— Я просто говорю, что вижу. С тридцать девятого года Гитлер подряд прибирает страну за страной, боюсь, как бы наш черед не настал,— отвел взгляд Кириле от немигающих и жестких глаз парторга.
— У Кириле мозги набекрень, ему все в черном свете видится. Ну, хватит об этом. Я сегодня по всей трассе канала проехал — непременно закончим его к Октябрьским.
— К Октябрьским-то закончим, милый, если до того война не начнется.
— А начнется война, после войны закончим, ясно? — едва сдерживал себя парторг.— Врага мы по-вражески встретим. Халхин-Гол и белофинны тому пример. Такие люди, как Антон Бачило, Уча Шамугия, Бондо Нодия, Никита Ляшко, не только в социалистическом соревновании побеждать умеют. А ты, Кириле, уймись подобру-поздорову, не мути воду и панику здесь не сей со своими дружками.— Парторг поискал глазами Тенгиза Керкадзе.— Чего это ты от дружка своего отсел, несподручно с ним рядышком стало, да?
Кириле и Тенгиз съежились под холодным и отчужденным взглядом и словно язык проглотили.
— Будем работать с чистой совестью, товарищи, выполним обещание, данное друг другу. Канал будет завершен к Октябрьским. А с паникерами и капитулянтами нам не по пути.
Эбралидзе и Керкадзе сидели, как загнанные волки, поджав хвосты.
Воспаленное, мутное, белесое небо нависало над землей. Бесцветные звезды мерцали слабо, через силу. Земля дышала жаром, толстый слой бесцветной пыли столбом стоял на дороге.
Луна скрылась за тучей.
Парторг возвращался из клуба. Уставший, голодный и раздраженный, он тяжело привалился к спинке кабины грузовика, пытаясь вздремнуть. От тряски и голода голова у него шла кругом. Стоило машине подпрыгнуть на ухабах, как Кочойа тут же открывал глаза — за грязным ветровым стеклом клубилась белесая пыль, освещенная слабым светом фар. Эта пыль, ухабы, нескончаемая тряска, угнетающее однообразие дороги казались ему продолжением его безрадостных дум. От разговора с Кириле Эбралидзе и Тенгизом Керкадзе в душе остался неприятный осадок, его преследовали их серо-зеленые холодные глаза, в ушах раздавались ехидный голосок и злорадное хихиканье. «Чего хотят такие люди, чего они добиваются?! Они постоянно сеют неверие и ненависть... Сердце их полно яда. Работают они только для себя, а на других им плевать. И взгляд у них бегающий, скользкий». Кочойа открыл глаза и неожиданно встретился с немигающими, злобно мерцающими глазами волка.
— Волки!
Услышал Кочойа громкий возглас шофера и пришел в себя.
На дороге стояли волки. Свет фар выхватил из темноты их острые морды, оскаленные клыки и сверкающие глаза. Они стояли задрав морды и казались совершенно равнодушными к свету и грохоту грузовика. Сколько раз шарахались с дороги волки и шакалы, смертельно напуганные надвигающимся на них чудищем с горящими глазищами. Но эти волки стояли вызывающе посреди дороги и вовсе не собирались уступить ее приближающемуся грузовику.
— Волки,— повторил Кочойа Коршиа, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.
— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.
— Не сворачивай, поезжай прямо на них,— приказал Кочойа и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.
Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.
К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».
Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.
Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.
Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и неравнодушный к женскому полу, Лонгиноз прекрасно понимал, что значит быть влюбленным, и поэтому сочувствовал своим молодым друзьям, чья дальнейшая жизнь во многом зависела от судьбы канала.
Итоги соревнования подводились каждую неделю, и переходящее Красное знамя вручалось то одному, то другому, впрочем, оно на две недели, а иногда и дольше задерживалось в кабине экскаватора одного из друзей.
Надо было видеть, с каким удовольствием и радостью вез Лонгиноз к победителю Красное знамя, закрепив его на рукоятке мотоцикла. Успехи обоих друзей радовали его одинаково.
