.. В чем же дело? А может, не такая уж я паршивая овца, есть во мне что-то?.. А хороша — сил нет, особенно в ярости. Эх, молодость!..»
За окнами опускался вечер. В зале зажгли свет. Говорил Оанча. Объяснял, чего ждут от «Энергии» главк и министерство. Реконструкцию завода назвал проблемой номер один. Лукаво улыбнувшись, закончил:
— Знаю, о чем вы сейчас думаете: легко, мол, давать указания и распоряжения из Бухареста. Обещаю поддерживать все ценные инициативы. Не сомневаюсь, что вы найдете самые верные решения. Понадобится — будем советоваться в Бухаресте. Так, товарищ Даскэлу?
Петре, не вымолвивший до этого ни слова, кивнул в знак полного согласия. Первый секретарь спросил, не хочет ли и он выступить. Даскэлу отказался:
— Я уехал отсюда несколько лет назад. Приехал лишь сегодня. Ну что я могу добавить к уже сказанному?
Спокойным, подчеркнуто нейтральным тоном первый секретарь спросил:
— Возможно, хочет что-нибудь сказать товарищ Павел Косма?
Павел поднялся, жестом отказался от предложения выйти на трибуну и заговорил. Слова падали, как тяжелые камни.
— Не собирался я выступать. Все вы и так хорошо знаете мое мнение. Да и я не из тех, кто посыпает голову пеплом. С Овидиу Настой я конфликтовал всегда. Слишком разные были у нас мнения о перспективах, организационных формах и отношениях с людьми. Но должен признать, что наши достижения последних лет — результат ожесточенных дискуссий, когда правильное решение выковывалось в огне яростных столкновений. И вот сейчас, когда мы размежевались полностью, главный инженер не стал делать из меня козла отпущения, а, казалось бы, чего проще. Тронуло меня и выступление Ралуки Думитреску. Я подумал: если есть молодежь, которая видит во мне какие-то ценные качества, значит, рано выбрасывать меня на помойку. Что же касается существа обсуждаемой проблемы, то хотел бы сказать только одно: я старался честно служить заводу, отрасли, стране. Мне было тяжело, но я никому не жаловался, что принимать решение — это одно, а проводить его в жизнь — совсем другое. Мне потребовалось выучиться «хозяйственной дипломатии», изворотливости, обзавестить полезными знакомствами, овладеть всем набором способов, которыми можно добиться своего. Хорошо ли это? Кристя говорит, что нехорошо, нечестно. Но необходимость выполнения плана заставляет прыгать через собственную голову. Могу только сказать: я делал все, что было в моих силах. Не отрицаю, очевидно, допустил немало ошибок. Наверное, часть из них была неизбежна. Я ведь живой человек!.. Я не сожалею о годах, которые провел на «Энергии». Это были годы настоящей жизни.
Он резко сел. Зал молчал — ни вопросов, ни реплик.
Заключительное слово первого секретаря заняло четверть часа. Исходя из создавшегося на заводе положения, он наметил ряд первостепенных задач и акцентировал внимание на порочной практике пустопорожних совещаний и формального контроля. Потребовал от государственных органов провести доскональное хозяйственно-финансовое расследование, чтобы привлечь всех виновных к строгой ответственности.
В заключение Догару сказал:
— От имени секретариата уездного комитета партии мы предлагаем главку заменить генерального директора «Энергии» и пересмотреть распределение функций в руководстве завода. По партийной линии бюро проанализирует деятельность товарищей Космы, Нягу и Сфетку и подготовит отчет. Досрочно будут проведены выборы нового парткома. Кроме того, орготдел, а также отдел пропаганды детально проанализируют стиль и методы своей работы и доложат об этом пленуму. Партийная комиссия проведет анализ деятельности товарища Иордаке, который остается пока в нашем распоряжении.
На этом заседание закрылось.
Штефан глянул на часы. Как-то не верилось: столько всего произошло, а всего лишь семь часов. В надежде встретить Санду он поспешил в холл. И действительно нашел ее там в одном из огромных кресел.
