Он о чем-то напряженно думал, то и дело затягиваясь папиросой. Неожиданно он резко повернулся к Важе Джапаридзе, сидевшему возле стола заседаний:
— И в такое вот время ты просишь освободить тебя от работы? Оказывается, я напрасно терял время,— продолжил он, как видно, давно уже начатый разговор с Важей.— И все, оказывается, оттого, что, видите ли, тебе тяжело покидать свой участок. Не понимаю, что значит покинуть «мой участок». Не понимаю, что значит «мой» и «чужой» участок?! — Карда устало опустился на стул напротив Важи, вдавил папиросный окурок в пепельницу и в упор посмотрел на Важу. В глаза ему бросилось бледное, напряженное лицо Важи с опухшими красными глазами. Карда догадался, что Важа знает о болезни Андро Гангия, однако он был настолько возбужден, что и не думал щадить Важу. — У коммунистов есть одно общее дело — общее для всех, независимо от занимаемой должности, званий и заслуг. Общее для тебя, меня, Васильева, рабочего, крестьянина.
— Я понимаю, Тариэл,— поднял голову Важа.
— Вот и прекрасно, что понимаешь,— сказал Карда и летал. — Я почти слово в слово повторил все то, что говорил вчера на совещании. А ты по-прежнему упрямо настаиваешь па своем.
— Мне вовсе не требуется повторять все сначала. Я донимаю, что негоже делить на «свое» и «чужое», но мне все равно будет тяжело расстаться с Ланчхутским участком. Шутка сказать, я шесть лет отдал ему, целых шесть лет...
— А ты думаешь, другим легко?
— И другим не легко. Всем будет тяжело расставаться — и Васо Брегвадзе, и крестьянам, и рабочим стройки — Важа помолчал.— А вы случайно не знаете, как себя чувствует Васо Брегвадзе? — спросил Важа и тут же застыдился своего вопроса. Надо было пойти проведать Васо, а не осведомляться о нем у начальника управления.
— Он в очень тяжелом состоянии. У него сотрясение мозга, рука сломана. Васо потерял много крови, ему сделали переливание.— Тариэл так сильно переживал беду, приключившуюся с Васо, что говорил сбивчиво, запинаясь.
— Кто дал ему кровь?
— Тот самый парень, ну, за которого невесту не отдают.— Тариэл вытащил папиросу из коробки, но не закурил, мял пальцами, пока вконец не искрошил ее. Он бросил папиросу в пепельницу и достал новую.
— Васо ни за что не оставит стройку,— продолжал Карда.— Ни за что, даже если принуждать его — Карда затянулся.
— Допустим. Но что прикажете мне сказать рабочим и крестьянам, с нетерпением ждущим осушения земель участка, что? — Важа чувствовал, как беспочвенны и шатки были его доводы, высказанные вчера на совещании и сегодня в ответ на рассуждения Карда.
«Неужто мною и впрямь движет одно лишь честолюбие?» — с тревогой и раздражением думал Важа.
— Но ведь и строители Чаладидского участка ждут эту самую землю, и притом с не меньшим нетерпением! — Не докурив папиросу, Тариэл вновь вдавил ее в пепельницу.— Ты коммунист, Важа, солдат партии.
— Какое это имеет значение, Тариэл? — безвольно произнес Важа.
— То есть как это — какое?! — с изумлением и сурово переспросил начальник управления и пристально посмотрел на Важу, словно желая убедиться, что именно он сказал это.— То, что мы, коммунисты, повсюду, в любых обстоятельствах, остаемся солдатами партии, всегда имело, имеет и будет иметь огромное значение. Надеюсь, тебе не надо разъяснять, что значит быть солдатом?
— Знаю, Тариэл, знаю,— устало сказал Важа, не испытывая ни досады, ни горечи от тона Тариэла, ведь Карда был прав.— Ну, допустим, как коммунист и солдат партии я здесь останусь...