С не меньшим вниманием и заботой относился Лонгиноз к бригадам, работавшим на коллекторах, дренажах и корчевке леса. Особенно радовали его сваны, которых он прозвал живы
ми экскаваторами, а их руки сравнивал с крышами этих машин. Когда одна бригада выходила вперед, Лонгиноз сломя голову мчался к другой: что, мол, стряслось с вами, охота вам ходить в отстающих, надо поднажать чуток. «Работать по старинке каждый умеет, а вот быть участником социалистического соревнования не каждому под силу. Для этого надо высокое сознание иметь, понимать, что ты на общую мельницу своим трудом воду льешь»,— любил повторять Лонгиноз, подначивая и без того старающихся людей. Но рабочие, зная характер своего начальника снабжения, не обижались на него. Посмеются, бывало, добродушно над хитростью Лонгиноза, потребуют с него в шутку магарыч и продолжают с настроением работать.
Единственная бригада, в которую Лонгиноз приезжал с неохотой, была та, где трудились Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе. Не по душе была Лонгинозу эта парочка. Вроде и работали они неплохо и даже нормы перевыполняли, но было в них нечто настораживающее и неприятное. И еще была в них жадность и, что самое главное, равнодушие к общему делу. А их ехидство и злорадное хихиканье всем порядочно набили оскомину. Но Лонгиноз прилагал все силы, чтобы его не считали пристрастным, и даже для неприятных ему людей расшибался в лепешку. И все-таки не нравились Лонгинозу эти люди. Что поделаешь, дело делом, а сердцу не прикажешь... Лонгиноз был отличным певцом и танцором. Пил он много, но никто его ни разу не видел пьяным. За веселье он готов был душу отдать. Неделя была не неделя, если хоть раз не удавалось ему покутить на славу, на полную катушку, с песнями и плясками, с веселыми тостами, обращенными к друзьям и близким. Стол у него бывал небогатый — сыр и мчади, рыба, зелень и вино, но все это было сдобрено таким весельем, такой жизнерадостностью, что могло показаться шикарным пиршеством.
Стоило ему приехать в бригады, занятые на корчевке леса или на рытье канала, как Лонгиноз тут же закатывал рукава, плевал на ладони и давай махать топором или лопатой с пением «Одойи». Бригада подхватывала песню, и этот гимн труду мощно и торжественно разносился на всю округу.
Было у Лонгиноза еще одно большое увлечение: он руководил ансамблем песни и пляски в коратском клубе. Ансамбль исполнял одишские, имеретинские, сванские, гурийские песни и пляски. Надо было видеть, как легко, ловко и искрометно плясал этот коренастый, грузный и уже немолодой человек, как без всякого видимого напряжения становился на вытянутые в струнку носки, как увлеченно выводил сложнейшие фигуры народного танца...
В последнее время Лонгиноз зачастил в Учину бригаду. Дело здесь не ладилось. Забеспокоился Лонгиноз: теперь уже 4 здесь чаще, чем где-то, гремела «Одойя».
Гидрологи, топографы и геологи, казалось бы, досконально исследовали и изучили новую трассу главного канала, однако неожиданно на пятом километре у Сатурии обнаружились грунтовые воды. Стены канала осыпались через каждые пять- шесть метров, и их приходилось укреплять досками. Осыпавшуюся землю вынимали снова и снова. Впустую уходило много труда и времени. Все это отбрасывало назад Учу и Бондо в их соревновании с другими бригадами. Между тем бригада Антона Бачило заметно вырвалась вперед, и переходящее Красное знамя надолго осталось в кабине «Пристмана».
Антон Бачило места себе не находил — какое тут может быть соревнование, если сложились неравные условия работы? Нет, так не годится. До тех пор пока бригада Учи не пройдет отрезка Сатурии, соревнование надо приостановить. Этого требует справедливость, совесть и, наконец, просто товарищество.
