Как всегда, ноги сами привели его к дому Августы. Странно, в ее окошке был свет. Дан поднялся на третий этаж, вставил было ключ в скважину, но изнутри торчал другой ключ. Он позвонил, и Августа мигом открыла дверь. Она была в халатике, с растрепанными волосами, в руке авторучка.
— Что случилось, Дан? У тебя такой вид...
Он поднял ее на руки, прижал к себе и, не закрывая двери, шагнул в комнату. Закружился по ковру в ритме какого-то индейского танца, бормоча в такт воображаемой музыке:
— Эврика, Густи, эврика! Все ясно как божий день! И так просто, даже не верится!.. Поцелуй меня!
Августа обняла его, чмокнула в щеку, взлохматила волосы и потрепала за уши. Потом, соскользнув на пол, спросила:
— Пора давать успокоительное — или ты в состоянии членораздельно объяснить, в чем дело?
Дан был весь во власти охватившего его возбуждения. Сначала сбивчиво, но постепенно успокоившись, он рассказал о своих размышлениях во время скитаний по ночным улицам.
— Это же путь к спасению, Густи! Решаются все проблемы: наладив выпуск продукции крупными сериями, мы спасем план. Мобилизуем всех рационализаторов на новаторский поиск и создадим оригинальную отечественную технологию в производстве электромоторов. Теперь ты понимаешь?
Пока он говорил, вспышка его юношеского восторга угасала. Менялось и лицо Августы: в нем отражались то снисхождение и насмешка, то неподдельный интерес, то, наконец, упрямство и суровость. Она остановила поток его слов:
— Да, но все это рубит под корень принцип Димитриу!
— Разумеется! Устраняет его как устаревший, ставший тормозом для развития производства.
Августа молчала. Глаза ее сузились, губы стали тоньше, она процедила сквозь зубы:
— И что же останется от его учебника, по которому сейчас учатся студенты? Как быть с твоей собственной кандидатской диссертацией, в которой ты когда-то опирался именно на этот принцип и которая дала тебе все, что ты имеешь на сегодняшний день? Что останется от авторитета самого профессора Димитриу? Ты сознаешь, какой подлый удар ему наносишь?
Дан остановился, сбитый с толку натиском этих вопросов, заданных прокурорским тоном. Искренне признался:
— Нет, Густи, об этом я не думал. Но что значат подобные детали перед открывающейся перспективой? Будет новый учебник, более современный. Может, его напишет тот же профессор Димитриу. Я сегодня же пойду консультироваться с ним, он должен узнать обо всем одним из первых. Так будет корректнее. Я уж не говорю о том, что мы сможем вывести на новый уровень и завод, и всю отрасль.
Она остановила его холодным взглядом.
— Что ты собираешься делать теперь?
— Еще не знаю. Надо поговорить с Димитриу. Но вначале, пожалуй, побегу к Штефану, он сейчас занимается «Энергией». Возможно, загляну к Иордаке — он ведь наш куратор. В любом случае необходимо переговорить и с Ионом Савой. Вот кто будет счастлив! Посоветуюсь со Станчу, Кристей и Маней. Ну и, конечно, с главным инженером. Думаю, за пару часов мне удастся набросать тезисы доклада.
— Ты спятил окончательно! Тебя же и обвинят, что два года растрачены понапрасну. Хочешь собственными руками разрушить свой заработанный с таким трудом авторитет?
— Как это разрушить? Новыми, современными решениями, необходимыми для развития индустрии?
— Но профессор и его теория...
— Я не понимаю! Ты говоришь так, словно весь его вклад сводится к ошибочной аксиоме об уникальности каждого проектируемого мотора.
— А о моей диссертации ты подумал? Это вы с Ди-митриу подбросили мне эту тему. Сколько труда я в нее вложила, работа уже почти завершена. Что теперь делать мне, ты подумал?
Дан попробовал напомнить Августе, что она не права, он не только не предлагал ей этой темы, но и с самого начала отговаривал. В конце концов, невелико несчастье, если она откажется от темы... И не надо смотреть на него как на преступника. Ведь и в самом деле лучше выбрать другую тему — более актуальную, интересную, перспективную. Может быть, даже заняться теми новыми веяниями, которые, появившись на «Энергии», несомненно, затронут все моторостроение.
