Обескураженный выходкой Важи, Исидоре даже не попытался подняться, сидел и смотрел на Важу снизу вверх глазами побитой собаки.
Появившаяся в дверях Серова стала свидетельницей этой сцены.
— Важа! — воскликнула она с испугом.— Что случилось, Важа?!
Сиордиа поспешно поднялся.
— Ничего страшного, Галина Аркадьевна... Я тут оступился,— пробормотал Исидоре и был таков.
— Что он сделал, Важа?
— Столько лет живет, работает рядом с тобой человек, а ты и не знаешь, что он из себя представляет,— сказал хриплым от волнения голосом Важа.
Серова поняла, что Сиордиа посмел сказать что-нибудь грязное, и не стала допытываться.
— Ты меня ждал, Важа?
— Тебя, Галя.
— Так пойдем,— взяла его под руку Серова.
Медленно шли они по пустынной улице. Каждому из них
было трудно начать разговор. Их мысли были заняты судьбой Андро Гангия. Они остановились на рионском мосту. Река уже не ревела. Вода в ней по-прежнему была высока и мутна, но ни в какое сравнение не шла со вчерашней. Они смотрели туда, откуда нес Риони свои тяжелые воды.
Город спал. На улицах не было ни единой души.
Море едва слышно вздыхало.
Облокотились на перила моста.
— Как спокойна сегодня Риони, - сказал Важа Серо- ной. — А еще вчера она грозилась смыть все живое с земли.
— Мне казалось, что море обрушилось с гор. Но ведь Риони может снова разбушеваться.
— Конечно, может. И в этом году, и в будущем, и через десять лет или через сто,— задумчиво смотрел Важа на Серову. — Ты знаешь, о чем я подумал, когда мы вчера прорезали дамбу?
— О чем, Важа? — Серова обняла Важу за плечи.
— Необходимо построить водоразборник у Патара Поти, на седьмом километре.
— Водоразборник?!
— Там,— показал рукой Важа,— на седьмом километре, необходимо поставить дамбу. Оттуда надо прорыть канал и направить воды Риони в море по новому руслу. При наводнении мы откроем шлюз и...
— Важа! — воскликнула Серова и прижалась щекой к его щеке.— Прекрасная идея! Мы рассечем Риони на две части, и тогда городу никакие наводнения не страшны.
— Не страшны,— повторил Важа и крепко обнял ее за талию. Женщина послушно прижалась к нему теплым телом.— Галя, а где наши цветы?
— Дома, Важа.
— А я думал, ты выбросила.
— Эти цветы нам Андрей Николаевич подарил, Важа,— грустно сказала Галина.
— Андро,— с горечью отозвался Важа,— он так радовался нашей свадьбе.
— Очень радовался, Важа.
— Я глупый, дурной, бессердечный, Галя...
— Не говори так, Важа.
— Андро желал нам счастья...
— У нас еще будет свадьба, Важа, некуда торопиться!
— Я тороплюсь, Галя... Я тороплюсь, потому что этого очень хотел Андро... Прости меня, Галя. Если простишь ты, и Андро простит меня.
— У Андрея Николаевича такое сердце... Он не сердился на тебя. И я не сержусь на тебя, Важа.
— Давай не откладывать свадьбу,— попросил Важа.
— Мы и не будем,— Серова обеими руками обхватила его голову.
— Поженимся сейчас же, Галя.
Серова засмеялась.
— Сейчас загс уже не работает.
— При чем здесь загс, Галя? Стол у тети Русудан накрыт по-прежнему. Пойдем ко мне, Галя.
— Что скажет тетя Русудан, Важа, если мы вдруг заявимся среди ночи? Неловко как-то.
— Скажем, что мы уже поженились.
— Солгать, значит?
— Это будет добрая ложь,— сказал Важа,— прекрасная ложь! Ты даже не представляешь, как обрадуются дядя Петре и тетя Русудан!
— Ну что ж, пойдем,— сказала Галина. Она не хотела отпускать его руку. Некоторое время она с нежностью и любовью смотрела на него, потом крепко поцеловала его в губы. — Пойдем.
И они пошли, крепко прижавшись друг к другу. Они были так счастливы, что забыли обо всем на свете. Они были вместе, они были рядом, но им чего-то не хватало: с ними не было человека, который так радовался их счастью, который всем сердцем любил их.
— Галя... Знаешь, что сказал мне Тариэл Карда? не удержался Важа. Он понимал, что сейчас нельзя говорить об этом, но ему стало стыдно своего счастья, и он сказал...
— Что он сказал тебе?
— Андро неизлечимо болен. У него рак.
— Не может быть, Важа! — убрав руку, остановилась Серова.
