— На то я и Сиордиа.
— А я о чем говорю? Большой ты человек, Исидоре,— подпустил лести Митрофане.
— Ну и что из того, что большой? — притворился непонимающим Исидоре.
— На то ты и большой человек, чтобы подсобить маленькому!
— Как так?
— А вот так, отодвинь дамбу метров на пятьдесят к реке поближе, вот и весь сказ.
— Как же ее отодвинуть? — тупо повторил Исидоре.
— Опрокинь стаканчик, Исидоре, и поймешь тогда,— побледнел от злости Митрофане.— Видно, без выпивки тут не разобраться.
— Я тебе не пьянь какая-нибудь, и без того кумекаю.
— Вот и скумекай, не плюй, сказано, в колодец.— Митрофане вперил в Исидоре свой тяжелый взгляд.— Так и отодвинь. Отведи экскаватор метров на пятьдесят от моего двора, там и сыпь.
— Это что же, проект, по-твоему, изменить, да?
— Э-э, дорогуша ты мой, где гончару вздумается, там и прилепит к горшку ручку!
— Я тебе не гончар, а производитель работ, понял? — взбеленился Исидоре.
— Своя рука — владыка. Большое дело тебе доверено, ты и главный канал роешь, и дамба на Циви — твоя забота.
— Может, ты мне и на доверие прикажешь наплевать?
— Ты что же, на этот свой проект, как на икону, молился, что ли?
— Доверие почище твоих молитв будет.
— Так вот, если и впрямь тебе доверяют, кто тебя проверять-то станет?
— Ты мне тут байки не рассказывай,— погрозил пальцем Исидоре перед самым носом Митрофане.
— Душа твоего отца возрадуется на небесах, дорогуша.
— Сказано тебе: не смей мне про отца говорить! И дорогушей не называй, понял?
— Ты что же, по-человечески не понимаешь?
— Молчать! Коммунист я, ясно? Нам с тобой не по пути.
— Будь человеком, Исидоре. Я в долгу не останусь.
Сиордиа вытер губы и притворно разгневался:
— Хайт! Это что же, ты взятку мне предлагаешь?
— Боже упаси, какая там взятка?
— А что же?
В душе Митрофане боролись страх и отчаяние.
— Просто я у тебя в долгу не останусь,— упрямо повторил он.
И Сиордиа отодвинул дамбу метров на тридцать к реке. При первом же половодье Циви ринулась на дамбу и прорвала ее.
Поздно дознались в управлении о сделке Сиордиа с Митрофане Джиджи. Только после ареста Исидоре развязались языки у его дружков Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе. Это еще больше усугубило и без того тяжелую вину Исидоре.
В управлении поднялся переполох. Редко наведывались в последнее время на строительство дамбы Тариэл Карда и Важа Джапаридзе. И это дало возможность Исидоре самовольно изменить проект.
Исидоре загодя приготовил неопровержимый, на его взгляд, аргумент: нельзя, дескать, строить дамбу чуть ли не в самом дворе бедолаги-инвалида. Кроме того, ослепленный и оглушенный натиском Митрофане и его посулами, Исидоре нашел для себя еще одно оправдание: куда там, дескать, какой-то смирной речушке справиться с дамбой, ведь не взбесится же она в самом деле. Убаюканный собственными доводами, Исидоре без зазрения совести приступил к осуществлению полюбовной сделки.
— Ума не приложу, с какой это стати Васо Брегвадзе стоял горой за этого выродка?! — нарушил молчание парторг.
Машина с трудом продвигалась в воде.
— Да знай Васо об этой грязной сделке, он бы своими руками удушил гада,— сказал Важа Джапаридзе.— Васо по доброте душевной заботился о его семье, жалел Сиордиа. Представьте себе, Васо даже слышать не хотел, что Исидоре мог украсть золото. Я его битый час убеждал, а он ни в какую, еле-еле убедил. Вот такой он и есть, наш Васо, доверчивый и чистый.
— Да-а, из одной жалостливости каши не сваришь. Семья семьей, а с Исидоре надо было спрашивать по всей строгости,— возразил Важе парторг.
— Да, а мы многое прощали Исидоре,— вступил в разговор молчаливо слушавший до той поры Тариэл Карда.— Заблуждался не один лишь Васо, мы ответственны не меньше его. С нас ведь и спрос больше, вот и не должны мы были ошибиться. А то, что у Васо доброе сердце, это каждому известно.