— Но я потеряю целый год,— хмуро возразила Августа.— И не получу преподавательскую должность. Тебе, конечно, наплевать... А я больше не могу. Я устала! И не в состоянии начинать все сначала.
— Возьми себя в руки! Я же с тобой и сделаю все, что в моих силах.
Августа подумала секунду-другую и быстро выпалила:
— А ты не торопись! Не трезвонь на каждом углу. Убедись сначала сам в своей правоте.
Она хотела выиграть время.
— Будь серьезной, Густи. Разве ты не понимаешь, что на карту поставлены миллиарды? Я отнюдь не преувеличиваю. Ведь речь идет об ограничении импорта. Часть его становится ненужной. Это же выход для нашего
завода, для шести тысяч рабочих и их семей.
— Все это я уже слышала от тебя. Пожалуйста, не морочь мне голову громкими фразами. И давай без демагогии. Тебе кажется, что подобные радикальные изменения осчастливят рабочих? Но ведь именно поэтому не будет выполнен план! — Августа положила ему руки на плечи.— Я, женщина, которую ты любишь, прошу тебя: не делай этого шага.
Дан с трудом поборол нервную дрожь.
— Ну что ж, Густи, давай без демагогии. А как назвать твою просьбу? Пожалуй, самое подходящее слово — шантаж. Ты хочешь получить мое молчание в обмен на любовь?
— А ты грубиян!
— Нет, Густи, я просто искренен. С Димитриу не случится ничего страшного. В науке многие ошибаются. А в нашем случае речь идет просто о естественном переходе на новую, качественно иную ступень. Согласен, тебе придется сделать дополнительную работу. Это единственное «но». Я тебе во всем помогу. Поговорю и с Димитриу. А если хочешь, пойду к ректору. Хорошо?
Августа не отвечала. Она отвернулась и смотрела в потолок, кусая губы. Итак, ничто ей не помогло: ни угрозы, ни аргументы, ни сила любви, ни даже дурман самых бурных ласк, на которые она была способна. Увидев, что он собирается уходить, она сказала:
— На твоем месте я бы поступила иначе. Для меня любовь — это все. Если бы моему любимому что-то угрожало, я, как львица, бросилась бы ему на помощь. Поступилась бы и здоровьем, и гордостью, и общественным положением, и даже убеждениями.
— Даже если бы я совершил преступление?
— Даже!
...Он шел к заводу, но все мысли его были там, в однокомнатной квартирке на третьем этаже преподавательского дома. Он упрекал себя в том, что за три года ни разу твердо не воспротивился этим ее «маленьким прихотям», а ведь ее взгляды на жизнь, отношение к людям порой просто оскорбляли его. Дан признавался себе, что никогда не пытался разобраться в том, что же скрывает этот очаровательный лобик, какие идеи там зреют. А когда они действительно созревали, то никакой силой на свете нельзя было ее остановить. Избегая разногласий, он не настаивал на собственном мнении, для него она была капризным ребенком. Он баловал ее, и это баловство нравилось ему самому, а вот теперь пожинал плоды. Последний разговор заставил его посмотреть правде в глаза. «То, что происходит с Августой,— думал он,— это серьезно, очень серьезно. Или, быть может, я не могу понять ее? Не нахожу тот таинственный ключик, которым открывается ее сердце? Почему же все эти три года мы были так счастливы? А счастье ли это? — начинал сомневаться Дан.— Почему мы постоянно скрывались? Наверное, мне самому было удобно и приятно на нашем необитаемом острове»...
С завода он позвонил Штефану. Но Попэ был у первого секретаря. Тогда Дан перезвонил Елене Пыркэлаб и попросил, чтобы товарищ Попэ разыскал его, как только освободится. Потом набрал номер Иона Савы. Тот отвечал угрюмо, односложно. Дан зашел в токарный, взял его за руку и почти насильно привел в «белый дом». Здесь он подробно рассказал ему о своей идее. Полное безразличие инженера постепенно сменилось проблесками интереса, и под конец он уже не мог сдержать энтузиазма.
— Это потрясающе! — кричал он и задирал на лоб очки, то и дело падавшие на свое законное место.— Это наше спасение, Дан! Я всегда верил, что мы найдем выход из тупика. Хочет этого кое-кто или нет, но иначе и быть не могло.
— Да, Ион,— соглашался Испас,— решение висело в воздухе. Оставался один шаг. Но только не питай иллюзий: тяжелая, жестокая борьба только начинается.
