меня никогда не поворачивался язык осквернить их память этим позорным клеймом. Знаешь, почему? Им приходилось выбирать между добровольной смертью и предательством товарищей. И может быть, своей смертью они уберегли партию от еще больших ударов, от новых тяжелых потерь. Почему никому не приходит в голову обвинить раненого солдата в том, что он предпочитает застрелиться, нежели сдаться в плен?.. Несомненно одно: чтобы Виктор Пэкурару решился на такое, надо было довести его до последней степени отчаяния.
— И все-таки, товарищ секретарь, где же были мы? Догару посмотрел на Штефана внимательным, вдумчивым взглядом.
— Вопрос этот неизбежен, и ответить на него нужно предельно честно. В первую очередь необходимо досконально разобраться, кто и зачем приказал назначить комиссию, кто вел расследование, каковы были пункты обвинения и на чем они основывались. Другими словами, нужно докопаться до сути не только происшествия с Виктором Пэкурару, но и всего круга проблем, связанных с заводом, его парторганизацией, с главком электротехнической промышленности. Надо разыскать людей, так или иначе участвовавших в этих событиях, и попытаться восстановить объективную картину: факты, подробности, их взаимосвязь. Надо найти ответ на вопрос, почему такую кучу обвинений свалили на голову Пэкурару, ведь это совершенно не вяжется с его образом. Скажу без всякой сентиментальности: я лично глубоко верю, что Виктор до конца остался таким, каким был всю жизнь,— честным человеком. Больше того, кристальной честности человеком, который отличался от других именно этой необыкновенной чистотой. Может быть, на каком-то этапе жизни он слыл романтиком, но это в самом добром смысле слова. В дополнение к сказанному в письме могу сообщить, что до войны он организовывал тайные типографии и руководил ими, во время войны продолжал работать в подпольном аппарате Центрального Комитета, постоянно рискуя жизнью. После ареста из него не вытянули ни одного свидетельства, хотя на заседание военно-полевого суда его внесли — так его искалечили во время пыток. Это был человек огромной души, наш Виктор. Я помню, как в тюрьме он отдавал последние крохи хлеба больному товарищу. Многие годы заведовал он скудной кассой нашего партийного подполья и сохранил все до последнего медяка. Уж я-то знаю, как он, страдая от голода, носил в кармане партийные тысячи. Не было тогда комиссий и подкомиссий, однако Виктор в любое мгновение мог отчитаться о находящихся у него на хранении деньгах. А после Освобождения... Никогда не напоминал он о своих заслугах, не стремился к чинам, и машину ему к подъезду не подавали, а за рубеж посылали только в самые сложные командировки. Для себя он ничего не просил. Даже улучшения жилищных условий, хотя имел на это право, да и жена постоянно наседала на него. Он не баловал ни жену, ни единственную дочку, которую, поверь мне, просто обожал. Кому же перешел дорогу этот скромный, честный человек? Не тем ли, кому всегда был готов дать отпор — и давал, невзирая на личности, сражался за правду, за справедливость, поддерживал правых и защищал незаконно пострадавших...
Штефан слушал внимательно, что-то прикидывая в уме. Положение на заводе «Энергия» было ему знакомо, хотя сам он там давно не бывал.
— Может, он слишком много знал, этот Пэкурару? И для кого-то стал неудобным? — спросил Штефан.
— Возможно. Однако нужны доказательства. Как раз это и есть твоя непосредственная задача. Для ее решения мы освободим тебя от других забот. И отложим...
— А откладывать нечего. У меня не осталось невыполненных заданий.
— Да я не это имел в виду. Скоро твой заведующий выходит на пенсию. Человек больной, трудно ему. Вот мы и надеялись, что ты возьмешь отдел на себя.
— Это было бы неправильно. Моя подготовка оставляет желать лучшего.