— Андро скрывал ото всех. Никто не знал об этом, кроме врача и Тариэла.
— Почему он скрывал? Почему он скрывал от нас?! заплакала Серова.
В маленькой комнате за столом сидел пожилой следователь. Лампа с абажуром освещала его бледное небритое лицо, раньше времени поседевшие волосы.
Перед ним стоял Исидоре Сиордиа. Следователь несколько раз предложил ему сесть, но Сиордиа отказывался. При падении он ушиб поясницу. Следователь угрюмо смотрел на него.
— Так вы утверждаете, что Важа Джапаридзе...
— Могу на иконе поклясться, товарищ чекист!
— С каких это пор коммунисты на иконах клянутся?
Сиордиа с опаской поглядывал на портрет Дзержинского,
висевший на етене.
— К слову пришлось. Ни в какие иконы я не верую, растерялся Сиордиа. Просто так говорят.
— Кто говорит?
— Как вам сказать. Все так говорят,— еще больше растерялся Сиордиа.
— Коммунисты так говорить не могут. Что там у вас еще?
— Да многое, товарищ чекист!
— Говорите.
— Гангия ему серебряный портсигар подарил. Он и сейчас его в кармане носит. С чего бы вдруг такие подарки делать, а? Сами понимаете,— Сиордиа с трудом отводил глаза от портрета Дзержинского.
— Как не понять,— ответил следователь.
— К тому же они дружки.
— Ага, к тому же и дружки?!
— А как же. А тот, кто с Гангия дружбу водил... Вы понимаете, товарищ чекист.
— Еще как понимаю.
— Кроме того, Важа Джапаридзе моральный разложенец.
— Как, как?
— Разложенец, говорю. У него с Серовой шуры-муры.
— Вы уверены?
— Могу на иконе поклясться. Тьфу. Да не верю я в икону, товарищ чекист.
— Что же тогда клянетесь?
— Проклятая привычка...
— Ах, привычка?
— Разводить шуры-муры на работе, вы только подумайте, товарищ чекист, на работе, каково, а?
— Еще бы, это же серьезнейшее преступление — влюбляться в рабочее время.
— Вот-вот. Однажды я их в лесу засек, представляете?
— Ага...
— А зачем мужчина с женщиной в лес ходят, это вы не хуже меня знаете.
— Знаю, как же не знать.
— Я однажды их поймал на лестнице барака.
— Ну и что из того?
— Как что? От лестницы до комнаты всего ничего.
— Теперь понятно,— потерял терпение следователь.— Что там у вас еще?
— Много чего. Но у меня кое-что болит.
— Что же у вас болит?
— Стыдно сказать, товарищ чекист. Как-нибудь в другой раз.
— Прощайте.
— Почему прощайте?! До свидания, товарищ чекист.
Следователь не ответил, давая тем самым понять своему посетителю, что разговор окончен.
Сиордиа повернулся и направился к двери.
— Погодите.
Сиордиа обернулся.
— У вас брюки мокрые,— сказал следователь.
— Это я в лужу упал...
— Иди! Смотри в следующий раз в лужу не садись,— впервые сказал ему «ты» следователь.
Сморщенное личико Сиордиа от злости сморщилось еще больше.
— Иди! — повторил следователь.
Сиордиа неуклюже выскользнул за дверь и прикрыл ее.
Следователь взял со стола донос Сиордиа, смял его и хотел было выбросить в корзину, но передумал, смял его еще больше и запихнул в карман. Опершись локтями о стол, он обхватил голову руками. Так сидел он долго, утомленный и задумчивый.
В комнате слышалось тиканье настенных часов. Этот звук ударом молота отдавался в висках следователя. Воздух был пропитан табачным дымом.
Часы пробили трижды.
Он запер ящик стола на ключ, встал и погасил свет.
Улица, по которой Сиордиа направлялся к дому, была плохо освещена. Хотя он ходил этой улицей лет десять и знал здесь каждую выбоину, все равно шел осторожно, ощупью. Он будто выверял каждый шаг, боясь ступить в трясину. Болото засосало его отца, и потому везде и всюду ему мерещилось болото, даже на дороге, исхоженной им вдоль и поперек.
И работать на «Колхидстрой» он пришел, чтобы отомстить болоту за отца. Говорил он об этом громко, во всеуслышание. Но как и при каких обстоятельствах утонул в болоте взводный меньшевистской гвардии Татачиа Сиордиа, об этом Исидоре предпочитал не слишком распространяться.
Исидоре с подозрением и опаской смотрел на всех знакомых и незнакомых, близких и дальних родственников, товарищей и друзей, даже на кровных брата и сестру.
На Ланчхутском участке стояло с десяток бараков для рабочих и служащих. В одном из этих бараков Исидоре занимал комнату. Жил ой один и никогда никого к себе не приглашал. Зато он непрестанно совал свой нос везде и всюду.