Учина бригада не приняла этого в общем-то справедливого предложения. Сделать это — значит приостановить строительство канала. И кроме того, в условиях социалистического соревнования не говорится, что из-за непредвиденных обстоятельств можно менять эти условия.
Это событие вызвало одобрение на стройке. Особенно радовался Лонгиноз: «Вот это, понимаю, рыцарство. А как же иначе, ведь они — настоящие мужчины».
Лонгиноз дни и ночи пропадал на Учином участке, самолично руководил работами по укреплению стен канала. Благодаря его стараниям бригада не испытывала недостатка в лесоматериалах, лучшие плотники были переброшены сюда со всех массивов, самые голосистые певцы из лонгинозов- ского ансамбля без устали пели «Надури» и «Одойю».
День и ночь рыли землю члены бригады, укрепляли стены канала, расчищали осыпавшуюся землю. Песня помогала работе, вдохновляла рабочих, сплачивала и объединяла разных по характеру людей.
Прослышав чуть ли не о чудотворном воздействии песни на Учином участке, многие бригады стали работать с пением «Одойи» и других трудовых народных песен...
Лонгиноз видел свою задачу и в том, чтобы держать рабочих в курсе всех последних политических событий. Он ежедневно привозил в бригады свежие газеты и громко читал их своим мощным басом.
— Товарищи, вот что пишут газеты о заключении пакта, только что я прочел, что в японской газете «Исахари» советско-японский пакт о нейтралитете японцы расценивают как эпохальное явление в истории дипломатии.
Лонгиноз не часто читал об эпохальном явлении и, справедливо посчитав это самым главным, повторил:
— Вы слышите, товарищи: в истории дипломатии! Видите, какие мы! А болгарская газета «Зорха» считает, что все пакты, заключенные Советским Союзом, стремятся обеспечить мир советскому народу, всем другим народам и помешать расширению и обострению войны. Вот как заботятся наше правительство и наша партия, чтобы никогда не было войны, вот как мы отвечаем всем паникерам и маловерам. Ясно, товарищи?..
После многих дней и ночей напряженного, выматывающего жилы бессонного труда бригада Учи Шамугия наконец- то преодолела Сатурийский участок и на сутки раньше срока вышла на желанный рубеж. Не прошло и десяти дней, как Учины ребята обошли бригаду Антона. Лонгиноз Ломджария своими руками забрал знамя из кабины «Пристмана» и, по обыкновению прикрепив его к рукоятке мотоцикла, во весь дух помчался к участку, где трудилась бригада Учи Шамугия. Он летел на полной скорости, и два грузовика, словно почетный эскорт, сопровождали его справа и слева. В грузовиках сидели члены бригады Антона Бачило. Победа Учи Шамугия вовсе не огорчала их. Напротив. Это означало, что соревнование вступило в новую полосу и необходимо приложить новые усилия, чтобы чаша весов склонилась в их сторону.
Произошло это в канун Первомая и было как бы приурочено к празднику, хотя бригада и не брала на себя обязательство пройти Сатурию к столь знаменательной дате. Лонгиноз решил отпраздновать Учину победу концертом в коратском клубе, сразу после окончания первомайской демонстрации.
На концерт пришли рабочие и с других массивов. Веселье, радость, приподнятое настроение царили повсюду. Люди как бы отрешились от своих тревог, стряхнули усталость и тягостные думы. Вместе с рабочими пришли их жены и дети, близкие и друзья со своей провизией и музыкальными инструментами.
Лонгиноз с самого начала предполагал, что народу соберется много и в клубе они не поместятся. Поэтому он решил перенести торжество на свежий воздух. Перед клубом была широкая лужайка, покрытая зеленой травой. По замыслу Лонгиноза концерт должен был превратиться в массовое зрелище. Из клуба вынесли стулья, скамейки, столы для пиршества.
