Другие полностью его отрицают. Мне лично кажется, что несхожесть поколений нельзя называть конфликтом. Каждое поколение живет в определенный исторический период, аккумулирует определенный опыт, выдвигает свой подход к решению многих традиционных проблем. Но мы обязаны развивать то доброе, что уже создано до нас, поднимать его на более высокую ступень...
— А можно конкретнее? — резко перебил его Оанча.
— Я и так конкретно. Догару я знаю и по-настоящему ценю. Не могу с тобой согласиться, что мы от него отделались. Ты вот всю ночь его поучал, а он тебя не послушал. Я же беседовал с ним около часа, и, как видишь, мы пришли к согласию.
— Да уж,— вступил Догару,— пенсионером, сажающим цветочки или восседающим в кресле-качалке с газеткой, я себя не представляю. И там, куда меня направили, надеюсь принести реальную пользу.
Подождав, пока Догару выскажется, Михай продолжал:
— Понимаю, вам, представителям старшего поколения, хотелось бы, чтобы молодежь унаследовала побольше вашей революционной романтики. Но чья вина, если молодежь утратила ее? Во всяком случае, это не вина самой молодежи. Романтика не вакцина, которую можно привить с помощью укола. Это состояние души, и родиться оно может только в периоды социального становления, поднимающего и одухотворяющего людей. Ваш вклад в революцию неоценим, но надо смотреть реально. Вот Догару, например, сам пришел к заключению, что не соответствует уровню современных задач. Смелость, с какой он выступил, доказала ясность его мышления, преданность делу. Значит, на новом месте Догару сможет сочетать глубокую человечность с коммунистической непреклонностью. Именно это редкое сочетание качеств там необходимо, так как придется внимательно, без спешки вникать в каждую человеческую судьбу. Он будет очень полезен. И не только тем, кто работает сегодня, но и тем, кто придет завтра...
Они засиделись допоздна. Бросив взгляд на часы, Михай воскликнул:
— Уже второй час!
— Ничего,— успокоил его Оанча.— Тебе постелили в комнате вместе с Виктором. Если не будете спорить, выспитесь.
— Кто бы говорил! Сам целую ночь морочил нам голову,— поддел Михай шурина.
Оанча не остался в долгу:
— Вот типичный пример самокритики руководящих товарищей. Бьет себя в грудь и тут же ищет козла отпущения...
Догару и Михай долго лежали молча в темноте, каждый боялся потревожить соседа. Наконец послышался голос Михая:
— Чувствую, что не спишь, товарищ Догару.
— После такого разговора неудивительно.
— Очень мне хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз, только не в официальной обстановке. Я много знаю по делу Виктора Пэкурару. И тем не менее мне хотелось узнать как можно больше о жизни этого человека, особенно о последних годах. Как мог такой закаленный коммунист дойти до самоубийства?
— Что я могу сказать? Пэкурару не был «выдающимся деятелем коммунистического движения», как теперь принято выражаться. Он вступил в партию в самый разгар революционной борьбы, в феврале 1933 года, работал сначала в Союзе коммунистической молодежи. Он не был ни оратором, ни теоретиком, никакими особыми талантами не выделялся. Однако в работе подполья был практически незаменим. А главное, его всегда отличала поистине безграничная любовь к людям и самоотверженность...
Догару рассказывал не спеша, как будто разговаривал с самим собой. Перед ним неотступно стоял образ Пэкурару, его мягкая, сердечная улыбка. Он вздрогнул, услышав вопрос:
— А ты сам? Когда ты говорил вчера, я заметил в твоих глазах не только горечь, но и тайную муку.
— Да, я считаю себя в определенном смысле виновным в его самоубийстве. Хотя сам он в своем прощальном письме оправдывал меня. Но что я могу еще чувствовать, если в течение двух долгих лет весть о мытарствах Пэкурару не доходила до меня? Он не хотел беспокоить меня по дружбе, чтобы не поставить в затруднительное положение? Возможно. Предпочитал обращаться к своим непосредственным начальникам? Не исключено. Но ведь рядом со мной надругались над человеком, а я, его друг, ничего не знал. Ведь я же сам послал его работать на «Энергию»! И ни разу не поинтересовался его дальнейшей судьбой. Как говорится, тишина — значит, порядок. Признаюсь, что его присутствие на заводе было для меня гарантией нормального положения дел. Я знал — иначе он горы свернет, а не смирится. Поздно я понял, что он как раз с горами и схватился. Да только они его свалили. Как знать, сколько еще людей, подобных Виктору, бьются в уезде в закрытые двери ради правды и справедливости. Если бы не зов отчаяния Виктора Пэкурару, я бы так и спал.