— Почему? Начинал рабочим, теперь инженер. Местный. Член партии с сорок седьмого года, с восемнадцати лет. Блестяще окончил партийную академию, примерный семьянин... Не вижу оснований для подобной скромности. Но мы вернемся к этому разговору только после того, как
завершишь разбор происшествия. Думаю, начать надо именно с завода «Энергия».
— В том-то и проблема,— опустил голову Штефан. — Знаете, моя жена работает инженером на этом заводе...
— Так тем лучше!
— Кроме того, она в парткоме, ответственная за сектор пропаганды.
— Ну и что? Не понимаю, что тебя беспокоит. Иметь надежный источник информации никогда не лишне.
Но Штефан не унимался:
— Есть еще кое что. Дело в том, что мы долго работали вместе с Павлом Космой, и не где-нибудь, а на заводе «Энергия». И в академию «Штефан Георгиу» нас послали вместе, мы даже- в одной комнате жили.
— Это с генеральным директором «Энергии»? Ну и что, вы с ним друзья?
Штефан помолчал в нерешительности, потом сказал:
— Как вам объяснить... Дружба наша постепенно затухала, а после истории с трансформаторами — товарищ Иордаке поручил мне в ней разобраться — кончилась совсем. Санда активно поддерживала новаторов, чем вызвала неудовольствие, а потом и открытую ярость Павла.
— Если мне не изменяет память, он был тогда не директором, а лишь исполняющим обязанности.
— Именно так, товарищ секретарь. Но он уже давно, как говорится, положил глаз на эту должность и шел к ней напролом, всеми правдами и неправдами. Меня тогда поразило, с какой легкостью он принял в свой адрес благодарность за сэкономленную медь, будто люди могли забыть, сколько крови попортил он молодым инженерам Станчу, Барбэлатэ и Саву. Да и старики — не только Пэкурару, но и главный инженер Овидиу Наста — с поразительной смелостью выступали против Космы. Немало воды утекло с тех пор, но Павел не из тех, кто забывает...
— Да-а, — задумчиво протянул Догару,— задача непростая. И все-таки решать ее придется тебе. Другого выхода нет. Поэтому будь предельно внимателен.
— Разумеется. Я думаю, может, для начала зайти к нему? Ведь завтра воскресенье...
— Не советую. Поскольку мы начинаем, так сказать, контррасследование, придай ему сразу официальный характер.
Штефан помедлил.
— Вот еще что может быть полезно: Санда с Ольгой, женой Павла, подружки — водой не разольешь.
— Постой, постой... Это не Ольга ли Стайку, журналистка из «Фэклии» ?
— Она самая.
— Да ведь мы с ней старые знакомые. Надежный человек. И хороша, между прочим, божественно! Не теряет очарования, хотя профессия ее не щадит... Да, она никогда не откажется помочь. В общем, сегодня же позвони Косме и назначь встречу. Я уже передал ему, чтобы завод сам позаботился об организации похорон. Пусть все будет скромно и достойно старого коммуниста. А я сейчас в морг. Попрощаюсь, посмотрю на него в последний раз. На похороны приходить мне, наверное, не стоит. И ты не ходи. Вот жена — пожалуй, да, она с завода и работала с ним вместе в парткоме. Письмо пусть останется у тебя. Используй его только в случае крайней необходимости. Не забывай, это письмо частное. Видишь, на конверте написано: «Виктору Догару. Уездный комитет РКП». Милиция его не вскрывала.
— Ну, а все же что мы скажем милиции? Самоубийство как-никак...
— Полковник — парень толковый. Понимает, что, если ничего не говорят, значит, не время. В ходе расследования можешь вступить в контакт с представителями госбезопасности. Поинтересуйся, кто послал того капитана в парт-комиссию. Но очень осторожно. Не мешало бы связаться с майором Драгошем Попеску, только не по служебной линии. Разыщи его домашний телефон, так будет лучше.
— Согласен. Но этим я займусь позже, когда разберусь в обстановке на заводе.