Он сновал из комнаты в комнату, из барака в барак, высматривая и вынюхивая все, что возможно. Да, его нос поистине обладал нюхом и чутьем ищейки. Сиордиа постоянно затевал склоки с соседями и рабочими, с десятниками и драгерами, с трактористами и снабженцами.
Все они казались ему подозрительными. Никто ему не нравился, никого он не любил. «Челидзевский сынок во все горло орет стихи. Правда, он учит уроки, но зачем так орать, назло соседям, что ли?.. Кахидзевская благоверная жарит картошку на подсолнечном масле. Правда, сливочного масла не достать, но почему ей не догадаться своими куриными мозгами, что ее прогорклым маслом весь барак провонял?! И куда только комендант смотрит. Впрочем, и он хорош! А почему, я вас спрашиваю, этот самый Микаберидзе счищает вонючую грязь со своих сапожищ на лестнице, да еще ногами топает, бегемот эдакий... А Берошвили? Тоже хорош гусь, каждый божий день за полночь возвращается. Спрашивается, где его по ночам носит? Добрые дела ночью не делают... А жена Чихладзе кур завела. Их петух так разоряется — барабанные перепонки лопаются. Что потеряли куры в этом дремучем лесу, скажите на милость? Ведь их может шакал сожрать. Ха! Пусть себе жрет на здоровье, не велика потеря».
В Поти у Сиордиа был собственный дом. Но с женой они жили как кошка с собакой, потому и предпочитал Исидоре жить в своей комнатушке на Ланчхутском участке. В Поти он оставался в редких случаях, если, к примеру, совещание в управлении поздно заканчивалось либо если его задерживали «дела» вроде сегодняшних.
Да, сегодня что-то не то получилось. Тревога терзала его душу. «Как он сказал? Смотри, мол, не садись больше в лужу. С чего бы это? Я сам, что ли, в эту распроклятую лужу полез? А как он толкнул меня, сучий потрох! Не к добру вроде бы это. Осторожно, Сиордиа. И привязалась ко мне эта чертова икона, кто меня за язык тянул, заладил — икона да икона. А он мне: коммунисту, мол, не к лицу иконы поминать. Да что икона, понадобится, я самим дьяволом поклянусь. Ха!.. Но... Поосторожней, Сиордиа. Вполне возможно, что чекист этот не совсем чист... А что, если и он того... Все может быть». Сиордиа остановился, и рука его привычно потянулась к записной книжке, но вокруг была такая темень, хоть глаз выколи, где там записывать. «Ничего, ничего, я и так запомню. Такого Сиордиа не забудет, ей-ей, не забудет»,— подумал он и злорадно захихикал.
...Рабочие и служащие Ланчхутского участка с самого утра собрались перед бараком, в котором помещался клуб. Они группками стояли на небольшой площади, опоясанной дремучим лесом. На их загорелых от беспощадного солнца и пожелтевших от малярии лицах выражались недовольство, возмущение, боль.
Большинство еще вчера узнало о решении управления и провело беспокойную ночь. И теперь они нетерпеливо дожидались начальника управления Тариэла Карда и начальника строительства Ланчхутского участка Важу Джапаридзе. Больше всего они сердились именно на Важу. Важа тотчас же заметил это по их лицам и, честно говоря, не удивился: он ждал этого. И как было не ждать, когда почти всех рабочих и колхозников привел сюда сам же Важа. Работали здесь в основном гурийцы. Важа хорошо знал их вспыльчивый нрав. Они верили Важе, верили его обещаниям в кратчайшие сроки завершить строительство, но он нарушил свое обещание и теперь самолично должен был отвечать перед ними.
— Да, тебе придется нелегко,— сказал Тариэл Карда.— Но отступать нельзя. Только ты один можешь убедить их в том, что так лучше для общего дела. Если ты сам уверен в собственной правоте, тебе поверят.
— С тем я и пришел сюда, Тариэл,— ответил Важа.
Клуб был набит битком, яблоку негде упасть. Те, кому
не удалось сесть, стояли у стен, в проходах, толпились в дверях. Кто-то догадался распахнуть окна, и не уместившиеся в зале пристроились у открытых окон прямо на улице
Тариэл Карда поднялся на сцену. За ним гуськом последовали парторг строительства Кочойа Коршиа, Важа Джапаридзе и первый секретарь Ланчхутского райкома партии [Нота Имнадзе.
Собравшиеся угрюмо и настороженно глядели на сцену Не раздалось ни единого хлопка. А ведь раньше любое появление на сцене тех же самых людей встречалось бурными аплодисментами.