— Да, как коммунист и солдат партии ты обязан остаться, но этого вовсе не достаточно. Ты должен остаться по убеждению, всем сердцем. Остаться с сознанием того, что это необходимо строительству и народу. Отлично сказал вчера Васильев: основным в поправках Гангия является фактор времени, и время это для человека, во имя всех, о ком ты так беспокоишься. Но это еще не все. Впрочем, все, ибо это и есть, это и означает быть солдатом партии. Ты коммунист, Важа, и ты вырос под крылом Андро Гангия. Недостаточно быть просто хорошим, даже отличным инженером. Под крылом настоящих коммунистов всегда растут, должны расти настоящие коммунисты и настоящие люди. Андро как раз из тех коммунистов, которые всегда являлись образцом, примером для подражания... Ты, наверное, удивляешься, что говорю так... Да, я не боюсь сказать это. В моих глазах, в моем сознании и убеждении, Андро остается человеком, окрыленным народным делом, одержимым великой идеей заставить землю безраздельно и преданно служить человеку. Такие люди способны на великие подвиги, они зорко смотрят вперед и видят далеко и четко. Вот это и есть, по моему глубокому убеждению, практическое и конкретное проявление силы коммуниста и руководителя.
Я знавал одного сельского учителя, Важа,— остановился он перед Джапаридзе,— Шалву Кордзахиа, социал-федералистом он был. Жил он в узенькой комнатушке. Ничего у него не было, кроме стола, стула, постели и книг. И никакой личной жизни. Фанатически был предан идеям социал-федерализма. Он был категорически против вступления Одиннадцатой армии в Грузию. Но когда он познакомился с ленинским Декретом о земле, когда понял, что несут большевики Грузии, он пришел к нам. Тогда его слово имело для нас решающее значение. И сказать это слово в то время семидесятилетнему человеку, социал-федералисту, было нелегко. Многие тогда заблуждались. Иным казалось, что Одиннадцатая армия состоит из русских большевиков-захватчиков. И учителю так казалось. Но он поверил Ленину, его делу, поверил большевикам.
Важа поднял голову и взглянул на портрет Ленина, висевший на стене кабинета. Вождь был в своем рабочем
кабинете в Кремле. Он стоял, опершись на стол, склонив голову набок. И Важе показалось, что Ленин внимательно и задумчиво слушает их беседу.
Тариэл тоже посмотрел на портрет вождя и понял, что причиной тревоги Важи была не бессонница и не вчерашняя ночь.
— Вот и я стал большевиком, потому что поверил Ленину,— сказал Тариэл Карда.— Я родился и вырос в этом городе. Здесь и работал грузчиком в порту. Здесь же стал руководить нелегальным марксистским кружком. Знаешь, какой это был спаянный, сильный коллектив? Я любил этих людей, и они отвечали мне тем же. Я любил море, порт, завод, город. Мне очень хотелось учиться, но в один прекрасный день партия направила меня на село. Мне было тяжело оставить друзей, порт, завод, море, город... И еще одну женщину... К тому же я плохо знал село, крестьянский быт и характер людей, но все равно поехал. Я осознал, что так нужно было для дела, для партии, и поехал.
— Тогда было другое время, Тариэл!
— Другое время?! — угрюмо посмотрел на Важу начальник управления.— Что значит другое время? Для коммуниста время не играет никакой роли. Коммунист всегда солдат партии. В горе и радости. Всегда.— И потом, уже успокоившись, продолжал: — Я никогда не думал о себе — только о деле. И самым великим делом был для меня человек, народное дело. Самое великое достояние человека — человек, говорил Ленин. И так должен думать каждый коммунист.— Тариэл сел.— А потом было село, я полюбил крестьян, прикипел к ним всем сердцем и даже забыл о городе. Но партия вновь перебросила меня сюда, секретарем горкома. А потом меня назначили начальником управления нашего строительства. — Тариэл вновь встал, подошел к окну и стоял так некоторое время, опершись о подоконник, спиной к Важе.— Мне понятна твоя боль, Важа... Мы приносим твой участок в жертву грандиозному делу. А такое дело редко обходится без потерь.