Они вышли вместе. Омытые щедрым дождем улицы и площади улыбались, страшной предрассветной грозы как будто и не было. В косых лучах заходящего весеннего солнца город выглядел молодым, веселым, полным жизни. Наступил субботний вечер, и горожане по старинной традиции прогуливались по центральной улице. Молодежь брала приступом кафе, толпилась у кинотеатров. Со стороны стадиона несся рев и свист болельщиков — верная примета интересного матча. Догару быстро подошел к машине, и она рванула по проспекту. Штефан смотрел вслед — он знал, куда спешит Догару. Помедлив немного, он зашагал домой.
«Факел» (рум.) — название газеты.
ГЛАВА 2
Дома никого не было. На холодильнике лежала записка, в которой наскоро было нацарапано: «Штефан, милый, как это страшно! Весь день не нахожу себе места, то и дело плачу. Ты, конечно, уже знаешь о самоубийстве дядюшки Пэкурару. Зачем, зачем он это сделал? Покорми Петришора. Меня не жди, когда вернусь, не знаю, сам понимаешь... Санда». И все. А где его взять, Петришора? Штефан спустился во двор, вышел на улицу — никого. Спросил у соседей. Безрезультатно. «Хорошо хоть Санды нет, а то бы уже названивала в милицию. Пропадает чертеныш, и следов не сыщешь!» — подумал он. Вернувшись домой, тяжело опустился на диван, откинулся на спинку, устало закрыл глаза. И в памяти сразу же всплыли картины: завод, цехи, административный корпус, «белый дом», как окрестили рабочие высокое здание с четырьмя проектными мастерскими... И снова думы невольно вернулись к Косме.
Дружба их зародилась давно, о ней знали все. «Три мушкетера» — Штефан, Павел и Дан Испас — были неразлучны, хотя резко отличались друг от друга и внешне и внутренне. Павел был невысок, хорошо сложен, его, как говорится, голыми руками не возьмешь. Могучие плечи и стальные мускулы выдавали тренированного спортсмена. Он и вправду активно занимался спортом, играл когда-то в заводской футбольной команде, у него даже были болельщики, обожавшие его. А в академии «Штефан Георгиу» прославился как хороший волейболист. Однако, увлекающийся и необузданный, он слишком остро переживал игру — каждый неудачный пас или потерянный мяч приводил его в бешенство, а проигрыш в дружеской встрече становился для него настоящей трагедией. Наружность у него была не особенно привлекательная — большая круглая голова, мощные челюсти, немного приплюснутый нос — последствие его увлечения боксом,— карие раскосые глаза, в которых то и дело вспыхивало нетерпение или раздражение. Своих чувств скрывать не умел, все они отражались на лице, которое менялось, как мартовское небо. В выражениях был несдержан, и тот, кто попадал ему на язык, на снисхождение мог не рассчитывать. Когда-то он был классным токарем, газеты хвалили его за освоение методов скоростной расточки, одним из первых его наградили орденом Труда. Аттестат зрелости он получил в вечерней школе рабочей молодежи, а затем без отрыва от производства закончил политехнический. Так же как, впрочем, и Штефан. Павел, когда при нем отзывались пренебрежительно о заочниках, вспыхивал как спичка. Штефан же оставался невозмутим: «А ты попробуй сам так поучись. Без праздников, без выходных, без развлечений, даже самых простых. После завода — в школу, оттуда в общежитие, зубрежка ночами напролет при свете настольной лампы, за которую все тебя проклинают. И как награда — диплом в тридцать лет, вместе с юнцами, у которых молоко на губах не обсохло...» Косма, впрочем, и тогда находил время для девушек. Как — знал только он один. Но, судя по его намекам, подружки у него не переводились. Как-то Штефан упрекнул его в этом, и он тут же взорвался: «Ты что же, хочешь, чтобы я был монахом вроде тебя? Да я же мужик в