— Васо умеет ценить человека за дело. А Исидоре работать умел. Он и меня этим подкупил, хотя я не очень-то доверял его рвению... Теперь он уж сполна получит по заслугам...— задумчиво завершил беседу Важа.
По распоряжению Карда дамбу возвели строго по проекту перед самым двором Митрофане, и солнце навсегда закатилось для него и его двора.
«Комсомолец» Учи Шамугия с такой быстротой продвигался вперед, что бригада корчевщиков леса, возглавляемая Гудуйа Эсванджиа, даже работая в две смены, едва успевала очищать трассу. На всем протяжении до Хобисцкали трасса была малолесной, здесь все больше попадались колючки да кустарники. Лишь один ее участок, к которому и приближался сейчас Учин экскаватор, был покрыт могучим лесом.
По старинным преданиям, место это было владением Очокоча. Сказывали, что из страха перед Очокочем ни звери, ни охотники не смели нарушить границу его владений. Сюда приводил Очокоч похищенную лесную царицу, чтобы утолить свою неуемную страсть. Женские вопли были слышны далеко окрест, наводя ужас на все живое. Лесная царица призывала на подмогу зверей и охранников, но безуспешно, ибо страх перед Очокочем был сильнее призывов царицы. Вокруг стояли такие высокие деревья, что их верхушки достигали небес. Стену деревьев опоясывали бездонные болота, полные змей и всякой нечисти.
Первым человеком, ступившим на заповедное место, был Гудуйа Эсванджиа. Исследуя новую трассу главного канала, партия гидрологов во главе с Галиной Аркадьевной, уже на- слышанная о непроходимости здешних мест, решила было оставить в стороне Очокочевы владения. Однако Гудуйа убедил гидрологов, что не такие уж непроходимые здесь топи и леса.
Действительно, болото оказалось ничуть не глубже других, да и лес был обычный. На месте предполагаемого жилища Очокоча были обнаружены огромные глыбы тесаного камня,
наполовину ушедшие в землю от собственной тяжести и покрытые густым мхом. По-видимому, в былые времена здесь возвышалась церковь, разрушенная не временем, а людской злобой. .
Огромные дубы и вязы в два обхвата толщиной стояли тесными рядами, а между ними рос колючий кустарник. Ни зверей, ни птиц не слышно. Кто знает, почему не было здесь животных или почему предания об Очокоче и лесной царице связывались именно с этими местами.
Развалины церкви обследовал директор этнографического музея Петре Герсамия. Археологи, вызванные им из Тбилиси, вели раскопки.
Лес корчевала и расчищала бригада Гудуйа Эсванджиа. Громадные корни, глубоко ушедшие в землю и причудливо сплетенные друг с другом, поддавались с большим трудом. Вот почему и не поспевала к сроку расчистка трассы.
Корневища и пни срубленных деревьев взрывали или извлекали из земли тракторами, стволы очищали от веток и сучьев, пускали в распил и вывозили на волах. Трактора и те, пыхтя и надрываясь, едва справлялись с тяжеленными бревнами. А о волах и говорить нечего: в кровь стирали они свои мощные загривки. Глядя на них, погонщики места себе не находили от сострадания и жалости.
Кустарник и ветви жгли целыми днями. Перестук топоров, визг пил, треск пылающих ветвей, эхо взрывов и грохот работающего экскаватора причудливо мешались и накладывались друг на друга. А надо всем вокруг стлался едкий дым и полыхали отсветы пожара.
И без того горячий воздух раскалялся докрасна, дым выедал глаза, дышать было нечем. От пота и жажды перед глазами корчевщиков плыли багровые круги.
Воду на трассу возили в бочках, но она так разогревалась но пути, что пить ее не было никакой охоты.
А лязг Учиного экскаватора все приближался, преследуя бригаду Гудуйа. В ней по преимуществу работали крестьяне на окрестных деревень: Коршиа, Букиа, Джегеренайа, Чокорая, Пертия и Арахамия.
Обрадованные возвращением Гудуйа, они, не щадя сил и времени, трудились рядом со своим бригадиром. Гудуйа вызвал на соревнование бригаду, работавшую на корчевке Квалонского массива, и его товарищи старались не ударить лицом в грязь перед квалонцами.
Гудуйа было известно, что Учу вызвал на соревнование Антон Бачило и что Антонов «Коппель» по пятам следовал за Учиным «Комсомольцем», день за днем сокращая расстояние между ними.
Участок Бачило был полегче, да и сподручней для работы. Леса здесь были реже, а болото поменьше. Корчевщики работали без спешки, споро и в охотку, уверенные в своей победе в социалистическом соревновании. Впрочем, и в победе Бачило мало кто сомневался.