Густая темень ночи понемногу таяла. После долгого молчания Михай спросил:
— Как думаешь, многих еще разбудил этот призыв?
— Самоубийство Пэкурару всколыхнуло и завод, и город. Я глубоко убежден: его смерть была не напрасна.
— А говорил, что не одобряешь его поступок...
— Я и сейчас это говорю. Мне пришлось пережить что-то подобное, но я не сдался. Когда я заведовал экономическим отделом в райкоме партии, меня обвинили в том, что я покрываю мошенничество работников торговой сети. Это было тяжелое испытание. Отстраненный от дел на все время расследования, я чувствовал себя опозоренным, испачканным грязью. Тогда я уехал к своим, в деревню, взял в руки косу, сел за трактор. Пока не раздался долгожданный звонок — меня срочно вызывали в район. Вот я сегодня думаю: что бы случилось, если б не было того телефонного звонка? Пэкурару, например, такого звонка не дождался. Но я уверен, что не личные переживания заставили его принять это крайнее решение. Я хорошо знаю его, много думал обо всем этом и пришел к выводу, что Пэкурару хотел своим выстрелом привлечь всеобщее внимание не только к делам на «Энергии», но и к тем негативным явлениям, которые были вскрыты позже.
Опять наступила тишина. Каждый думал о своем. И опять нарушил молчание Михай:
— Наверное, каждому первопроходцу суждено пасть в борьбе...
— Ну уж нет! — воскликнул Догару,— Решительно не согласен! Сейчас не средневековье, и судьба Джордано Бруно не должна повторяться в наши дни. Верно, случаются «короткие замыкания», как у Виктора Пэкурару, но единственный вывод, который тут может быть, — надо быстрее устранить причины таких «замыканий».
— Ты прав, товарищ Догару. Лишний раз убеждаюсь, что твое место — в партийной комиссии.
— Речь не обо мне. Думаю, это проблема всего нашего партийного аппарата. Снизу доверху. Но особо хотел бы подчеркнуть — сверху донизу.
Они помолчали. Вдруг кто-то постучал в дверь.
— Ну как вы там, сонные тетери? — раздался голос Оанчи.— У нас в ванную очередь, так что брейтесь сначала.
Догару достал электробритву, вставил вилку в розетку. Михай повернулся к нему:
— Хочу тебе кое-что предложить, товарищ Догару. Три года ты не был в отпуске. А что, если перед приемкой дел съездишь куда-нибудь отдохнуть? Или, если хочешь, сначала прими дела, а потом поезжай. Тебе необходимо подлечить почки. У нас есть очень хороший санаторий в Олэнешти. Возьмешь с собой дочь. В этом году весенние каникулы начнутся в середине апреля.
— Как вижу, все тебе известно, товарищ Михай. Откуда?
В уездном комитете только что закончилось совещание директоров заводов и секретарей парткомов. Итоги первого квартала особых восторгов не вызывали, но имели то неоспоримое преимущество, что представленные данные полностью соответствовали действительному положению дел. И еще: все директора выдвинули конкретные предложения по устранению недостатков и вскрытых недавно отставаний. К удивлению многих, тщательная проверка установила, что завод «Энергия» в значительной мере ликвидировал свою двухлетнюю задолженность по всем видам продукции. Но, как подчеркивал новый генеральный директор, назначение которого стало для многих неожиданностью, основные проблемы еще только вырисовываются. Докладывая о том, что проектный отдел вовсю работает над новыми моделями моторов, которых ждут большие стройки и отечественная авиация, Дан Испас не скрывал, что кое-кто тоскует по прежним временам, когда проектировщики лишь вносили незначительные поправки в старые конструкции. Дан отметил здоровую обстановку, установившуюся в токарном и намоточном цехах, несколько снизившиеся темпы в других цехах, не обошел молчанием и проблемы трудовой дисциплины.