расцвете сил. При чем здесь стыд, я ничего плохого не делаю». «Да не об этом я,— сердился Штефан. — Просто не могу понять, почему ты с таким пренебрежением отзываешься о женщинах, словно это какие-то низшие существа». «А разве не так?! — вскидывался Павел. — Они слабее нас не только физически, но и духовно». — «Откуда ты взял?» — «Из собственного опыта! Того самого, которого у тебя, если уж на то пошло, и не хватает». — «Ничего себе коммунист! — развел руками Штефан. — Ну а если тебе зададут сочинение на тему о равенстве мужчины и женщины, тоже так напишешь?» С обезоруживающей искренностью Павел признался: «Конечно, нет! Напишу, как в книжках. Все, что надо. Ведь в сочинении проверяются моя идеологическая позиция и теоретические знания, а жизнь есть жизнь, и я отношусь к женщинам так, как они заслуживают... Ну да бог с тобой! Тебя ведь пока жареный петух в темечко не клюнет, ты не поумнеешь». Как они сдружились, абсолютно непонятно. Может, и в самом деле сплотила их эта трудная жизнь и будущая профессия, которую они оба просто боготворили. А вот люди и их взаимоотношения стали предметом постоянных разногласий. Если Штефан ко всем относился с уважением и пониманием, то Павел всерьез никого не принимал, подшутить или высмеять — на это он всегда был горазд. И тем не менее они были настоящими друзьями. В партийной академии дружба окрепла еще больше. Именно здесь обнаружились организационные способности Космы, умение правильно распределить силы и средства, его неисчерпаемая энергия и изобретательность в поисках решений. А Штефан увлекся общественными науками. Нельзя сказать, чтоб он совсем забросил технику, но философия и социология захватили его почти целиком. Теоретическая мысль интересовала его как база для практики.
А жизнь шла своим чередом. Павел заметно посерьезнел и в один прекрасный день потряс всех известием, что женится на журналистке Ольге Стайку, слушательнице курсов повышения квалификации в их академии. И хотя Косма далеко не сразу познакомил жену со своим другом, зато потом Штефан провел немало приятных вечеров в их компании, куда Ольга привносила неистовую энергию и жизнерадостность своей профессии. Штефан еще долго оставался холостяком — «не убежденным, а вынужденным», как он невесело оправдывался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Твой друг и тезка Виктор Пэкурару
Последний листок выпал из рук Штефана. Машинально провел он ладонью по лицу, протер глаза и бессильно опустил голову на руки. Он был подавлен, опустошен. Телефон трезвонил непрерывно, но Штефан сидел как парализованный. Солнце спустилось к горизонту, последний луч проник во внутренний дворик и ударил в глаза. Штефан вздрогнул, оглядел столы, стулья, шкафы, забитые книгами и бумагами. А когда пришел в себя окончательно и попытался встать, все, что во время чтения сверлило мозг, вылилось в один отчаянный крик:
— Этого не может быть!..
Штефан был уже у двери, как вдруг она резко открылась. На пороге стоял дежурный офицер Мирою, красный от возмущения.
— Ты что?! Первый ждет не дождется, уже третью чашку кофе пьет, а ты здесь рассиживаешься.
Штефан не ответил. Аккуратно, страницу за страницей, собрал письмо, положил в конверт и медленно, по-стариковски шаркая ногами, побрел к шефу. Вошел, молча остановился в дверях, долго стоял, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами. И вдруг его прорвало:
— Не понимаю! Не могу понять! Мы где находимся — на Сицилии, в Калифорнии, где властвует мафия? Что происходит? Возможно ли все это? И где были мы?
Секретарь встал, жестом остановил его и попросил сесть. Взгляд его посуровел, в темных глазах вспыхнул знакомый глубинный свет, морщины разгладились.