Стол президиума не был накрыт красным кумачом, не было на нем ни кувшина с водой, ни стакана. Голые стены навевали холод и тоску.
Парторг отодвинул от стола длинную лавочку и, перешагнув через нее, оперся о стол правой рукой. Он подождал, пока усядутся Тариэл Карда, Важа Джапаридзе и Шота Имнадзе, и, откашлявшись, поглядел в зал.
В зале воцарилась напряженная, гнетущая тишина.
— Товарищ, вы все знаете, для чего мы собрались здесь сегодня,— хрипло начал парторг.— Произносить вступительное слово, я думаю, нет нужды. Поэтому слово предоставляется товарищу Важе Джапаридзе, начальнику строительства Ланчхутского участка.
Взведенный как курок Исидоре Сиордиа подтолкнул локтем тщедушного лысого колхозника Кириле Эбралидзе, сидевшего справа от него. И Кириле, вытянув шею, послушно подал голос:
— Да и в слове Джапаридзе нужды нет, милок. Какое такое у нас тут строительство? Было, да сплыло, вы его плотненько закупорили да законсервировали. Я вот грешным делом думал, что консервируют рыбу, мясо да еще фрукты какие-нибудь завалященькие, а тут сразу целое строительство, бац, и на тебе — консервы.
Никто не поддержал шутки Кириле. Все сидели как в рот воды набрали.
— Одним словом, милок, нам и без слов все ясненько,— Эбралидзе глухо басил низким, хрипловатым голосом, так не вязавшимся с его тщедушной фигурой.— Лучше безо всяких там затей сказать нам: собирайте, мол, любезные, манатки и катитесь-ка отсюда на все четыре стороны.
Сиордиа с удовольствием сощурил и без того узенькие, как прорезь копилки, глазки и отодвинулся от Эбралидзе.
— Не за тем мы сюда пришли, Кириле, потерпи маленько, дай человеку слово сказать,— спокойно отозвался парторг.
На сей раз Сиордиа подтолкнул сидевшего от него слева Тенгиза Керкадзе, молоденького парнишку с темным пушком на верхней губе. Видно, Исидоре как следует настропалил парнишку, но тот молчал как рыба: сидел себе и давился дымком цигарки, зажатой в кулаке. Исидоре толкнул парнишку посильней, и тот, подскочив с места, выкрикнул срывающимся голоском:
— Вы, верно, с гостинцами к нам пожаловали. Так раздавайте их, чего уж там!
— Мы пожаловали с тем, чтобы перевести вас на другой участок,— чеканя каждое слово, сказал Важа, глядя Керкадзе прямо в глаза.
Ничего больше Эбралидзе не требовалось:
— Спасибочки вам, милок, зря беспокоились. Так вот гуртом и погоните нас на другой участок, а там еще куда-нибудь, так, что ли? Только не стоит трудов. Не на дурачков напали. Мы и сами с усами.
— Товарищи! — В голосе парторга послышалось раздражение. Он даже не посмотрел в сторону Эбралидзе.— Слово имеет Важа Джапаридзе.
— Не желаем!
— Нечего лясы точить!
— Нашли дураков!
— Сыты по горло!
— В другой луже половите рыбку!
Сиордиа едва скрывал восторг. Голоса раздавались из его окружения.
Важа Джапаридзе совершенно не волновался и даже сам дивился своему спокойствию. Зато Серова волновалась страшно. Бледная и напряженная, глядела она из зала на Важу.
— Успокойтесь, товарищи! — Джапаридзе встал и обратился к рабочим, сидевшим возле Сиордиа: — Я постараюсь подробно изложить вам суть дела.
Вовсю заработали локти Исидоре. Тенгиз Керкадзе сплюнул цигарку и крикнул:
— Всего уже наслышались, довольно!
— А ты, Керкадзе, перестань с чужого голоса петь,— сказал Важа и взглянул на Сиордиа. — Пересядь оттуда и брось дымить.
— С чьего же это он голоса поет?! — не сдержался Сиордиа.
— То-то и оно, что с твоего,— резко отрубил Важа.— Да и Кириле твой подголосок.
Все как по команде повернулись в сторону Сиордиа, Тенгиза и Эбралидзе.
Тариэл Карда внимательно приглядывался к собравшимся. Он ожидал искренних, открытых выступлений и заранее приготовился спорить с ними. Джапаридзе должен был разъяснить необходимость выполнения решения «Главводхоза» и убедить всех в его пользе для общего дела. Однако пока что открытое недовольство выражали лишь люди, настроенные Исидоре.
— Продолжай, Важа,— ободрил он Джапаридзе.