Программу Лонгиноз составил с большим старанием и выдумкой. Артисты, приглашенные из Поти, должны были читать стихи грузинских поэтов, посвященные Колхиде и Первомаю. Все присутствующие могли принять участие в народных играх, песнях и плясках". Украшением праздника должно было стать выступление ансамбля песни и пляски, в котором кроме рабочих стройки было немало сотрудников управления и опытной станции. Ция Цана и Цисана Цинцадзе оказались самыми яркими участницами самодеятельности.
Специально к концерту Лонгиноз ПОДГОТОВИЛ старинную одишскую песню-пляску «Чагуна», которую обычно исполняли во время народных гуляний на открытом воздухе. Вместе с ансамблем в ней, как правило, участвовала и публика.
Лингиноз несколько видоизменил «Чагуну», и теперь она должна была играться так: девушка в свадебном наряде ждет своего жениха — пастуха Чагу, но во время танца ее решает похитить другой юноша. Чагу в башлыке и бурке стремительно несется с горы, врезается в круг танцующих и выхватывает у соперника свою невесту.
Роль невесты Лонгиноз решил поручить Ции, юноши — Бондо Нодия и Чагу — Уче Шамугия. Откуда было знать снабженцу, что Бондо Нодия безнадежно влюблен в Цию. Ему долго пришлось уговаривать всех троих, но они категорически отказывались участвовать в этой пляске. Лонгиноз решил было узнать причину столь странного Р1Х поведения, но друзья, боясь обнаружить свои истинные чувства, неожиданно согласились с дотошным руководителем.
В самом неловком положении оказался Уча. Ведь ему предстояло еще раз отнять Цию у Бондо, вновь причинить боль своему другу. Но ничего не поделаешь, так уж случилось.
До начала концерта повсюду накрыли столы, и начался пир. Лонгиноз подготовился и к этому: он заблаговременно завез в столовку продуктов, и повара постарались на славу. Воздух пропитался запахами шашлыка и вареного мяса, весело позвякивала посуда, со всех сторон слышались тосты, гости переходили от стола к столу, посылали друг другу вино, снедь и фрукты. Люди ели, пили и веселились. Лишь Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе не участвовали в общем пиршестве. К столам их не звали, вином не потчевали, а сами
они не желали тратиться: были известными скрягами. Так и крутились они вокруг столов. Наконец решили тряхнуть ой и зашли в столовку. Но их решимости хватило лишь на солянку и бутылку лимонада. Несолоно хлебавши вышли они из столовки. Народ уже убирал столы, расчищая место для представления «Чагуны». Дружки не собирались присутствовать на концерте, организованном Лонгинозом Ломджария, которого они недолюбливали. Однако, привлеченные азартными ритмами «Чагуны», они не утерпели и присоединились к публике.
Чагуния, Чагуна, ха, Восарада, Чагуна, ха, Чагу, Чагу, Чагу, Чагу, Чагуния, Чагуна, ха, —неслось из круга.
И стар и млад, и мужчины и женщины, став в круг, хлопали в такт песне. По Лонгинозову сценарию хлопать не полагалось, но люди настолько увлеклись зажигательной песней, что не желали подчиняться никаким запретам.
А в кругу подобно ветру кружилась Ция. За ней, сверкая глазами и раскинув руки, коршуном носился Бондо. Девушка всячески увертывалась от преследующего ее юноши: она ждала жениха и до его прихода старалась защититься от хищного коршуна, Чагу спешил с гор и с минуты на минуту должен был появиться.
Радости Бондо не было границ. Ведь он плясал с Цией, смотрел ей в глаза, полы его чохи касались Цииного платья, его руки касались Цииной руки, отсветы Цииной улыбки освещали его лицо, его дыхание смешивалось с нежным Цииным дыханием. Бондо едва сдерживался, чтобы не закричать во весь голос: «Ция, Ция, любимая!»
Ция плясала, боясь поднять глаза на Бондо, голову она склонила набок, тонкие гибкие руки скрывали пунцовое от смущения лицо.