— Слишком много вопросов для одного ответа. А может быть, и для одного человека. Слишком много междометий. Не хотел бы я пожалеть, товарищ Штефан Попэ, о том, что именно тебе решил доверить разбор этого происшествия. Да, это ЧП, и ЧП очень серьезное. Наш долг — расследовать его со всей объективностью и скрупулезностью. Что касается твоего гамлетовского «Возможно ли все это?», отвечу: «Как видишь, возможно!» Сейчас не время разводить дискуссии. Перед нами сложный случай, думаю, здесь затронуты самые различные области: экономическая — прежде всего; далее — кадры, парт-контроль; ну и, наконец, организация нашей работы. Во весь рост встает проблема методов и стиля руководства. В конце концов, этот случай требует исчерпывающего ответа, как мы формируем, воспитываем людей, о которых привыкли говорить, что это наш самый ценный капитал. Наше отношение к тем, кто оступился, совершил ошибку,— это вопрос нашей человечности. Но в тысячу раз серьезнее то, как мы относимся к тем, кто всего лишь на подозрении. Случай исключительный: наш товарищ в отчаянии сводит счеты с жизнью. Во имя чего? Может, тут и вправду все было специально сфабриковано? Если ты до сих пор не понял, почему я лично не могу заняться расследованием этого чрезвычайно серьезного и важного дела, я тебе отвечу: потому что был и остаюсь самым близким другом Виктора Пэкурару.
— Но ведь покончить с собой — значит сдаться без борьбы...
— Нет! Это не трусость, а отчаяние. Я помню людей, которые, чувствуя, что не вынесут пыток в сигуранце, вскрывали себе вены или выбрасывались из окна. Некоторые разбивали себе голову о стену камеры. Были, да и сейчас не перевелись, фанфароны, которые их объявили трусами. А вот у меня никогда не поворачивался язык осквернить их память этим позорным клеймом. Знаешь, почему? Им приходилось выбирать между добровольной смертью и предательством товарищей. И может быть, своей смертью они уберегли партию от еще больших ударов, от новых тяжелых потерь. Почему никому не приходит в голову обвинить раненого солдата в том, что он предпочитает застрелиться, нежели сдаться в плен?.. Несомненно одно: чтобы Виктор Пэкурару решился на такое, надо было довести его до последней степени отчаяния.
— И все-таки, товарищ секретарь, где же были мы? Догару посмотрел на Штефана внимательным, вдумчивым взглядом.
— Вопрос этот неизбежен, и ответить на него нужно предельно честно. В первую очередь необходимо досконально разобраться, кто и зачем приказал назначить комиссию, кто вел расследование, каковы были пункты обвинения и на чем они основывались. Другими словами, нужно докопаться до сути не только происшествия с Виктором Пэкурару, но и всего круга проблем, связанных с заводом, его парторганизацией, с главком электротехнической промышленности. Надо разыскать людей, так или иначе участвовавших в этих событиях, и попытаться восстановить объективную картину: факты, подробности, их взаимосвязь. Надо найти ответ на вопрос, почему такую кучу обвинений свалили на голову Пэкурару, ведь это совершенно не вяжется с его образом. Скажу без всякой сентиментальности: я лично глубоко верю, что Виктор до конца остался таким, каким был всю жизнь,— честным человеком. Больше того, кристальной честности человеком, который отличался от других именно этой необыкновенной чистотой. Может быть, на каком-то этапе жизни он слыл романтиком, но это в самом добром смысле слова. В дополнение к сказанному в письме могу сообщить, что до войны он организовывал тайные типографии и руководил ими, во время войны продолжал работать в подпольном аппарате Центрального Комитета, постоянно рискуя жизнью. После ареста из него не вытянули ни одного свидетельства, хотя на заседание военно-полевого суда его внесли — так его искалечили во время пыток. Это был человек огромной души, наш Виктор. Я помню, как в тюрьме он отдавал последние крохи хлеба больному товарищу. Многие годы заведовал он скудной кассой нашего партийного подполья и сохранил все до последнего медяка. Уж я-то знаю, как он, страдая от голода, носил в кармане партийные тысячи. Не было тогда комиссий и подкомиссий, однако Виктор в любое мгновение мог отчитаться о находящихся у него на хранении деньгах. А после Освобождения... Никогда не напоминал он о своих заслугах, не стремился к чинам, и машину ему к подъезду не подавали, а за рубеж посылали только в самые сложные командировки. Для себя он ничего не просил. Даже улучшения жилищных условий, хотя имел на это право, да и жена постоянно наседала на него. Он не баловал ни жену, ни единственную дочку, которую, поверь мне, просто обожал. Кому же перешел дорогу этот скромный, честный человек? Не тем ли, кому всегда был готов дать отпор — и давал, невзирая на личности, сражался за правду, за справедливость, поддерживал правых и защищал незаконно пострадавших...