И Важа по-дружески, безо всякой официальщины, так, как он обычно разговаривал с рабочими, десятниками, прорабами, техниками, гидрологами, драгерами — со всеми, с кем ему приходилось работать, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Появившаяся в дверях Серова стала свидетельницей этой сцены.
— Важа! — воскликнула она с испугом.— Что случилось, Важа?!
Сиордиа поспешно поднялся.
— Ничего страшного, Галина Аркадьевна... Я тут оступился,— пробормотал Исидоре и был таков.
— Что он сделал, Важа?
— Столько лет живет, работает рядом с тобой человек, а ты и не знаешь, что он из себя представляет,— сказал хриплым от волнения голосом Важа.
Серова поняла, что Сиордиа посмел сказать что-нибудь грязное, и не стала допытываться.
— Ты меня ждал, Важа?
— Тебя, Галя.
— Так пойдем,— взяла его под руку Серова.
Медленно шли они по пустынной улице. Каждому из них
было трудно начать разговор. Их мысли были заняты судьбой Андро Гангия. Они остановились на рионском мосту. Река уже не ревела. Вода в ней по-прежнему была высока и мутна, но ни в какое сравнение не шла со вчерашней. Они смотрели туда, откуда нес Риони свои тяжелые воды.
Город спал. На улицах не было ни единой души.
Море едва слышно вздыхало.
Облокотились на перила моста.
— Как спокойна сегодня Риони, - сказал Важа Серо- ной. — А еще вчера она грозилась смыть все живое с земли.
— Мне казалось, что море обрушилось с гор. Но ведь Риони может снова разбушеваться.
— Конечно, может. И в этом году, и в будущем, и через десять лет или через сто,— задумчиво смотрел Важа на Серову. — Ты знаешь, о чем я подумал, когда мы вчера прорезали дамбу?
— О чем, Важа? — Серова обняла Важу за плечи.
— Необходимо построить водоразборник у Патара Поти, на седьмом километре.
— Водоразборник?!
— Там,— показал рукой Важа,— на седьмом километре, необходимо поставить дамбу. Оттуда надо прорыть канал и направить воды Риони в море по новому руслу. При наводнении мы откроем шлюз и...
— Важа! — воскликнула Серова и прижалась щекой к его щеке.— Прекрасная идея! Мы рассечем Риони на две части, и тогда городу никакие наводнения не страшны.
— Не страшны,— повторил Важа и крепко обнял ее за талию. Женщина послушно прижалась к нему теплым телом.— Галя, а где наши цветы?
— Дома, Важа.
— А я думал, ты выбросила.
— Эти цветы нам Андрей Николаевич подарил, Важа,— грустно сказала Галина.
— Андро,— с горечью отозвался Важа,— он так радовался нашей свадьбе.
— Очень радовался, Важа.
— Я глупый, дурной, бессердечный, Галя...
— Не говори так, Важа.
— Андро желал нам счастья...
— У нас еще будет свадьба, Важа, некуда торопиться!
— Я тороплюсь, Галя... Я тороплюсь, потому что этого очень хотел Андро... Прости меня, Галя. Если простишь ты, и Андро простит меня.
— У Андрея Николаевича такое сердце... Он не сердился на тебя. И я не сержусь на тебя, Важа.
— Давай не откладывать свадьбу,— попросил Важа.
— Мы и не будем,— Серова обеими руками обхватила его голову.
— Поженимся сейчас же, Галя.
Серова засмеялась.
— Сейчас загс уже не работает.
— При чем здесь загс, Галя? Стол у тети Русудан накрыт по-прежнему. Пойдем ко мне, Галя.
— Что скажет тетя Русудан, Важа, если мы вдруг заявимся среди ночи? Неловко как-то.
— Скажем, что мы уже поженились.
— Солгать, значит?
— Это будет добрая ложь,— сказал Важа,— прекрасная ложь! Ты даже не представляешь, как обрадуются дядя Петре и тетя Русудан!
— Ну что ж, пойдем,— сказала Галина. Она не хотела отпускать его руку. Некоторое время она с нежностью и любовью смотрела на него, потом крепко поцеловала его в губы. — Пойдем.
И они пошли, крепко прижавшись друг к другу. Они были так счастливы, что забыли обо всем на свете. Они были вместе, они были рядом, но им чего-то не хватало: с ними не было человека, который так радовался их счастью, который всем сердцем любил их.
— Галя... Знаешь, что сказал мне Тариэл Карда? не удержался Важа. Он понимал, что сейчас нельзя говорить об этом, но ему стало стыдно своего счастья, и он сказал...
— Что он сказал тебе?
— Андро неизлечимо болен. У него рак.
— Не может быть, Важа! — убрав руку, остановилась Серова.
— Андро скрывал ото всех. Никто не знал об этом, кроме врача и Тариэла.