Публика, возбужденная и взбудораженная нежной и вместе с тем огненной пляской девушки и юноши, не переставая хлопать, в полный голос подхватила песню:
Нынче ночью грядет к нам Чагу, Нареченный зятем, Избранный мною и пожалованный В женихи Ции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— У Кириле мозги набекрень, ему все в черном свете видится. Ну, хватит об этом. Я сегодня по всей трассе канала проехал — непременно закончим его к Октябрьским.
— К Октябрьским-то закончим, милый, если до того война не начнется.
— А начнется война, после войны закончим, ясно? — едва сдерживал себя парторг.— Врага мы по-вражески встретим. Халхин-Гол и белофинны тому пример. Такие люди, как Антон Бачило, Уча Шамугия, Бондо Нодия, Никита Ляшко, не только в социалистическом соревновании побеждать умеют. А ты, Кириле, уймись подобру-поздорову, не мути воду и панику здесь не сей со своими дружками.— Парторг поискал глазами Тенгиза Керкадзе.— Чего это ты от дружка своего отсел, несподручно с ним рядышком стало, да?
Кириле и Тенгиз съежились под холодным и отчужденным взглядом и словно язык проглотили.
— Будем работать с чистой совестью, товарищи, выполним обещание, данное друг другу. Канал будет завершен к Октябрьским. А с паникерами и капитулянтами нам не по пути.
Эбралидзе и Керкадзе сидели, как загнанные волки, поджав хвосты.
Воспаленное, мутное, белесое небо нависало над землей. Бесцветные звезды мерцали слабо, через силу. Земля дышала жаром, толстый слой бесцветной пыли столбом стоял на дороге.
Луна скрылась за тучей.
Парторг возвращался из клуба. Уставший, голодный и раздраженный, он тяжело привалился к спинке кабины грузовика, пытаясь вздремнуть. От тряски и голода голова у него шла кругом. Стоило машине подпрыгнуть на ухабах, как Кочойа тут же открывал глаза — за грязным ветровым стеклом клубилась белесая пыль, освещенная слабым светом фар. Эта пыль, ухабы, нескончаемая тряска, угнетающее однообразие дороги казались ему продолжением его безрадостных дум. От разговора с Кириле Эбралидзе и Тенгизом Керкадзе в душе остался неприятный осадок, его преследовали их серо-зеленые холодные глаза, в ушах раздавались ехидный голосок и злорадное хихиканье. «Чего хотят такие люди, чего они добиваются?! Они постоянно сеют неверие и ненависть... Сердце их полно яда. Работают они только для себя, а на других им плевать. И взгляд у них бегающий, скользкий». Кочойа открыл глаза и неожиданно встретился с немигающими, злобно мерцающими глазами волка.
— Волки!
Услышал Кочойа громкий возглас шофера и пришел в себя.
На дороге стояли волки. Свет фар выхватил из темноты их острые морды, оскаленные клыки и сверкающие глаза. Они стояли задрав морды и казались совершенно равнодушными к свету и грохоту грузовика. Сколько раз шарахались с дороги волки и шакалы, смертельно напуганные надвигающимся на них чудищем с горящими глазищами. Но эти волки стояли вызывающе посреди дороги и вовсе не собирались уступить ее приближающемуся грузовику.
— Волки,— повторил Кочойа Коршиа, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.
— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.
— Не сворачивай, поезжай прямо на них,— приказал Кочойа и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.
Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.
К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».
Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.
Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.
Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и неравнодушный к женскому полу, Лонгиноз прекрасно понимал, что значит быть влюбленным, и поэтому сочувствовал своим молодым друзьям, чья дальнейшая жизнь во многом зависела от судьбы канала.
Итоги соревнования подводились каждую неделю, и переходящее Красное знамя вручалось то одному, то другому, впрочем, оно на две недели, а иногда и дольше задерживалось в кабине экскаватора одного из друзей.
Надо было видеть, с каким удовольствием и радостью вез Лонгиноз к победителю Красное знамя, закрепив его на рукоятке мотоцикла. Успехи обоих друзей радовали его одинаково.