Гудуйа от всего сердца желал победы своему молодому напарнику и всячески старался помочь ему. Человек, всю свою жизнь ни разу не покидавший леса, прекрасно уловил суть и смысл социалистического соревнования. Он понял, что это не простое состязание двух людей, которое он не раз наблюдал в юности в своей деревне — то ли на конских скачках, то ли в борьбе или в игре, а то и в питье,— кто кого обставит и насколько ловко.
Гудуйа то и дело оглядывался, не показался ли уже Учин экскаватор. Его лязг и скрежет слышались настолько близко, что Гудуйа с его обостренным слухом все чудилось: экскаватор вот-вот настигнет его. Подгоняемый этим звуком и вошедший в азарт соревнования, Гудуйа с удвоенной энергией врезался в глубь Очокочевых владений. Лес горел, деревья с треском валились наземь, и казалось, что это кряхтит и стонет обезумевший от непривычного нашествия хозяин владений.
— Ого-го! — подстегивал, подзуживал товарищей Гудуйа.— А ну навались, ребята, эге-гей, не посрамим нашу бригаду, эге-гей!
На очищенной делянке стояли Важа Джапаридзе и Спиридон Гуния. Вот уже две недели не уходили с трассы главный инженер и начальник Чаладидского участка. Новая трасса главного канала требовала от всех неослабного внимания и заботы. Ни разу не обвалились и не оползли стены канала на Учином и Антоновом отрезках.
— На этот раз трасса выбрана и изучена безошибочно. Золотая у тебя жена, Важа. Что греха таить, я тогда на совещании колебался, не хотелось рисковать еще раз. Известно, обжегшись на молоке, на воду дуешь,— сказал Спиридон Гуния.
— Без риска в нашем деле нельзя, Спиридон. Посуди сам, дожидайся мы бумаг из «Главводхоза» и по сей день топтались бы на месте. Ведь бумага еще не получена,— ответил ему Важа.
Сзади раздался рокот Лонгинозова мотоцикла. Не успели они обернуться, как Лонгиноз подрулил прямо к ним. Лихо осадив своего «конька», Лонгиноз ловко соскочил на землю. Быстро сбросив на сиденье громадные кожаные рукавицы, он оправил костюм и вскинул руку к виску:
— Разрешите доложить, товарищ главный инженер, что полевая кухня следует за мной. Минут через двадцать она будет на месте.
Важа посмотрел на часы.
— Молодчина, Лонгиноз. Поспел точно к полудню. Что везешь?
— На первое борщ, на второе гуляш. Мясо свежайшее. И еще холодный лимонад.
— Отлично. Ты погляди, как люди работают! — повернулся Важа к корчевщикам.
— По-стахановски, товарищ главный инженер,— чеканя слова, сказал снабженец.— И я стараюсь от них не отставать.
— Так держать, Лонгиноз,— зная слабость Лонгиноза, похвалил его Спиридон Гуния.
— Всегда готов служить общему делу! — снова козырнул Лонгиноз и улыбнулся, вытирая со лба обильный пот.
Уча Шамугия и Антон Бачило по-прежнему жили в Кулеви в семье Эсмы и Якова Арахамия. Никак не смогли они расстаться с их добрым очагом. На канале Уча и Антон почти не сталкивались, разве что поздним вечером встречались за ужином, да и то изредка. Обычно они шли с работы в разное время, настолько голодные и усталые, что, наскоро перекусив, тут же отправлялись спать, не в силах дожидаться друг Друга.
Дела у них шли неплохо. Ни один экскаваторщик не мог состязаться с ними. Оба намного перевыполняли взятые на себя обязательства, но обоим не давала покоя одна и та же мысль. Уча переживал, что, опередив Антона, он тем самым проявит неблагодарность к своему учителю. «Как же так,— думал он,— Антон обучил меня всему, что сам умел, именно но его рекомендации я и стал самостоятельно работать, да еще на «Комсомольце». И что же? Просто так и положить на лопатки самого близкого мне человека? Нет, что-то тут не так...» И, обеспокоенный этой мыслью, Уча останавливал экскаватор, стремясь отстать от Антона. Но страсть к соревнованию брала свое, и он вновь с азартом рвался вперед.
Те же сомнения мучили и Антона: «Что-то нескладно получается, я сам обучал и направлял Учу, сам уступил ему «Комсомолец», а теперь сам стараюсь его обогнать. Нет,
негоже так поступать...» И, подобно своему другу, Антон замедлял работу. Но дело торопило, и Антон с новой энергией вонзал ковш в неподатливую землю.