— Почему он скрывал? Почему он скрывал от нас?! заплакала Серова.
В маленькой комнате за столом сидел пожилой следователь. Лампа с абажуром освещала его бледное небритое лицо, раньше времени поседевшие волосы.
Перед ним стоял Исидоре Сиордиа. Следователь несколько раз предложил ему сесть, но Сиордиа отказывался. При падении он ушиб поясницу. Следователь угрюмо смотрел на него.
— Так вы утверждаете, что Важа Джапаридзе...
— Могу на иконе поклясться, товарищ чекист!
— С каких это пор коммунисты на иконах клянутся?
Сиордиа с опаской поглядывал на портрет Дзержинского,
висевший на етене.
— К слову пришлось. Ни в какие иконы я не верую, растерялся Сиордиа. Просто так говорят.
— Кто говорит?
— Как вам сказать. Все так говорят,— еще больше растерялся Сиордиа.
— Коммунисты так говорить не могут. Что там у вас еще?
— Да многое, товарищ чекист!
— Говорите.
— Гангия ему серебряный портсигар подарил. Он и сейчас его в кармане носит. С чего бы вдруг такие подарки делать, а? Сами понимаете,— Сиордиа с трудом отводил глаза от портрета Дзержинского.
— Как не понять,— ответил следователь.
— К тому же они дружки.
— Ага, к тому же и дружки?!
— А как же. А тот, кто с Гангия дружбу водил... Вы понимаете, товарищ чекист.
— Еще как понимаю.
— Кроме того, Важа Джапаридзе моральный разложенец.
— Как, как?
— Разложенец, говорю. У него с Серовой шуры-муры.
— Вы уверены?
— Могу на иконе поклясться. Тьфу. Да не верю я в икону, товарищ чекист.
— Что же тогда клянетесь?
— Проклятая привычка...
— Ах, привычка?
— Разводить шуры-муры на работе, вы только подумайте, товарищ чекист, на работе, каково, а?
— Еще бы, это же серьезнейшее преступление — влюбляться в рабочее время.
— Вот-вот. Однажды я их в лесу засек, представляете?
— Ага...
— А зачем мужчина с женщиной в лес ходят, это вы не хуже меня знаете.
— Знаю, как же не знать.
— Я однажды их поймал на лестнице барака.
— Ну и что из того?
— Как что? От лестницы до комнаты всего ничего.
— Теперь понятно,— потерял терпение следователь.— Что там у вас еще?
— Много чего. Но у меня кое-что болит.
— Что же у вас болит?
— Стыдно сказать, товарищ чекист. Как-нибудь в другой раз.
— Прощайте.
— Почему прощайте?! До свидания, товарищ чекист.
Следователь не ответил, давая тем самым понять своему посетителю, что разговор окончен.
Сиордиа повернулся и направился к двери.
— Погодите.
Сиордиа обернулся.
— У вас брюки мокрые,— сказал следователь.
— Это я в лужу упал...
— Иди! Смотри в следующий раз в лужу не садись,— впервые сказал ему «ты» следователь.
Сморщенное личико Сиордиа от злости сморщилось еще больше.
— Иди! — повторил следователь.
Сиордиа неуклюже выскользнул за дверь и прикрыл ее.
Следователь взял со стола донос Сиордиа, смял его и хотел было выбросить в корзину, но передумал, смял его еще больше и запихнул в карман. Опершись локтями о стол, он обхватил голову руками. Так сидел он долго, утомленный и задумчивый.
В комнате слышалось тиканье настенных часов. Этот звук ударом молота отдавался в висках следователя. Воздух был пропитан табачным дымом.
Часы пробили трижды.
Он запер ящик стола на ключ, встал и погасил свет.
Улица, по которой Сиордиа направлялся к дому, была плохо освещена. Хотя он ходил этой улицей лет десять и знал здесь каждую выбоину, все равно шел осторожно, ощупью. Он будто выверял каждый шаг, боясь ступить в трясину. Болото засосало его отца, и потому везде и всюду ему мерещилось болото, даже на дороге, исхоженной им вдоль и поперек.
И работать на «Колхидстрой» он пришел, чтобы отомстить болоту за отца. Говорил он об этом громко, во всеуслышание. Но как и при каких обстоятельствах утонул в болоте взводный меньшевистской гвардии Татачиа Сиордиа, об этом Исидоре предпочитал не слишком распространяться.
Исидоре с подозрением и опаской смотрел на всех знакомых и незнакомых, близких и дальних родственников, товарищей и друзей, даже на кровных брата и сестру.
На Ланчхутском участке стояло с десяток бараков для рабочих и служащих. В одном из этих бараков Исидоре занимал комнату. Жил ой один и никогда никого к себе не приглашал. Зато он непрестанно совал свой нос везде и всюду.