— Когда люди узнают, что работа на участке приостановлена, мы недосчитаемся многих. Больше половины крестьян уйдет от нас, навсегда уйдет.— Важа смотрел на Карда запавшими глазами. Он хотел оправдать свое решение не только перед Тариэлом Карда, но и перед самим собой, но это никак у него не получалось. Лицо Андро Гангия стояло неотступно перед глазами. «Так хотел Андро, только об этом и мечтал Андро — собрать все силы в кулак на Чаладидском участке. И Андро прав, прав!» — не отпускала Важу неотвязная мысль.
— Пусть уходят те, кто пришел. к нам лишь ради земли,— отрезал Тариэл.
— Кто же тогда работать будет, Тариэл?
— Те, кто останется... И еще техника. С каждым днем мы будем получать все больше техники. Сейчас на стройке работают экскаваторы и бульдозеры лишь английского и немецкого производства. Но скоро мы получим свою, отечественную технику. Не всегда же нам жить по-нынешнему. Наши экскаваторы будут получше всех этих «любеков», «пристманов», «менике» и «коппелей».
Важа боролся с желанием тут же, не сходя с места, согласиться, признать правоту Тариэла. Он встал.
— Все, что вы говорили тут, чистейшая правда, но вы должны отпустить меня, Тариэл. Вы прекрасно знаете, что без труда нет для меня жизни, однако...
— Садись! — резко приказал начальник управления.— Ты, верно, плохо меня слушал! — не скрывал раздражения Тариэл.
— Может быть... Но я слушал как мог.
Тариэл Карда видел, что Важа встревожен и расстроен ничуть не меньше его и что причина этого кроется вовсе не в упразднении Ланчхутского участка. Он взглянул на стенные часы.
— Уже время начинать совещание,— Тариэл подошел к двери и дважды повернул ключ. Затем, подойдя к столику, начал: — Я чуть ли не слово в слово повторил то, что говорил вчера. Но я не то хотел сказать... — Тариэл, понизив голос, обернулся к двери.— Ты по-прежнему просишь освободить тебя от работы. И я, оказывается, впустую говорил с тобой все это время.— Он посмотрел на Важу и еще раз убедился, что тот все знает уже. Теперь его не уму-разуму надо было учить, а просто поддержать. Однако он не сумел этого сделать. Просто не совладал с горечью. А надо бы. Он обязан сказать Важе все. Сам. И никто другой.—' Важа, Андро Гангия неизлечимо болен. У него рак.
У Важи все внутри похолодело.
— Что ты говоришь, Тариэл? — еле вымолвил он.
— Об этом знают лишь три человека.
Важа не отрываясь смотрел в бледное, в бисеринках пота лицо начальника управления.
— Всего лишь трое. Я, врач и сам Андро.
— Кто бы мог подумать...
— Да, глядя на Андро, никто бы об этом не догадался. Однажды он невзначай обмолвился: большому делу, мол, необходима страсть, вера и твердость. Медицине, оказывается, известны случаи, когда страсть, вера и душевная стойкость побеждали недуг, даже саму смерть. Он не раз говорил, что пока не будет осушен Чаладидский участок, смерти он не по зубам. И он был убежден в этом...— Тариэл запнулся, замолчал.— Андро наверняка одолеет смерть. Человек с его убежденностью все побеждает, даже смерть.
Тариэл Карда надолго замолчал. Было заметно, что ему хочется что-то сказать, но не хватает решимости.
Важа выжидательно смотрел на него.
— Однажды Андро сказал мне: если все же смерть одолеет меня, назначь на мое место Важу Джапаридзе...