С не меньшим вниманием и заботой относился Лонгиноз к бригадам, работавшим на коллекторах, дренажах и корчевке леса. Особенно радовали его сваны, которых он прозвал живы
ми экскаваторами, а их руки сравнивал с крышами этих машин. Когда одна бригада выходила вперед, Лонгиноз сломя голову мчался к другой: что, мол, стряслось с вами, охота вам ходить в отстающих, надо поднажать чуток. «Работать по старинке каждый умеет, а вот быть участником социалистического соревнования не каждому под силу. Для этого надо высокое сознание иметь, понимать, что ты на общую мельницу своим трудом воду льешь»,— любил повторять Лонгиноз, подначивая и без того старающихся людей. Но рабочие, зная характер своего начальника снабжения, не обижались на него. Посмеются, бывало, добродушно над хитростью Лонгиноза, потребуют с него в шутку магарыч и продолжают с настроением работать.
Единственная бригада, в которую Лонгиноз приезжал с неохотой, была та, где трудились Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе. Не по душе была Лонгинозу эта парочка. Вроде и работали они неплохо и даже нормы перевыполняли, но было в них нечто настораживающее и неприятное. И еще была в них жадность и, что самое главное, равнодушие к общему делу. А их ехидство и злорадное хихиканье всем порядочно набили оскомину. Но Лонгиноз прилагал все силы, чтобы его не считали пристрастным, и даже для неприятных ему людей расшибался в лепешку. И все-таки не нравились Лонгинозу эти люди. Что поделаешь, дело делом, а сердцу не прикажешь... Лонгиноз был отличным певцом и танцором. Пил он много, но никто его ни разу не видел пьяным. За веселье он готов был душу отдать. Неделя была не неделя, если хоть раз не удавалось ему покутить на славу, на полную катушку, с песнями и плясками, с веселыми тостами, обращенными к друзьям и близким. Стол у него бывал небогатый — сыр и мчади, рыба, зелень и вино, но все это было сдобрено таким весельем, такой жизнерадостностью, что могло показаться шикарным пиршеством.
Стоило ему приехать в бригады, занятые на корчевке леса или на рытье канала, как Лонгиноз тут же закатывал рукава, плевал на ладони и давай махать топором или лопатой с пением «Одойи». Бригада подхватывала песню, и этот гимн труду мощно и торжественно разносился на всю округу.
Было у Лонгиноза еще одно большое увлечение: он руководил ансамблем песни и пляски в коратском клубе. Ансамбль исполнял одишские, имеретинские, сванские, гурийские песни и пляски. Надо было видеть, как легко, ловко и искрометно плясал этот коренастый, грузный и уже немолодой человек, как без всякого видимого напряжения становился на вытянутые в струнку носки, как увлеченно выводил сложнейшие фигуры народного танца...
В последнее время Лонгиноз зачастил в Учину бригаду. Дело здесь не ладилось. Забеспокоился Лонгиноз: теперь уже 4 здесь чаще, чем где-то, гремела «Одойя».
Гидрологи, топографы и геологи, казалось бы, досконально исследовали и изучили новую трассу главного канала, однако неожиданно на пятом километре у Сатурии обнаружились грунтовые воды. Стены канала осыпались через каждые пять- шесть метров, и их приходилось укреплять досками. Осыпавшуюся землю вынимали снова и снова. Впустую уходило много труда и времени. Все это отбрасывало назад Учу и Бондо в их соревновании с другими бригадами. Между тем бригада Антона Бачило заметно вырвалась вперед, и переходящее Красное знамя надолго осталось в кабине «Пристмана».
Антон Бачило места себе не находил — какое тут может быть соревнование, если сложились неравные условия работы? Нет, так не годится. До тех пор пока бригада Учи не пройдет отрезка Сатурии, соревнование надо приостановить. Этого требует справедливость, совесть и, наконец, просто товарищество.
Учина бригада не приняла этого в общем-то справедливого предложения. Сделать это — значит приостановить строительство канала. И кроме того, в условиях социалистического соревнования не говорится, что из-за непредвиденных обстоятельств можно менять эти условия.