Он сновал из комнаты в комнату, из барака в барак, высматривая и вынюхивая все, что возможно. Да, его нос поистине обладал нюхом и чутьем ищейки. Сиордиа постоянно затевал склоки с соседями и рабочими, с десятниками и драгерами, с трактористами и снабженцами.
Все они казались ему подозрительными. Никто ему не нравился, никого он не любил. «Челидзевский сынок во все горло орет стихи. Правда, он учит уроки, но зачем так орать, назло соседям, что ли?.. Кахидзевская благоверная жарит картошку на подсолнечном масле. Правда, сливочного масла не достать, но почему ей не догадаться своими куриными мозгами, что ее прогорклым маслом весь барак провонял?! И куда только комендант смотрит. Впрочем, и он хорош! А почему, я вас спрашиваю, этот самый Микаберидзе счищает вонючую грязь со своих сапожищ на лестнице, да еще ногами топает, бегемот эдакий... А Берошвили? Тоже хорош гусь, каждый божий день за полночь возвращается. Спрашивается, где его по ночам носит? Добрые дела ночью не делают... А жена Чихладзе кур завела. Их петух так разоряется — барабанные перепонки лопаются. Что потеряли куры в этом дремучем лесу, скажите на милость? Ведь их может шакал сожрать. Ха! Пусть себе жрет на здоровье, не велика потеря».
В Поти у Сиордиа был собственный дом. Но с женой они жили как кошка с собакой, потому и предпочитал Исидоре жить в своей комнатушке на Ланчхутском участке. В Поти он оставался в редких случаях, если, к примеру, совещание в управлении поздно заканчивалось либо если его задерживали «дела» вроде сегодняшних.
Да, сегодня что-то не то получилось. Тревога терзала его душу. «Как он сказал? Смотри, мол, не садись больше в лужу. С чего бы это? Я сам, что ли, в эту распроклятую лужу полез? А как он толкнул меня, сучий потрох! Не к добру вроде бы это. Осторожно, Сиордиа. И привязалась ко мне эта чертова икона, кто меня за язык тянул, заладил — икона да икона. А он мне: коммунисту, мол, не к лицу иконы поминать. Да что икона, понадобится, я самим дьяволом поклянусь. Ха!.. Но... Поосторожней, Сиордиа. Вполне возможно, что чекист этот не совсем чист... А что, если и он того... Все может быть». Сиордиа остановился, и рука его привычно потянулась к записной книжке, но вокруг была такая темень, хоть глаз выколи, где там записывать. «Ничего, ничего, я и так запомню. Такого Сиордиа не забудет, ей-ей, не забудет»,— подумал он и злорадно захихикал.
...Рабочие и служащие Ланчхутского участка с самого утра собрались перед бараком, в котором помещался клуб. Они группками стояли на небольшой площади, опоясанной дремучим лесом. На их загорелых от беспощадного солнца и пожелтевших от малярии лицах выражались недовольство, возмущение, боль.
Большинство еще вчера узнало о решении управления и провело беспокойную ночь. И теперь они нетерпеливо дожидались начальника управления Тариэла Карда и начальника строительства Ланчхутского участка Важу Джапаридзе. Больше всего они сердились именно на Важу. Важа тотчас же заметил это по их лицам и, честно говоря, не удивился: он ждал этого. И как было не ждать, когда почти всех рабочих и колхозников привел сюда сам же Важа. Работали здесь в основном гурийцы. Важа хорошо знал их вспыльчивый нрав. Они верили Важе, верили его обещаниям в кратчайшие сроки завершить строительство, но он нарушил свое обещание и теперь самолично должен был отвечать перед ними.
— Да, тебе придется нелегко,— сказал Тариэл Карда.— Но отступать нельзя. Только ты один можешь убедить их в том, что так лучше для общего дела. Если ты сам уверен в собственной правоте, тебе поверят.
— С тем я и пришел сюда, Тариэл,— ответил Важа.
Клуб был набит битком, яблоку негде упасть. Те, кому
не удалось сесть, стояли у стен, в проходах, толпились в дверях. Кто-то догадался распахнуть окна, и не уместившиеся в зале пристроились у открытых окон прямо на улице
Тариэл Карда поднялся на сцену. За ним гуськом последовали парторг строительства Кочойа Коршиа, Важа Джапаридзе и первый секретарь Ланчхутского райкома партии [Нота Имнадзе.
Собравшиеся угрюмо и настороженно глядели на сцену Не раздалось ни единого хлопка. А ведь раньше любое появление на сцене тех же самых людей встречалось бурными аплодисментами.
Стол президиума не был накрыт красным кумачом, не было на нем ни кувшина с водой, ни стакана. Голые стены навевали холод и тоску.