Штефан слушал внимательно, что-то прикидывая в уме. Положение на заводе «Энергия» было ему знакомо, хотя сам он там давно не бывал.
— Может, он слишком много знал, этот Пэкурару? И для кого-то стал неудобным? — спросил Штефан.
— Возможно. Однако нужны доказательства. Как раз это и есть твоя непосредственная задача. Для ее решения мы освободим тебя от других забот. И отложим...
— А откладывать нечего. У меня не осталось невыполненных заданий.
— Да я не это имел в виду. Скоро твой заведующий выходит на пенсию. Человек больной, трудно ему. Вот мы и надеялись, что ты возьмешь отдел на себя.
— Это было бы неправильно. Моя подготовка оставляет желать лучшего.
— Почему? Начинал рабочим, теперь инженер. Местный. Член партии с сорок седьмого года, с восемнадцати лет. Блестяще окончил партийную академию, примерный семьянин... Не вижу оснований для подобной скромности. Но мы вернемся к этому разговору только после того, как
завершишь разбор происшествия. Думаю, начать надо именно с завода «Энергия».
— В том-то и проблема,— опустил голову Штефан. — Знаете, моя жена работает инженером на этом заводе...
— Так тем лучше!
— Кроме того, она в парткоме, ответственная за сектор пропаганды.
— Ну и что? Не понимаю, что тебя беспокоит. Иметь надежный источник информации никогда не лишне.
Но Штефан не унимался:
— Есть еще кое что. Дело в том, что мы долго работали вместе с Павлом Космой, и не где-нибудь, а на заводе «Энергия». И в академию «Штефан Георгиу» нас послали вместе, мы даже- в одной комнате жили.
— Это с генеральным директором «Энергии»? Ну и что, вы с ним друзья?
Штефан помолчал в нерешительности, потом сказал:
— Как вам объяснить... Дружба наша постепенно затухала, а после истории с трансформаторами — товарищ Иордаке поручил мне в ней разобраться — кончилась совсем. Санда активно поддерживала новаторов, чем вызвала неудовольствие, а потом и открытую ярость Павла.
— Если мне не изменяет память, он был тогда не директором, а лишь исполняющим обязанности.
— Именно так, товарищ секретарь. Но он уже давно, как говорится, положил глаз на эту должность и шел к ней напролом, всеми правдами и неправдами. Меня тогда поразило, с какой легкостью он принял в свой адрес благодарность за сэкономленную медь, будто люди могли забыть, сколько крови попортил он молодым инженерам Станчу, Барбэлатэ и Саву. Да и старики — не только Пэкурару, но и главный инженер Овидиу Наста — с поразительной смелостью выступали против Космы. Немало воды утекло с тех пор, но Павел не из тех, кто забывает...
— Да-а, — задумчиво протянул Догару,— задача непростая. И все-таки решать ее придется тебе. Другого выхода нет. Поэтому будь предельно внимателен.
— Разумеется. Я думаю, может, для начала зайти к нему? Ведь завтра воскресенье...
— Не советую. Поскольку мы начинаем, так сказать, контррасследование, придай ему сразу официальный характер.