Сава снял очки и, часто мигая близорукими глазами, долго тряс руку Дану.
— А мне теперь сам черт не брат. Нас теперь и танковой дивизией не остановишь. С чего начнем?
— С уездного комитета.
— Будь по-твоему.
ГЛАВА 11
Штефан договорился с первым секретарем, что придет со всей документацией вечером. В уездном комитете никого уже не было, телефоны молчали. Только Елена Пыр-кэлаб по-прежнему оставалась на боевом посту — неизменно внимательная, готовая исполнить любую просьбу, бдительно охраняющая дверь в кабинет «шефа». Она была, как всегда, в строгом платье, с короткой стрижкой. Можно было поклясться, что помада никогда не касалась этих губ, привыкших произносить только короткие фразы, да и то лишь когда ее спрашивали. Если бы кому-нибудь вздумалось прийти в уездный комитет ночью, он бы не удивился, застав ее на обычном месте за маленьким столиком с телефонной трубкой в руке или же проворно стучащей на машинке. Раздался вызов селектора, и Догару пригласил Штефана в кабинет. На столе стояла бутылка минеральной воды, лежала пачка сигарет и — вот новость! — красовался новенький термос. Догару перехватил удивленный взгляд Штефана.
— Вот так! И я перенимаю передовой опыт. Наслышан о твоем знаменитом термосе. Действительно удобно, и секретаря не надо лишний раз дергать... Садись, товарищ Попэ, и давай с самого начала.
ф Прошел час, другой. Вечер стремительно опустился на город, синие тени стали густо-фиолетовыми. Догару зажег настольную лампу, продолжая внимательно слушать Штефана. Вопросов он не задавал. Время от времени делал пометки в маленьком блокноте. Стараясь скрыть волнение, Штефан говорил ровным голосом, может, даже излишне монотонно. Перед ним были разложены тщательно подобранные документы, среди них — копия секретной папки Василе Думитреску. Наконец Штефан закончил. Секретарь достал очередную сигарету, не спеша прикурил, помолчал, задумчиво глядя на догоравшую спичку.
— Хорошо, товарищ Попэ. Кое-что я уже знал, но это были разрозненные факты. Сделанный тобой анализ ценен тем, что дает возможность полностью ориентироваться, как точная, беспристрастная карта. Но хорошо, если эта карта попадет в честные руки, а если нет? Изначально — и это вполне справедливо — считается, что каждый наш ответственный работник честен, поскольку облечен доверием партии. Но как раз представленные тобой данные доказывают, что доверие — это одно, а реальные дела того, кто сидит в руководящем кресле,— это другое. А ведь есть среди них и подлецы, и карьеристы, и демагоги. Вот почему меня удивляет, что ты не сделал конкретных, практических выводов.
Штефан ждал этого замечания. Ведь Догару ничего не знал о тех бессонных ночах, которые он провел за рабочим столом, редактируя выводы — заключительную часть своей справки. Как вынужден был бороться с самим собой, усмирять бурлившее в груди возмущение. Он одергивал себя всякий раз, когда руки чесались написать колючее, едкое замечание или, наоборот, поддержать какого-нибудь несправедливо обиженного человека.
— Выводы сформулированы. Вот они, три странички. Но мне бы хотелось кое-что обсудить с вами, проконсультироваться, одним словом.
— Ты считаешь, что не во всем разобрался? — испытующе посмотрел на него Догару.
— Вы меня не поняли,— ответил Штефан.— В правильности анализа я абсолютно уверен. Иначе я вам не представил бы его. Но вы сами говорили, что мы не знаем, куда пойдут эти бумаги, кто будет решать судьбу упомянутых там людей. А это самое важное для нашей организации, для завтрашнего дня уезда. И без вашего согласия я не считал себя вправе делать далеко идущие выводы...
Догару погладил стол, потом, похрустев по привычке пальцами, упрямо сказал:
— А вот тут я с тобой не согласен. Куда бы мы ни представили этот материал, в каких бы инстанциях ни разбиралось дело Пэкурару, наш долг — объективно показать суть проблемы.