— Телепатия! — воскликнул он.— Сандочка, да будет тебе известно, что сегодня великий день.
— Что ты имеешь в виду?
— Догадайся! Думаю, ты первый человек, осмелившийся сесть в это кресло-реликвию.
Санда улыбнулась устало:
— Переоцениваешь ты меня, Фан. Меня усадил первый секретарь — сам он разговаривает с товарищем Оанчей, а мне велел любыми средствами задержать тебя. Он нас приглашает.
— Приглашает? — оторопел Штефан.
— Именно. Не знаю — куда, не знаю — на какой час. Надеюсь, он не собирается устраивать пир в своем рабочем кабинете.
Штефан улыбнулся, живо представив себе эту картину.
— А Петришор?
— Дома. Говорит, играет с двумя школьными товарищами. Только голос одного товарища явно девчачий.
— Чего же ты хочешь, старушка, растет парень! Второй класс. Что они собираются делать?
— Сначала уроки. Потом, если будет время, посидят «немного» у телевизора. И если не дождется нас, сам ляжет спать.
В этот момент дверь кабинета широко распахнулась, и на пороге появились Оанча и Догару, оба с озабоченными лицами. Начальник главка дружески улыбнулся Ште-фану и с грозным видом остановился перед Сандой.
— А это тот самый «товарищ из пропаганды», который воды в рот набрал?
— А тебе кажется, что список выступавших был слишком коротким? — поспешил на помощь Догару.
— Да не то я хочу сказать,— сразу успокоился Оанча.— Просто был хороший повод поговорить о реформе всей системы пропаганды на этом заводе. Осточертели лозунги во всю стену и примитивные плакаты. Люди смеются.
— Думаешь, это только на заводе? — снова возразил первый секретарь.— Давай реально смотреть на вещи! Кстати, то, о чем ты говоришь, отмечено и в заключительных выводах.
Покраснев от обиды, Санда сказала:
— Хорошо хоть, что вы спустились с Олимпа. Все сразу увидали, поставили диагноз и панацею выдали.
Оанча так и застыл от столь неожиданного отпора. Он в растерянности потер свой острый нос, скорчил гримасу Догару. Тот рассмеялся:
— Так его, Сандочка, так! Ишь какой: не успел в начальники выбиться, как уже императора из себя корчит... Чего тебе в голову взбрело, Оанча? Да Санда одна из самых смелых на заводе, воюет с Космой вот уже лет восемь, да с такой храбростью, какая и мужикам-то нашим не снилась. Но ты прав, пора нам избавляться от этих штампов. К чему постоянно вбивать человеку в голову одни и те же вещи, которые он и без нас хорошо знает? Крепче его не убедишь, скорее наоборот, заставишь усомниться в этих высоких истинах, которые необходимо повторять, как молитву...
Они распрощались, и Оанча скрылся за дверью с живостью, поразительной для его роста. Догару подхватил Штефана и Санду под руки и, будто все уже было давно обговорено, сказал:
— Пошли пешком! Я ведь в двух шагах отсюда живу. И в самом деле, за ближайшим поворотом Догару
остановился перед многоэтажным домом старой постройки. В лифте они поднялись на шестой этаж. Догару осторожно отпер дверь и спросил ласковым, негромким голосом:
— Ты дома, Кристи? Вот и мы...
Из прихожей они прошли в комнату, стены которой были сплошь заставлены книжными полками. С простенка на них смотрел с отеческой улыбкой не очень старый, но совершенно седой человек. Санда замерла, прикрыв ладонью рот. Штефан обнял ее за плечи, взял из рук сумочку, осторожно усадил в кресло. В этот момент дверь справа отворилась, и на пороге появилась девочка лет двенадцати —ее огромные голубые глаза были точно такие же, как на портрете, и вся она словно светилась обаянием непосредственности и доверчивости.
— Я Кристина Пэкурару,— сказала она просто. И, посмотрев на хозяина дома, добавила: — Пэкурару-До-гару.