Это событие вызвало одобрение на стройке. Особенно радовался Лонгиноз: «Вот это, понимаю, рыцарство. А как же иначе, ведь они — настоящие мужчины».
Лонгиноз дни и ночи пропадал на Учином участке, самолично руководил работами по укреплению стен канала. Благодаря его стараниям бригада не испытывала недостатка в лесоматериалах, лучшие плотники были переброшены сюда со всех массивов, самые голосистые певцы из лонгинозов- ского ансамбля без устали пели «Надури» и «Одойю».
День и ночь рыли землю члены бригады, укрепляли стены канала, расчищали осыпавшуюся землю. Песня помогала работе, вдохновляла рабочих, сплачивала и объединяла разных по характеру людей.
Прослышав чуть ли не о чудотворном воздействии песни на Учином участке, многие бригады стали работать с пением «Одойи» и других трудовых народных песен...
Лонгиноз видел свою задачу и в том, чтобы держать рабочих в курсе всех последних политических событий. Он ежедневно привозил в бригады свежие газеты и громко читал их своим мощным басом.
— Товарищи, вот что пишут газеты о заключении пакта, только что я прочел, что в японской газете «Исахари» советско-японский пакт о нейтралитете японцы расценивают как эпохальное явление в истории дипломатии.
Лонгиноз не часто читал об эпохальном явлении и, справедливо посчитав это самым главным, повторил:
— Вы слышите, товарищи: в истории дипломатии! Видите, какие мы! А болгарская газета «Зорха» считает, что все пакты, заключенные Советским Союзом, стремятся обеспечить мир советскому народу, всем другим народам и помешать расширению и обострению войны. Вот как заботятся наше правительство и наша партия, чтобы никогда не было войны, вот как мы отвечаем всем паникерам и маловерам. Ясно, товарищи?..
После многих дней и ночей напряженного, выматывающего жилы бессонного труда бригада Учи Шамугия наконец- то преодолела Сатурийский участок и на сутки раньше срока вышла на желанный рубеж. Не прошло и десяти дней, как Учины ребята обошли бригаду Антона. Лонгиноз Ломджария своими руками забрал знамя из кабины «Пристмана» и, по обыкновению прикрепив его к рукоятке мотоцикла, во весь дух помчался к участку, где трудилась бригада Учи Шамугия. Он летел на полной скорости, и два грузовика, словно почетный эскорт, сопровождали его справа и слева. В грузовиках сидели члены бригады Антона Бачило. Победа Учи Шамугия вовсе не огорчала их. Напротив. Это означало, что соревнование вступило в новую полосу и необходимо приложить новые усилия, чтобы чаша весов склонилась в их сторону.
Произошло это в канун Первомая и было как бы приурочено к празднику, хотя бригада и не брала на себя обязательство пройти Сатурию к столь знаменательной дате. Лонгиноз решил отпраздновать Учину победу концертом в коратском клубе, сразу после окончания первомайской демонстрации.
На концерт пришли рабочие и с других массивов. Веселье, радость, приподнятое настроение царили повсюду. Люди как бы отрешились от своих тревог, стряхнули усталость и тягостные думы. Вместе с рабочими пришли их жены и дети, близкие и друзья со своей провизией и музыкальными инструментами.
Лонгиноз с самого начала предполагал, что народу соберется много и в клубе они не поместятся. Поэтому он решил перенести торжество на свежий воздух. Перед клубом была широкая лужайка, покрытая зеленой травой. По замыслу Лонгиноза концерт должен был превратиться в массовое зрелище. Из клуба вынесли стулья, скамейки, столы для пиршества.
Программу Лонгиноз составил с большим старанием и выдумкой. Артисты, приглашенные из Поти, должны были читать стихи грузинских поэтов, посвященные Колхиде и Первомаю. Все присутствующие могли принять участие в народных играх, песнях и плясках". Украшением праздника должно было стать выступление ансамбля песни и пляски, в котором кроме рабочих стройки было немало сотрудников управления и опытной станции. Ция Цана и Цисана Цинцадзе оказались самыми яркими участницами самодеятельности.