— Могу сказать, что в целом на заводе повысилась эффективность труда, выросло чувство ответственности, но остается еще один коварный враг — пьянство. Злоупотребляют, конечно, не все. Но как быть с разлагающим влиянием пьяниц? Переложить решение этой задачи на плечи пропаганды — это не выход из положения. На мой взгляд, публикация имен и фотографий пьяниц на страницах «Фэклии» ничего не дает, а зачастую — и наша секретарь парткома может это подтвердить — эффект получается обратный: глубоко оскорбленный, человек совсем перестает считаться с мнением коллектива. В общем, мы пришли с конкретными предложениями, которые передадим в бюро комитета.
— А это что, если не секрет? Нам не расскажете? — послышались голоса.
— Нет, товарищи, никакого секрета. Мы, в частности, поднимаем вопрос о фондах, которые можно дополнительно выделить на строительство жилья. Речь идет о некоторых статьях бюджета, на которые бюрократы наложили табу и обвиняют нас в разбазаривании средств. Нужно, конечно, посоветоваться. Ну а если наши предложения сочтут приемлемыми, с удовольствием поделимся с вами опытом.
После заседания Попэ попросил Дана и Санду зайти к нему в кабинет. Санда впервые присутствовала на подобном совещании в качестве секретаря парткома. Она вошла в кабинет Штефана и залюбовалась цветами на столе.
— Ага, попался! Здесь чувствуется женская рука. Сознавайся немедленно.
Штефан невозмутимо и строго взглянул на Санду, потом, улыбнувшись добродушно, сказал:
— Что же получается, уважаемый товарищ? Как вы разговариваете с секретарем уездного комитета в его собственном кабинете? И что за выражения? Ну кто еще, как не Елена Пыркэлаб? Она, чтобы вы знали, заботится о букетах для всех секретарей, а самый большой выставляет в вазе — не под стать этому горшочку — в кабинете Петре Даскэлу.
— Если так, то я тебе покупаю хрустальную вазу, чтобы все лопнули от зависти.
— Пожалуйста, только наши хозяйственники занесут ее в инвентарные списки. Впрочем, единственный, кто заметит перемену,— та же Пыркэлаб. Остальным безразлично. Да и она объявила, что работает только до июля. Потому что уезжает куда-то. И тогда прощай цветочки!
Дан сказал с искренней жалостью:
— Даже представить себе не могу приемной без Елены Пыркэлаб, которая все знает, все видит и никогда ничего не забывает. Неужели Петре согласен отпустить ее?
Штефан развел руками:
— Ее же невозможно переубедить. Уезжаю, и все. В Бухарест. Больше ничего не удалось от нее добиться.
— А что она там будет делать? — поинтересовалась Санда.
— Это знают только она да господь бог.
— Сердечные дела, наверное.
— Что еще за сплетню вы тащите в мой кабинет, товарищ секретарь парткома?
— Никакой сплетни. Обыкновенная догадка.
— Ну ладно, оставим ее в покое. Не из-за Пыркэлаб позвал я вас сюда. И не по делам «Энергии», которые мы все по косточкам перебрали. Речь идет о Дане.
Испас удивленно поднял глаза. Санда сделала вид, что ничего не понимает.
— А я-то в чем провинился? Как на духу сознаюсь, в кино вот уже полгода не хожу. Литература только техническая. Газету свежую посмотреть некогда, разве что в парикмахерской, по диагонали. Вот и все... Штефан кивнул:
— Да, товарищ генеральный директор, вот об этом-то у нас и пойдет речь. Ты что, крест на себе поставил, в монахи решил постричься? А какие у нас парни удалые растут, заметил?
— Да-а, Петришор у вас молодцом!
— Ничего,— перебила Санда.— Будет еще ребенок. И уж на этот раз девочка. Как бы я хотела, чтобы она была похожа на Кристину. Она меня просто околдовала. Вот сейчас уехала с отцом на каникулы, и так ее нам не хватает! Особенно Петришору: ходит сам не свой и все спрашивает, когда она вернется.
— Хорошо, но какое отношение имеет все это ко мне? Или вы в самом деле хотите упечь меня в монастырь?
— Давай поговорим в открытую, Дан,— сказал Штефан со вздохом.— Ты знаешь, мне никогда не нравилось вмешиваться в чужую личную жизнь, но сейчас речь идет о моем друге, и я вынужден... В общем, Августа Бурлаку попросила разрешения на выезд в ФРГ. Ты слышал об этом?
Дан побледнел.
— Мы виделись как-то в январе, в кондитерской, она была там с сестрой... Да, она намекала на что-то подобное. Но мне показалось, что она меня подначивает. С тех пор я ее больше не видел. Даже по телефону не звонил.
— Почему?