Ни Штефан, ни Санда не обнаружили своего изумления. Они тут же затеяли общий разговор о красотах их горного города, расспрашивали Кристину, понравился ли он ей, просили поделиться своими впечатлениями. Девочка отвечала без робости, но взвешивая каждое слово. Да, город ей понравился. За несколько дней она обошла его весь, познакомилась с самыми интересными достопримечательностями, побывала в знаменитой дубраве. Много часов провела на кладбище. Догару в разговор не вступал, дал им возможность лучше узнать друг друга, чтобы девочка почувствовала себя среди своих. Штефан и Санда, понимая деликатность ситуации, изо всех сил старались не допустить какого-либо промаха. Но Кристи сама нашла естественный тон.
— Дядя Виктор мне рассказывал о вас, тетя Санда. Я знаю, что вы очень любили и уважали моего папу. Что провожали его в последний путь. А товарищ Ште-фан сделал все, чтобы имя папы осталось незапятнанным. Большое вам спасибо за все.
— Мы, Кристи, выполняли свой долг,— ответил Ште-фан.— Со временем тебе приведется поговорить со многими людьми, и ты будешь гордиться своим отцом. Этого человека любил весь завод. А может, даже и весь город.
Санде понравилось, как девочка одета. Просто, чисто. На загорелых ногах спортивные туфельки, к тоненькой талии ниспадают две тяжелые, аккуратно заплетенные косы. Кристи чувствовала на себе внимательные взгляды, но не проявляла неудовольствия или стеснения. По всему было видно, что она хорошо владеет собой, что ей по душе открытые лица гостей, приятно быть с ними рядом. Тут Догару спросил озабоченно:
— А ты нас попотчуешь чем-нибудь, Кристи?
Она поднялась и с трогательным достоинством пригласила:
— Пожалуйста, прошу вас в столовую. Не знаю, что у меня получилось, но я старалась. Дядю Виктора нельзя подводить — ведь вы первые гости в этом доме.
В центре строгой, со вкусом обставленной столовой стоял накрытый к ужину стол. Все сверкало чистотой. Вмиг воцарилась атмосфера искренности и теплоты. Кристина подавала охотничьи сосиски и холодные котлетки, разливала цуйку в малюсенькие рюмочки, раскладывала гостям всевозможные салаты, принесла хорошее красное вино. Догару тоже старался, помогая юной хозяйке,— все должно было ее радовать, располагать к искренней беседе.
— Да ты замечательная хозяйка,— похвалила Санда.— Когда же ты успела всему этому научиться?
Штефан перехватил тревожный взгляд Догару, но Кристина не смутилась:
— Мне нравится готовить. У нас была очень хорошая учительница по домашнему хозяйству. Строгая, правда, но зато многое умела. А с теми учениками, которые проявляли интерес к ее предмету, она даже делилась своими кулинарными секретами.
Кристина убрала со стола, принесла горячий кофе.
Санда, не обращая внимания на протесты девочки, пошла с ней на кухню.
— Знаешь, Кристи, дружба начинается с взаимной помощи. Этому я научилась у твоего отца. Давай для начала помоем вместе посуду. А нашим мужчинам и целой ночи не хватит, чтобы все обсудить.