Штефан был явно удовлетворен этим ответом. Сразу исчезла официальная скованность, и он от всей души воскликнул:
— Спасибо вам! Именно это было мне необходимо, чтобы почувствовать себя уверенно. Дело в том, что есть очаги, требующие прямого хирургического вмешательства, а для этого нужна твердая рука. Итак, мои выводы относятся к трем группам проблем. Первая — это самоубийство Виктора Пэкурару. Я считаю, что старого коммуниста сознательно очернили. Почему? Потому, что он глубже других понимал линию партии, боролся за ее творческое, конкретное проведение в жизнь, учитывая специфику завода и отрасли; проявлял неподкупную честность и смелость, свойственные настоящим революционерам, был готов в любую минуту вступиться за правду, справедливость и человечность. И не на словах, а на деле. Всюду: на заседаниях руководства завода, на собраниях партийной организации — Пэкурару решительно выступал против формализма, демагогии, показухи, парадности. Он хотел быть и был настоящим коммунистом в самом полном смысле этого слова. Любил людей и помогал им, сам был человеком редкой скромности. Он принадлежал к числу тех, кто по-настоящему верит в правоту дела, которому мы служим.
Догару тщетно пытался скрыть в тени от яркого конуса настольной лампы глубокое волнение, проступившее на его лице. Штефан заметил, как повлажнели его глаза, и замолчал. Сам налил из термоса две чашки кофе. После паузы секретарь сказал внезапно осипшим голосом:
— Ты все верно прочувствовал, товарищ Попэ. Именно таким был Виктор Пэкурару. Всю свою жизнь. Но чем объяснить ту озлобленность, с какой его травили?
— Он был точно кость в горле у тех, кто искал трамплин для быстрого взлета. Он беспокоил и пугал тех, кому безмятежность провинциальной жизни гарантировала солидный доход и устойчивость заветного руководящего кресла. Карьеристы почувствовали в этом добром, отзывчивом человеке железную волю, готовность стоять насмерть против несправедливости.
— Думаю, ты прав,— тихо произнес Догару.— Факты, собранные тобой, доказывают, что мы имеем дело с самой настоящей травлей, организованной и осуществленной конкретными, названными поименно людьми.
— Но этот вывод ни в коем случае не должен звучать как одобрение или оправдание поступка Пэкурару. Как бы ни было тяжело, коммунисту не пристало накладывать на себя руки. Это капитуляция.
Догару взглянул на Штефана своими черными проницательными глазами, взял термос, старательно разлил кофе в чашечки и сказал, как бы беседуя сам с собой:
— Не будем спешить с ответом, да и что мы знаем? Кто-нибудь думал над тем, как чувствует себя честный коммунист, когда его обвиняют, ему не верят его же товарищи, друзья? Как-то, еще до Освобождения, мне было поручено разобраться в некоторых наших провалах, побеседовать с товарищами, прошедшими через тот или иной судебный процесс, изучить их поведение в сигуранце. Документов по тем временам не существовало, информацией служили свидетельства самих арестованных. Один из них, заподозренный в том, что он провокатор, несколько лет бился, пытаясь доказать свою невиновность. Попав снова в тюрьму, он был переведен к дезертирам и уголовникам. И через несколько недель его отправили в сумасшедший дом, где его убил во время припадка какой-то буйно-помешанный. И только после Освобождения анализ архива сигуранцы позволил установить, что настоящий провокатор был тот, кто обвинил его и представил нам «доказательства», сфабрикованные не кем-нибудь, а самим шефом сигуранцы.
— Насколько я понимаю, вы считаете, что Пэкурару находился в крайне тяжелом положении, на тот момент — безвыходном. Знаете, такого же мнения придерживается и майор Драгош Попеску.
— Да? Любопытно. Лично я думаю, что эта безвыходность заключалась не в том, что он боялся быть оклеветанным, исключенным из партии. Слишком большой у него был опыт, чтобы не знать: рано или поздно правда станет очевидной. Я думаю, Виктор мучился мыслью, что ни один его сигнал не достигает цели, что все оседает где-то в архивах или сейфах либо теряется в пустых разговорах. А для него завод, план, работа, люди, жизнь — все это понятия конкретные. Пэкурару был не из тех, кто после драки кулаками машет: дескать, я в свое время предупреждал, сигнализировал... Боюсь, что этим своим шагом — еще раз подчеркиваю, шагом отчаяния — он хотел столкнуть дело с мертвой точки, вывести его на поверхность. И не тогда, когда уже ничего нельзя будет сделать, а именно сейчас, когда завод еще можно спасти. Это как короткое замыкание, после которого необходимо проверить всю электрическую сеть, все контакты, каждый проводок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42