Парторг отодвинул от стола длинную лавочку и, перешагнув через нее, оперся о стол правой рукой. Он подождал, пока усядутся Тариэл Карда, Важа Джапаридзе и Шота Имнадзе, и, откашлявшись, поглядел в зал.
В зале воцарилась напряженная, гнетущая тишина.
— Товарищ, вы все знаете, для чего мы собрались здесь сегодня,— хрипло начал парторг.— Произносить вступительное слово, я думаю, нет нужды. Поэтому слово предоставляется товарищу Важе Джапаридзе, начальнику строительства Ланчхутского участка.
Взведенный как курок Исидоре Сиордиа подтолкнул локтем тщедушного лысого колхозника Кириле Эбралидзе, сидевшего справа от него. И Кириле, вытянув шею, послушно подал голос:
— Да и в слове Джапаридзе нужды нет, милок. Какое такое у нас тут строительство? Было, да сплыло, вы его плотненько закупорили да законсервировали. Я вот грешным делом думал, что консервируют рыбу, мясо да еще фрукты какие-нибудь завалященькие, а тут сразу целое строительство, бац, и на тебе — консервы.
Никто не поддержал шутки Кириле. Все сидели как в рот воды набрали.
— Одним словом, милок, нам и без слов все ясненько,— Эбралидзе глухо басил низким, хрипловатым голосом, так не вязавшимся с его тщедушной фигурой.— Лучше безо всяких там затей сказать нам: собирайте, мол, любезные, манатки и катитесь-ка отсюда на все четыре стороны.
Сиордиа с удовольствием сощурил и без того узенькие, как прорезь копилки, глазки и отодвинулся от Эбралидзе.
— Не за тем мы сюда пришли, Кириле, потерпи маленько, дай человеку слово сказать,— спокойно отозвался парторг.
На сей раз Сиордиа подтолкнул сидевшего от него слева Тенгиза Керкадзе, молоденького парнишку с темным пушком на верхней губе. Видно, Исидоре как следует настропалил парнишку, но тот молчал как рыба: сидел себе и давился дымком цигарки, зажатой в кулаке. Исидоре толкнул парнишку посильней, и тот, подскочив с места, выкрикнул срывающимся голоском:
— Вы, верно, с гостинцами к нам пожаловали. Так раздавайте их, чего уж там!
— Мы пожаловали с тем, чтобы перевести вас на другой участок,— чеканя каждое слово, сказал Важа, глядя Керкадзе прямо в глаза.
Ничего больше Эбралидзе не требовалось:
— Спасибочки вам, милок, зря беспокоились. Так вот гуртом и погоните нас на другой участок, а там еще куда-нибудь, так, что ли? Только не стоит трудов. Не на дурачков напали. Мы и сами с усами.
— Товарищи! — В голосе парторга послышалось раздражение. Он даже не посмотрел в сторону Эбралидзе.— Слово имеет Важа Джапаридзе.
— Не желаем!
— Нечего лясы точить!
— Нашли дураков!
— Сыты по горло!
— В другой луже половите рыбку!
Сиордиа едва скрывал восторг. Голоса раздавались из его окружения.
Важа Джапаридзе совершенно не волновался и даже сам дивился своему спокойствию. Зато Серова волновалась страшно. Бледная и напряженная, глядела она из зала на Важу.
— Успокойтесь, товарищи! — Джапаридзе встал и обратился к рабочим, сидевшим возле Сиордиа: — Я постараюсь подробно изложить вам суть дела.
Вовсю заработали локти Исидоре. Тенгиз Керкадзе сплюнул цигарку и крикнул:
— Всего уже наслышались, довольно!
— А ты, Керкадзе, перестань с чужого голоса петь,— сказал Важа и взглянул на Сиордиа. — Пересядь оттуда и брось дымить.
— С чьего же это он голоса поет?! — не сдержался Сиордиа.
— То-то и оно, что с твоего,— резко отрубил Важа.— Да и Кириле твой подголосок.
Все как по команде повернулись в сторону Сиордиа, Тенгиза и Эбралидзе.
Тариэл Карда внимательно приглядывался к собравшимся. Он ожидал искренних, открытых выступлений и заранее приготовился спорить с ними. Джапаридзе должен был разъяснить необходимость выполнения решения «Главводхоза» и убедить всех в его пользе для общего дела. Однако пока что открытое недовольство выражали лишь люди, настроенные Исидоре.
— Продолжай, Важа,— ободрил он Джапаридзе.
И Важа по-дружески, безо всякой официальщины, так, как он обычно разговаривал с рабочими, десятниками, прорабами, техниками, гидрологами, драгерами — со всеми, с кем ему приходилось работать, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42