Догару включил торшер, погасил верхний свет. Штефан маленькими глотками пил кофе, ждал. И секретарь начал свой рассказ:
— С большим трудом я разыскал ее. Если бы не Оанча, право, не знал бы, что и делать. Поначалу бросился разыскивать ее мать. Она уже давно не Пэкурару, теперь ее фамилия — Бадя. Родила троих детей, и все от разных мужей. Кристину она отдала в детский дом, когда ей было пять лет. Первое время приходила к ней по воскресеньям, а потом совсем дорогу забыла. Но ты видишь, она выросла доброй, нежной и доверчивой. Ей чуждо всякое притворство и лицемерие, она не понимает, что такое ложь. Когда ей стукнуло десять лет, вдруг объявилась мать и забрала ее. Оказывается, ей нужна была служанка, нянька для других малышей и чтобы было на ком зло срывать. Для Кристины началось настоящее хождение по мукам. Она хлопотала по дому от зари до поздней ночи. О школе и заикнуться не могла. «У тебя четыре класса, чего еще надо? Для женщины счастье не в учении, а в том, чтобы удержать мужика в постели!» Мать водила ее с собой по магазинам, и девочка носила покупки. Однажды их остановили у выхода из магазина и отвели к администратору. В корзинке девочки обнаружили большое количество парфюмерных товаров. Мать ударилась в истерику, избила Кристину на глазах администратора и, хотя он возражал, настояла на вызове милиции. Кристина ничего не понимала: зачем мама положила все это в ее корзинку и почему теперь так бесится. «Это же настоящая клептоманка,— причитала мать.— Я не могу больше ее видеть. В исправительный дом, и точка!» Вот так через пять месяцев девочка оказалась среди несовершеннолетних преступников. Там-то после долгих поисков ее и нашел Оанча. Начальница колонии, полковник милиции, очень хвалила Кристину: «Учится хорошо, трудолюбива, отзывчива. Но совершенно безоружна перед лицом жизни. Она и сейчас не может понять, каким образом оказались украденные вещи в ее корзинке. Но совсем не вспоминает о матери. Отказалась написать ей письмо, когда мы разыскали адрес. Очень музыкальна, особенно любит фортепьяно».
— Ну и что вы думаете делать теперь, после того как удалось вызволить ее из колонии? — спросил Штефан.
— Первую проблему я уже решил. За десять тысяч леев я получил от гражданки Бадя официальный отказ от каких-либо прав на ребенка и согласие на удочерение мною Кристины. Что я и сделал с соблюдением всех необходимых формальностей. Вторая проблема — воспитание. Она унаследовала лучшие черты характера своего отца, и их необходимо развить. Ей было два годика, когда мать ушла от Виктора Пэкурару. В остальном, думаю, больших хлопот не будет. Перешла в шестой класс, будет продолжать учебу в школе. Потом сама выберет себе лицей. Мне сказали, что она одинаково сильна в математике и румынском, физике и химии, в истории и географии. Но жить не может без рояля. И скоро она его получит — через десять дней, когда ей исполнится двенадцать лет. Правда, не знаем пока, куда его поставить, места не хватает. Ну да как-нибудь разберемся, много ли нам надо!
Штефан задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:
— А почему вы не поселились в особняке, отведенном для первого секретаря? Уж сколько лет прошло, как живете в нашем городе...
Догару сначала нахмурился, потом сказал просто:
— А зачем? Я старый холостяк, вся моя жизнь — в рабочем кабинете. Кроме того, просто лень. Дом старый, значит, ремонт, сметы, ремконторы...
— Об этом мог бы позаботиться уездный комитет.
— Ну что ты говоришь! Секретарь ты на своем рабочем месте. А дома ты такой же, как все, и со своими делами должен справляться сам.
— А много вы знаете таких людей, кто следовал бы этому принципу? Вы ничего еще не слышали, к примеру, о Иордаке?
— Об этом я узнал, к сожалению, только теперь. Что же касается положения в других учреждениях, то мне оно неизвестно.
— А ведь ваше поведение могло бы стать примером. Но кто в нашем городе знаком с повседневной жизнью первого секретаря?
— Ничего интересного, можешь мне поверить. Я поступаю так, потому что не могу иначе. И не хочу.
— Но вы теперь не один.
— А нам с Кристиной что, трех комнат мало? Слушай, товарищ Попэ, хватит об этом! Помогите мне только найти для нее подходящую среду, в которую бы она вошла безболезненно.
— Думаю, что Санда уже постаралась. Ведь она в юных душах разбирается лучше, чем в пропаганде.
— Не скажи! Я читал ее доклад с предложениями о реорганизации пропагандистской деятельности на «Энергии». Там есть смелые, интересные идеи. Похоже, недооцениваешь ты свою жену...
— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.
— И поделом тебе.
Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:
— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.
Санда и Кристина принесли коктейли.
— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила,— наступала Кристина на Догару.
Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:
— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!
Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось,— говорил он себе,— никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма.— Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
За окнами опускался вечер. В зале зажгли свет. Говорил Оанча. Объяснял, чего ждут от «Энергии» главк и министерство. Реконструкцию завода назвал проблемой номер один. Лукаво улыбнувшись, закончил:
— Знаю, о чем вы сейчас думаете: легко, мол, давать указания и распоряжения из Бухареста. Обещаю поддерживать все ценные инициативы. Не сомневаюсь, что вы найдете самые верные решения. Понадобится — будем советоваться в Бухаресте. Так, товарищ Даскэлу?
Петре, не вымолвивший до этого ни слова, кивнул в знак полного согласия. Первый секретарь спросил, не хочет ли и он выступить. Даскэлу отказался:
— Я уехал отсюда несколько лет назад. Приехал лишь сегодня. Ну что я могу добавить к уже сказанному?
Спокойным, подчеркнуто нейтральным тоном первый секретарь спросил:
— Возможно, хочет что-нибудь сказать товарищ Павел Косма?
Павел поднялся, жестом отказался от предложения выйти на трибуну и заговорил. Слова падали, как тяжелые камни.
— Не собирался я выступать. Все вы и так хорошо знаете мое мнение. Да и я не из тех, кто посыпает голову пеплом. С Овидиу Настой я конфликтовал всегда. Слишком разные были у нас мнения о перспективах, организационных формах и отношениях с людьми. Но должен признать, что наши достижения последних лет — результат ожесточенных дискуссий, когда правильное решение выковывалось в огне яростных столкновений. И вот сейчас, когда мы размежевались полностью, главный инженер не стал делать из меня козла отпущения, а, казалось бы, чего проще. Тронуло меня и выступление Ралуки Думитреску. Я подумал: если есть молодежь, которая видит во мне какие-то ценные качества, значит, рано выбрасывать меня на помойку. Что же касается существа обсуждаемой проблемы, то хотел бы сказать только одно: я старался честно служить заводу, отрасли, стране. Мне было тяжело, но я никому не жаловался, что принимать решение — это одно, а проводить его в жизнь — совсем другое. Мне потребовалось выучиться «хозяйственной дипломатии», изворотливости, обзавестить полезными знакомствами, овладеть всем набором способов, которыми можно добиться своего. Хорошо ли это? Кристя говорит, что нехорошо, нечестно. Но необходимость выполнения плана заставляет прыгать через собственную голову. Могу только сказать: я делал все, что было в моих силах. Не отрицаю, очевидно, допустил немало ошибок. Наверное, часть из них была неизбежна. Я ведь живой человек!.. Я не сожалею о годах, которые провел на «Энергии». Это были годы настоящей жизни.
Он резко сел. Зал молчал — ни вопросов, ни реплик.
Заключительное слово первого секретаря заняло четверть часа. Исходя из создавшегося на заводе положения, он наметил ряд первостепенных задач и акцентировал внимание на порочной практике пустопорожних совещаний и формального контроля. Потребовал от государственных органов провести доскональное хозяйственно-финансовое расследование, чтобы привлечь всех виновных к строгой ответственности.
В заключение Догару сказал:
— От имени секретариата уездного комитета партии мы предлагаем главку заменить генерального директора «Энергии» и пересмотреть распределение функций в руководстве завода. По партийной линии бюро проанализирует деятельность товарищей Космы, Нягу и Сфетку и подготовит отчет. Досрочно будут проведены выборы нового парткома. Кроме того, орготдел, а также отдел пропаганды детально проанализируют стиль и методы своей работы и доложат об этом пленуму. Партийная комиссия проведет анализ деятельности товарища Иордаке, который остается пока в нашем распоряжении.
На этом заседание закрылось.
Штефан глянул на часы. Как-то не верилось: столько всего произошло, а всего лишь семь часов. В надежде встретить Санду он поспешил в холл. И действительно нашел ее там в одном из огромных кресел.
— Телепатия! — воскликнул он.— Сандочка, да будет тебе известно, что сегодня великий день.