Штефан помедлил.
— Вот еще что может быть полезно: Санда с Ольгой, женой Павла, подружки — водой не разольешь.
— Постой, постой... Это не Ольга ли Стайку, журналистка из «Фэклии» ?
— Она самая.
— Да ведь мы с ней старые знакомые. Надежный человек. И хороша, между прочим, божественно! Не теряет очарования, хотя профессия ее не щадит... Да, она никогда не откажется помочь. В общем, сегодня же позвони Косме и назначь встречу. Я уже передал ему, чтобы завод сам позаботился об организации похорон. Пусть все будет скромно и достойно старого коммуниста. А я сейчас в морг. Попрощаюсь, посмотрю на него в последний раз. На похороны приходить мне, наверное, не стоит. И ты не ходи. Вот жена — пожалуй, да, она с завода и работала с ним вместе в парткоме. Письмо пусть останется у тебя. Используй его только в случае крайней необходимости. Не забывай, это письмо частное. Видишь, на конверте написано: «Виктору Догару. Уездный комитет РКП». Милиция его не вскрывала.
— Ну, а все же что мы скажем милиции? Самоубийство как-никак...
— Полковник — парень толковый. Понимает, что, если ничего не говорят, значит, не время. В ходе расследования можешь вступить в контакт с представителями госбезопасности. Поинтересуйся, кто послал того капитана в парт-комиссию. Но очень осторожно. Не мешало бы связаться с майором Драгошем Попеску, только не по служебной линии. Разыщи его домашний телефон, так будет лучше.
— Согласен. Но этим я займусь позже, когда разберусь в обстановке на заводе.
Они вышли вместе. Омытые щедрым дождем улицы и площади улыбались, страшной предрассветной грозы как будто и не было. В косых лучах заходящего весеннего солнца город выглядел молодым, веселым, полным жизни. Наступил субботний вечер, и горожане по старинной традиции прогуливались по центральной улице. Молодежь брала приступом кафе, толпилась у кинотеатров. Со стороны стадиона несся рев и свист болельщиков — верная примета интересного матча. Догару быстро подошел к машине, и она рванула по проспекту. Штефан смотрел вслед — он знал, куда спешит Догару. Помедлив немного, он зашагал домой.
«Факел» (рум.) — название газеты.
ГЛАВА 2
Дома никого не было. На холодильнике лежала записка, в которой наскоро было нацарапано: «Штефан, милый, как это страшно! Весь день не нахожу себе места, то и дело плачу. Ты, конечно, уже знаешь о самоубийстве дядюшки Пэкурару. Зачем, зачем он это сделал? Покорми Петришора. Меня не жди, когда вернусь, не знаю, сам понимаешь... Санда». И все. А где его взять, Петришора? Штефан спустился во двор, вышел на улицу — никого. Спросил у соседей. Безрезультатно. «Хорошо хоть Санды нет, а то бы уже названивала в милицию. Пропадает чертеныш, и следов не сыщешь!» — подумал он. Вернувшись домой, тяжело опустился на диван, откинулся на спинку, устало закрыл глаза. И в памяти сразу же всплыли картины: завод, цехи, административный корпус, «белый дом», как окрестили рабочие высокое здание с четырьмя проектными мастерскими... И снова думы невольно вернулись к Косме.