— Послушай, Штефан, я не знаю, что она там решила, но хочу вам сказать совершенно серьезно: это единственная женщина, которую я любил и к которой, несмотря на все, привязан душой и сейчас. И мне небезразлично, что будет с нею. Вот ты говоришь, она решилась окончательно уехать. Ты, конечно, считаешь, что одного этого достаточно, чтобы вытравить ее из моей памяти, и хочешь предупредить, что мне больше не следует с нею встречаться, даже если она захочет объяснить мне свой поступок или попрощаться.
— Да, ты угадал.
— Ну а я так не думаю. И не понимаю, почему я должен отказаться от встречи. Ведь она уезжает насовсем.
— Какой смысл в этой встрече?
— Августа, по-моему,— это заблудившийся человек. Слишком большие иллюзии питала на свой счет и переоценила свои силы... Однажды в книге своего приятеля я увидел посвящение, кажется, это слова Стендаля: «Желай многого, надейся на малое, не требуй ничего...» Я прочитал его Августе, и она расхохоталась мне в лицо: «Из этих трех постулатов я полностью согласна только с первым: желать многого. Надеюсь я только на себя, от других ничего хорошего не жду. Даже от тебя. А требовать? Отчего же не требовать то, что полагается? А подвернется случай — и больше. Скажешь, что нескромна? Разумеется! Только дураки скромничают, остальные — лицемеры».
— Ну, вот видишь, что это за человек.
— Вижу. Но только я ведь не отдел кадров. Не думайте, что я закрываю глаза на ее недостатки. Она высокомерна, тщеславна, упряма как осел, злопамятна. Но сама же от этого и страдает...
Санда бросила на Штефана хмурый взгляд, встала со стула и, помолчав, сказала:
— По какому праву ты так допрашиваешь Дана? В конце концов, не он собрался уезжать.
— А почему я должен перед тобой отчитываться? Что, право старого друга уже не в счет? Разве не естественно мое желание, чтобы репутация нового генерального директора «Энергии» осталась незапятнанной?
— Как старому другу,— процедила Санда,— тебе бы надо понять его и посочувствовать.
Штефан молчал. Он думал о сегодняшней беседе с Даскэлу, который уже получил информацию от начальника уездного управления госбезопасности.
— Спасибо тебе, Штефан, хоть и невеселую принес ты весть,— сказал Дан.— А теперь мне надо поговорить с ней...
Вечером он нашел ее по телефону Димитриу. Августа сначала смутилась, но потом прежняя самоуверенность зазвучала в ее голосе:
— Я знала, что ты позвонишь. Иначе и быть не могло.
— Я хотел бы тебя видеть.
— Нет проблем,— с вызовом проговорила Августа.— Улицу знаешь, дом и этаж тоже. Только кровать незнакомая.
Однако Дан сдержался, спокойно предложил:
— Может, поужинаем в «Охотнике»?
Августа долго молчала, а когда заговорила, то уже не скрывала насмешки:
— А можно и у меня. Кое-что найдется в холодильнике. И, пожалуйста, не бойся, я не из тех, кто вешается на шею. О тебе же беспокоюсь: что скажут «товарищи», когда увидят тебя в обществе... предательницы. Можешь себя скомпрометировать безвозвратно.
— А мне всегда казалось, что товарищи у нас общие.
— Были! — нервно рассмеялась Августа.— Партбилет я уже сдала.
— Далеко же у тебя зашло! — Голос Дана дрогнул.
— Как видишь. Итак, у меня?
— Предпочитаю в «Охотнике».
— И не боишься? — притворилась удивленной Августа. Потом жестко добавила: — А тебя не подсылают? Так, знаешь, по-дружески уговорить меня взять обратно прошение. Другие уже пытались.
Дан взорвался:
— Это все, что у тебя осталось от трех лет, когда мы были самыми счастливыми людьми на свете? Да, это правда, я придумал себе твой образ. Но ты... Неужели твой жестокий эгоизм заставляет тебя в самом близком человеке видеть только расчет? Какими поступками я заслужил это?
Августа молчала. Дан уже подумал, что она положила трубку, но в этот момент услышал плач. С трудом она прошептала:
— Хорошо. Я приду в девять...
Оставался еще час. Дан поспешил в ресторан, забронировал столик на двоих, сделал заказ и до девяти прогуливался перед входом. Августы не было, он на всякий случай заглянул в вестибюль и увидел ее там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42