— Что ты имеешь в виду?
— Догадайся! Думаю, ты первый человек, осмелившийся сесть в это кресло-реликвию.
Санда улыбнулась устало:
— Переоцениваешь ты меня, Фан. Меня усадил первый секретарь — сам он разговаривает с товарищем Оанчей, а мне велел любыми средствами задержать тебя. Он нас приглашает.
— Приглашает? — оторопел Штефан.
— Именно. Не знаю — куда, не знаю — на какой час. Надеюсь, он не собирается устраивать пир в своем рабочем кабинете.
Штефан улыбнулся, живо представив себе эту картину.
— А Петришор?
— Дома. Говорит, играет с двумя школьными товарищами. Только голос одного товарища явно девчачий.
— Чего же ты хочешь, старушка, растет парень! Второй класс. Что они собираются делать?
— Сначала уроки. Потом, если будет время, посидят «немного» у телевизора. И если не дождется нас, сам ляжет спать.
В этот момент дверь кабинета широко распахнулась, и на пороге появились Оанча и Догару, оба с озабоченными лицами. Начальник главка дружески улыбнулся Ште-фану и с грозным видом остановился перед Сандой.
— А это тот самый «товарищ из пропаганды», который воды в рот набрал?
— А тебе кажется, что список выступавших был слишком коротким? — поспешил на помощь Догару.
— Да не то я хочу сказать,— сразу успокоился Оанча.— Просто был хороший повод поговорить о реформе всей системы пропаганды на этом заводе. Осточертели лозунги во всю стену и примитивные плакаты. Люди смеются.
— Думаешь, это только на заводе? — снова возразил первый секретарь.— Давай реально смотреть на вещи! Кстати, то, о чем ты говоришь, отмечено и в заключительных выводах.
Покраснев от обиды, Санда сказала:
— Хорошо хоть, что вы спустились с Олимпа. Все сразу увидали, поставили диагноз и панацею выдали.
Оанча так и застыл от столь неожиданного отпора. Он в растерянности потер свой острый нос, скорчил гримасу Догару. Тот рассмеялся:
— Так его, Сандочка, так! Ишь какой: не успел в начальники выбиться, как уже императора из себя корчит... Чего тебе в голову взбрело, Оанча? Да Санда одна из самых смелых на заводе, воюет с Космой вот уже лет восемь, да с такой храбростью, какая и мужикам-то нашим не снилась. Но ты прав, пора нам избавляться от этих штампов. К чему постоянно вбивать человеку в голову одни и те же вещи, которые он и без нас хорошо знает? Крепче его не убедишь, скорее наоборот, заставишь усомниться в этих высоких истинах, которые необходимо повторять, как молитву...
Они распрощались, и Оанча скрылся за дверью с живостью, поразительной для его роста. Догару подхватил Штефана и Санду под руки и, будто все уже было давно обговорено, сказал:
— Пошли пешком! Я ведь в двух шагах отсюда живу. И в самом деле, за ближайшим поворотом Догару
остановился перед многоэтажным домом старой постройки. В лифте они поднялись на шестой этаж. Догару осторожно отпер дверь и спросил ласковым, негромким голосом:
— Ты дома, Кристи? Вот и мы...
Из прихожей они прошли в комнату, стены которой были сплошь заставлены книжными полками. С простенка на них смотрел с отеческой улыбкой не очень старый, но совершенно седой человек. Санда замерла, прикрыв ладонью рот. Штефан обнял ее за плечи, взял из рук сумочку, осторожно усадил в кресло. В этот момент дверь справа отворилась, и на пороге появилась девочка лет двенадцати —ее огромные голубые глаза были точно такие же, как на портрете, и вся она словно светилась обаянием непосредственности и доверчивости.
— Я Кристина Пэкурару,— сказала она просто. И, посмотрев на хозяина дома, добавила: — Пэкурару-До-гару.