Специально к концерту Лонгиноз ПОДГОТОВИЛ старинную одишскую песню-пляску «Чагуна», которую обычно исполняли во время народных гуляний на открытом воздухе. Вместе с ансамблем в ней, как правило, участвовала и публика.
Лингиноз несколько видоизменил «Чагуну», и теперь она должна была играться так: девушка в свадебном наряде ждет своего жениха — пастуха Чагу, но во время танца ее решает похитить другой юноша. Чагу в башлыке и бурке стремительно несется с горы, врезается в круг танцующих и выхватывает у соперника свою невесту.
Роль невесты Лонгиноз решил поручить Ции, юноши — Бондо Нодия и Чагу — Уче Шамугия. Откуда было знать снабженцу, что Бондо Нодия безнадежно влюблен в Цию. Ему долго пришлось уговаривать всех троих, но они категорически отказывались участвовать в этой пляске. Лонгиноз решил было узнать причину столь странного Р1Х поведения, но друзья, боясь обнаружить свои истинные чувства, неожиданно согласились с дотошным руководителем.
В самом неловком положении оказался Уча. Ведь ему предстояло еще раз отнять Цию у Бондо, вновь причинить боль своему другу. Но ничего не поделаешь, так уж случилось.
До начала концерта повсюду накрыли столы, и начался пир. Лонгиноз подготовился и к этому: он заблаговременно завез в столовку продуктов, и повара постарались на славу. Воздух пропитался запахами шашлыка и вареного мяса, весело позвякивала посуда, со всех сторон слышались тосты, гости переходили от стола к столу, посылали друг другу вино, снедь и фрукты. Люди ели, пили и веселились. Лишь Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе не участвовали в общем пиршестве. К столам их не звали, вином не потчевали, а сами
они не желали тратиться: были известными скрягами. Так и крутились они вокруг столов. Наконец решили тряхнуть ой и зашли в столовку. Но их решимости хватило лишь на солянку и бутылку лимонада. Несолоно хлебавши вышли они из столовки. Народ уже убирал столы, расчищая место для представления «Чагуны». Дружки не собирались присутствовать на концерте, организованном Лонгинозом Ломджария, которого они недолюбливали. Однако, привлеченные азартными ритмами «Чагуны», они не утерпели и присоединились к публике.
Чагуния, Чагуна, ха, Восарада, Чагуна, ха, Чагу, Чагу, Чагу, Чагу, Чагуния, Чагуна, ха, —неслось из круга.
И стар и млад, и мужчины и женщины, став в круг, хлопали в такт песне. По Лонгинозову сценарию хлопать не полагалось, но люди настолько увлеклись зажигательной песней, что не желали подчиняться никаким запретам.
А в кругу подобно ветру кружилась Ция. За ней, сверкая глазами и раскинув руки, коршуном носился Бондо. Девушка всячески увертывалась от преследующего ее юноши: она ждала жениха и до его прихода старалась защититься от хищного коршуна, Чагу спешил с гор и с минуты на минуту должен был появиться.
Радости Бондо не было границ. Ведь он плясал с Цией, смотрел ей в глаза, полы его чохи касались Цииного платья, его руки касались Цииной руки, отсветы Цииной улыбки освещали его лицо, его дыхание смешивалось с нежным Цииным дыханием. Бондо едва сдерживался, чтобы не закричать во весь голос: «Ция, Ция, любимая!»
Ция плясала, боясь поднять глаза на Бондо, голову она склонила набок, тонкие гибкие руки скрывали пунцовое от смущения лицо.
Публика, возбужденная и взбудораженная нежной и вместе с тем огненной пляской девушки и юноши, не переставая хлопать, в полный голос подхватила песню:
Нынче ночью грядет к нам Чагу, Нареченный зятем, Избранный мною и пожалованный В женихи Ции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42