Переживания оставались переживаниями, а соревнование день ото дня набирало силу. Вся стройка с неослабным вниманием следила за его ходом. Каждый вечер в управлении вывешивали «молнии», извещавшие о делах соревнующихся.
За ужином Уча и Антон предпочитали не распространяться о своих успехах. Каждый боялся показаться хвастуном, боялся обидеть другого неосторожным словом. В общем, говорили они мало, а работали на славу. Оба понимали, что работают не для победы друг над другом, а ради успеха всей стройки, общего дела. Так что соревнование соревнованием, а любовь и дружба прежде всего. Тем они и жили.
Лишь раз в неделю, встречаясь со своими невестами, они рассказывали о своих успехах. Вот тогда и выяснялось, сколько кубометров грунта вынул каждый и на сколько метров продвинулся по трассе. И новая неделя начиналась новой жаждой работы и успеха.
Главный канал неуклонно двигался вперед.
О достижениях Учи Шамугия и Антона Бачило говорили вся стройка и весь город. Стенные газеты, районная и республиканская пресса публиковали их портреты и графики выполнения обязательств.
Тариэл Карда каждый день без устали ездил по массивам участка. Пример Учи и Антона убедил его в жизненности и силе стахановского движения.
Начальник управления старался убедить всех работников стройки в силе социалистического соревнования. Вскоре в стахановское движение включилась вся стройка. Соревновались массивы и бригады, драгеры и трактористы, рабочие и инженеры.
— А мне с кем соревноваться, товарищ Тариэл? — с обидой спросил Карда снабженец.
— Где мне найти еще одного снабженца, Лонгиноз?
— Да, но я не хочу оставаться в стороне, товарищ начальник управления,— как всегда по-военному чеканил слова Лонгиноз Ломджария.
— Но разве ты в стороне, Лонгиноз?
— Еще как в стороне. Просто обидно. Каждый с кем-то соревнуется, из кожи вон лезет, а я один как перст остался. Некуда силу девать.
— Ну раз так, давай посоревнуемся мы с тобой, идет?
— Э, нет, товарищ начальник, пожалуй, силенок у меня не хватит.
— А говорил, силу девать некуда?
— Ну, не столько же, чтобы вас обойти.
— Полно, полно, старайся работать лучше, это и будет твое соревнование.
Все старались работать лучше. А от треска мотоцикла Лонгиноза Ломджария просто некуда было деваться. Он как птица перелетал с массива на массив, привозя людям добрые вести: то получение нового трактора или бульдозера, то электропил, то проволоки и телефонных столбов.
Постепенно налаживалось снабжение питьевой водой, в магазинах и ларьках появилось больше продуктов, а в столовках и закусочных прибавилось мясных блюд. Лучше заработали и те, кто не принимал участия в социалистическом соревновании.
Однажды субботним вечером сваны раньше обычного возвращались с работы. С лопатами на плечах, усталые, грязные и голодные, шли они берегом моря.
Солнце погружалось в море, и багровые его отсветы ложились на небритые и воспаленные лица сванов. Все они были одинаково одеты: короткие архалуки, ножи и кисеты у пояса. Даже лопаты и те были как бы похожи на своих хозяев. Сваны берегли их как зеницу ока и никогда не оставляли на трассе.
Обычно они возвращались в бараки с песнями, но сегодня им было не до песен — солнце немилосердно жгло, они разомлели от жары и молчали.
— Никак не пойму, что значит это самое социалистическое соревнование,— нарушил затянувшееся молчание беспокойный Циок Авалиани.— Ты с ним соревнуешься, а он тебе помогает. А вот раньше, когда люди состязались, они только о том и думали, как бы повергнуть друг друга, и ради этого ничем не брезговали.
— Это-то как раз и плохо, что ничем не брезговали,— отозвался Гардапхадзе.
— Тоже скажешь! А как иначе можно было одержать верх? — удивился Адиль Чегиани.
— Честным путем,— назидательно ответил Кижи.
— Это еще как сказать: одни состязались честно, другие же норовили подножку подставить, лишь бы победить.
— А вот теперь в социалистическом соревновании состязаются по-честному.
— Ну, это понятно, но помогать и поддерживать соперника — это уж чересчур,— сказал Адиль Чегиани.
— В том-то и дело, что не чересчур. Это и называется социалистическим соревнованием. Ведь соревнуемся-то как раз для того, чтобы ускорить общее дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42