Ни Штефан, ни Санда не обнаружили своего изумления. Они тут же затеяли общий разговор о красотах их горного города, расспрашивали Кристину, понравился ли он ей, просили поделиться своими впечатлениями. Девочка отвечала без робости, но взвешивая каждое слово. Да, город ей понравился. За несколько дней она обошла его весь, познакомилась с самыми интересными достопримечательностями, побывала в знаменитой дубраве. Много часов провела на кладбище. Догару в разговор не вступал, дал им возможность лучше узнать друг друга, чтобы девочка почувствовала себя среди своих. Штефан и Санда, понимая деликатность ситуации, изо всех сил старались не допустить какого-либо промаха. Но Кристи сама нашла естественный тон.
— Дядя Виктор мне рассказывал о вас, тетя Санда. Я знаю, что вы очень любили и уважали моего папу. Что провожали его в последний путь. А товарищ Ште-фан сделал все, чтобы имя папы осталось незапятнанным. Большое вам спасибо за все.
— Мы, Кристи, выполняли свой долг,— ответил Ште-фан.— Со временем тебе приведется поговорить со многими людьми, и ты будешь гордиться своим отцом. Этого человека любил весь завод. А может, даже и весь город.
Санде понравилось, как девочка одета. Просто, чисто. На загорелых ногах спортивные туфельки, к тоненькой талии ниспадают две тяжелые, аккуратно заплетенные косы. Кристи чувствовала на себе внимательные взгляды, но не проявляла неудовольствия или стеснения. По всему было видно, что она хорошо владеет собой, что ей по душе открытые лица гостей, приятно быть с ними рядом. Тут Догару спросил озабоченно:
— А ты нас попотчуешь чем-нибудь, Кристи?
Она поднялась и с трогательным достоинством пригласила:
— Пожалуйста, прошу вас в столовую. Не знаю, что у меня получилось, но я старалась. Дядю Виктора нельзя подводить — ведь вы первые гости в этом доме.
В центре строгой, со вкусом обставленной столовой стоял накрытый к ужину стол. Все сверкало чистотой. Вмиг воцарилась атмосфера искренности и теплоты. Кристина подавала охотничьи сосиски и холодные котлетки, разливала цуйку в малюсенькие рюмочки, раскладывала гостям всевозможные салаты, принесла хорошее красное вино. Догару тоже старался, помогая юной хозяйке,— все должно было ее радовать, располагать к искренней беседе.
— Да ты замечательная хозяйка,— похвалила Санда.— Когда же ты успела всему этому научиться?
Штефан перехватил тревожный взгляд Догару, но Кристина не смутилась:
— Мне нравится готовить. У нас была очень хорошая учительница по домашнему хозяйству. Строгая, правда, но зато многое умела. А с теми учениками, которые проявляли интерес к ее предмету, она даже делилась своими кулинарными секретами.
Кристина убрала со стола, принесла горячий кофе.
Санда, не обращая внимания на протесты девочки, пошла с ней на кухню.
— Знаешь, Кристи, дружба начинается с взаимной помощи. Этому я научилась у твоего отца. Давай для начала помоем вместе посуду. А нашим мужчинам и целой ночи не хватит, чтобы все обсудить.