Дружба их зародилась давно, о ней знали все. «Три мушкетера» — Штефан, Павел и Дан Испас — были неразлучны, хотя резко отличались друг от друга и внешне и внутренне. Павел был невысок, хорошо сложен, его, как говорится, голыми руками не возьмешь. Могучие плечи и стальные мускулы выдавали тренированного спортсмена. Он и вправду активно занимался спортом, играл когда-то в заводской футбольной команде, у него даже были болельщики, обожавшие его. А в академии «Штефан Георгиу» прославился как хороший волейболист. Однако, увлекающийся и необузданный, он слишком остро переживал игру — каждый неудачный пас или потерянный мяч приводил его в бешенство, а проигрыш в дружеской встрече становился для него настоящей трагедией. Наружность у него была не особенно привлекательная — большая круглая голова, мощные челюсти, немного приплюснутый нос — последствие его увлечения боксом,— карие раскосые глаза, в которых то и дело вспыхивало нетерпение или раздражение. Своих чувств скрывать не умел, все они отражались на лице, которое менялось, как мартовское небо. В выражениях был несдержан, и тот, кто попадал ему на язык, на снисхождение мог не рассчитывать. Когда-то он был классным токарем, газеты хвалили его за освоение методов скоростной расточки, одним из первых его наградили орденом Труда. Аттестат зрелости он получил в вечерней школе рабочей молодежи, а затем без отрыва от производства закончил политехнический. Так же как, впрочем, и Штефан. Павел, когда при нем отзывались пренебрежительно о заочниках, вспыхивал как спичка. Штефан же оставался невозмутим: «А ты попробуй сам так поучись. Без праздников, без выходных, без развлечений, даже самых простых. После завода — в школу, оттуда в общежитие, зубрежка ночами напролет при свете настольной лампы, за которую все тебя проклинают. И как награда — диплом в тридцать лет, вместе с юнцами, у которых молоко на губах не обсохло...» Косма, впрочем, и тогда находил время для девушек. Как — знал только он один. Но, судя по его намекам, подружки у него не переводились. Как-то Штефан упрекнул его в этом, и он тут же взорвался: «Ты что же, хочешь, чтобы я был монахом вроде тебя? Да я же мужик в расцвете сил. При чем здесь стыд, я ничего плохого не делаю». «Да не об этом я,— сердился Штефан. — Просто не могу понять, почему ты с таким пренебрежением отзываешься о женщинах, словно это какие-то низшие существа». «А разве не так?! — вскидывался Павел. — Они слабее нас не только физически, но и духовно». — «Откуда ты взял?» — «Из собственного опыта! Того самого, которого у тебя, если уж на то пошло, и не хватает». — «Ничего себе коммунист! — развел руками Штефан. — Ну а если тебе зададут сочинение на тему о равенстве мужчины и женщины, тоже так напишешь?» С обезоруживающей искренностью Павел признался: «Конечно, нет! Напишу, как в книжках. Все, что надо. Ведь в сочинении проверяются моя идеологическая позиция и теоретические знания, а жизнь есть жизнь, и я отношусь к женщинам так, как они заслуживают... Ну да бог с тобой! Тебя ведь пока жареный петух в темечко не клюнет, ты не поумнеешь». Как они сдружились, абсолютно непонятно. Может, и в самом деле сплотила их эта трудная жизнь и будущая профессия, которую они оба просто боготворили. А вот люди и их взаимоотношения стали предметом постоянных разногласий. Если Штефан ко всем относился с уважением и пониманием, то Павел всерьез никого не принимал, подшутить или высмеять — на это он всегда был горазд. И тем не менее они были настоящими друзьями. В партийной академии дружба окрепла еще больше. Именно здесь обнаружились организационные способности Космы, умение правильно распределить силы и средства, его неисчерпаемая энергия и изобретательность в поисках решений. А Штефан увлекся общественными науками. Нельзя сказать, чтоб он совсем забросил технику, но философия и социология захватили его почти целиком. Теоретическая мысль интересовала его как база для практики.
А жизнь шла своим чередом. Павел заметно посерьезнел и в один прекрасный день потряс всех известием, что женится на журналистке Ольге Стайку, слушательнице курсов повышения квалификации в их академии. И хотя Косма далеко не сразу познакомил жену со своим другом, зато потом Штефан провел немало приятных вечеров в их компании, куда Ольга привносила неистовую энергию и жизнерадостность своей профессии. Штефан еще долго оставался холостяком — «не убежденным, а вынужденным», как он невесело оправдывался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42