Догару включил торшер, погасил верхний свет. Штефан маленькими глотками пил кофе, ждал. И секретарь начал свой рассказ:
— С большим трудом я разыскал ее. Если бы не Оанча, право, не знал бы, что и делать. Поначалу бросился разыскивать ее мать. Она уже давно не Пэкурару, теперь ее фамилия — Бадя. Родила троих детей, и все от разных мужей. Кристину она отдала в детский дом, когда ей было пять лет. Первое время приходила к ней по воскресеньям, а потом совсем дорогу забыла. Но ты видишь, она выросла доброй, нежной и доверчивой. Ей чуждо всякое притворство и лицемерие, она не понимает, что такое ложь. Когда ей стукнуло десять лет, вдруг объявилась мать и забрала ее. Оказывается, ей нужна была служанка, нянька для других малышей и чтобы было на ком зло срывать. Для Кристины началось настоящее хождение по мукам. Она хлопотала по дому от зари до поздней ночи. О школе и заикнуться не могла. «У тебя четыре класса, чего еще надо? Для женщины счастье не в учении, а в том, чтобы удержать мужика в постели!» Мать водила ее с собой по магазинам, и девочка носила покупки. Однажды их остановили у выхода из магазина и отвели к администратору. В корзинке девочки обнаружили большое количество парфюмерных товаров. Мать ударилась в истерику, избила Кристину на глазах администратора и, хотя он возражал, настояла на вызове милиции. Кристина ничего не понимала: зачем мама положила все это в ее корзинку и почему теперь так бесится. «Это же настоящая клептоманка,— причитала мать.— Я не могу больше ее видеть. В исправительный дом, и точка!» Вот так через пять месяцев девочка оказалась среди несовершеннолетних преступников. Там-то после долгих поисков ее и нашел Оанча. Начальница колонии, полковник милиции, очень хвалила Кристину: «Учится хорошо, трудолюбива, отзывчива. Но совершенно безоружна перед лицом жизни. Она и сейчас не может понять, каким образом оказались украденные вещи в ее корзинке. Но совсем не вспоминает о матери. Отказалась написать ей письмо, когда мы разыскали адрес. Очень музыкальна, особенно любит фортепьяно».
— Ну и что вы думаете делать теперь, после того как удалось вызволить ее из колонии? — спросил Штефан.
— Первую проблему я уже решил. За десять тысяч леев я получил от гражданки Бадя официальный отказ от каких-либо прав на ребенка и согласие на удочерение мною Кристины. Что я и сделал с соблюдением всех необходимых формальностей. Вторая проблема — воспитание. Она унаследовала лучшие черты характера своего отца, и их необходимо развить. Ей было два годика, когда мать ушла от Виктора Пэкурару. В остальном, думаю, больших хлопот не будет. Перешла в шестой класс, будет продолжать учебу в школе. Потом сама выберет себе лицей. Мне сказали, что она одинаково сильна в математике и румынском, физике и химии, в истории и географии. Но жить не может без рояля. И скоро она его получит — через десять дней, когда ей исполнится двенадцать лет. Правда, не знаем пока, куда его поставить, места не хватает. Ну да как-нибудь разберемся, много ли нам надо!
Штефан задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:
— А почему вы не поселились в особняке, отведенном для первого секретаря? Уж сколько лет прошло, как живете в нашем городе...
Догару сначала нахмурился, потом сказал просто:
— А зачем? Я старый холостяк, вся моя жизнь — в рабочем кабинете. Кроме того, просто лень. Дом старый, значит, ремонт, сметы, ремконторы...
— Об этом мог бы позаботиться уездный комитет.
— Ну что ты говоришь! Секретарь ты на своем рабочем месте. А дома ты такой же, как все, и со своими делами должен справляться сам.
— А много вы знаете таких людей, кто следовал бы этому принципу? Вы ничего еще не слышали, к примеру, о Иордаке?
— Об этом я узнал, к сожалению, только теперь. Что же касается положения в других учреждениях, то мне оно неизвестно.
— А ведь ваше поведение могло бы стать примером. Но кто в нашем городе знаком с повседневной жизнью первого секретаря?
— Ничего интересного, можешь мне поверить. Я поступаю так, потому что не могу иначе. И не хочу.
— Но вы теперь не один.
— А нам с Кристиной что, трех комнат мало? Слушай, товарищ Попэ, хватит об этом! Помогите мне только найти для нее подходящую среду, в которую бы она вошла безболезненно.
— Думаю, что Санда уже постаралась. Ведь она в юных душах разбирается лучше, чем в пропаганде.
— Не скажи! Я читал ее доклад с предложениями о реорганизации пропагандистской деятельности на «Энергии». Там есть смелые, интересные идеи. Похоже, недооцениваешь ты свою жену...
— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.
— И поделом тебе.
Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:
— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.
Санда и Кристина принесли коктейли.
— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила,— наступала Кристина на Догару.
Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:
— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!
Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось,— говорил он себе,— никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма.— Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42