— Андро?! Обо мне?! — едва выдавил из себя Важа.
— Да, Андро. Ты понял?
Важа покачал головой:
— Нет, я ничего не понимаю, Тариэл.
— Такова была его воля.— Тариэл достал платок из кармана брюк, чтобы вытереть лоб. Рука его дрожала, бессмысленно мяла платок и потом запихнула его в карман кителя.— Важа, со дня моего вступления в партию, в подполье, при каждом ответственном деле плечом к плечу со мной стояли коммунисты — мои друзья. Я всегда надеялся на них. Вот и теперь я не могу без надежды ни работать, ни жить, ни даже добиться чего-нибудь путного. Таков и Андро. Если смерть одолеет меня, сказал он, назначьте Важу на мое место. Он надеялся на тебя, думая так. Надеялся как на друга, коммуниста и инженера.
Но Важа не слышал ничего. Вдруг он резко поднял голову и спросил:
— Что ждет Андро?
— Этого никто не знает,— ответил Тариэл Карда упавшим голосом.
В приемной толпился народ, пришедший на совещание. Секретарша постучала в дверь, чтобы напомнить начальнику, что все в сборе. Но Тариэл Карда не обратил никакого внимания на этот стук. Зажег папиросу и глубоко затянулся. От дыма у него вдруг закружилась голова. Важа знал, что Тариэл не курит, разве только на работе, нервничая, но никогда не затягивается.
— Не кури, Тариэл,— сказал Важа.
— Андро говорил, что ты талантливый инженер, большое
будущее ждет тебя впереди. Но я не могучие сказать и того, что Андро считал тебя тщеславным и эгоистичным.
Важа смутился. Он сидел, низко понурив голову. Оказывается, Андро Гангия заботился о нем, противнике своих поправок, невзирая на его, Важи, недостатки, считал своим преемником. «Неужели мною двигало тщеславие? Нет, нет. Однако Андро думал так. Наверное, так оно и есть. Он бы и сам сказал мне это, наверное бы сказал».
В дверь снова постучали.
Кроме участников совещания в приемной толпились и те, кто, узнав о решении «Главводхоза», поспешили прийти в управление. Они стояли группками и громко спорили. Одни поддерживали решение, другие выражали недовольство.
На совещание явились все участники ночных событий, измученные бессонницей, тревогами и тяжелым трудом. Некоторые даже не успели переодеться.
Серова стояла у самых дверей начальника управления и нетерпеливо ждала, когда же наконец они откроются. Она знала, что там был Важа, и догадывалась почему. Едва раскрылась дверь, как Серова сразу же посмотрела на Важу, потом на Тариэла, стараясь по их лицам понять, что они решили.
Галина Аркадьевна не представляла себе, как это Важа сможет уйти со стройки. Ведь это означало бы, что он и от нее уйдет.
Важа отвел глаза. Он сидел за столом на том же месте, что и вчера, и это показалось Серовой доброй приметой. Она быстро пошла к столу, чтобы сесть рядом с ним.
Важа подвинул ей стул. Серова успокоилась.
«Нет, нет. Важа не уйдет, не сможет он бросить дело Андрея Николаевича!» И эта мысль, подбодрив ее, рассеяла все сомнения.
Совещание закончилось далеко за полночь. Участники совещания группами расходились по улице Ленина: кто вверх по улице, кто вниз, а кто тут же сворачивал в соседние переулки. В ночной тишине отчетливо раздавались их возбужденные голоса.
С моря тянуло свежаком, и утомленные, надышавшиеся спертым кабинетным воздухом люди жадно вдыхали ночную прохладу.
Уча Шамугия стоял под платаном напротив выхода из управления. Он уже давно был здесь и не знал, куда деваться,
к кому обратиться. Андро Ганшя обещал определить его в ученики драгера. А к кому обратиться теперь? К Серовой или к Джапаридзе? Он стеснялся обоих. За вчерашний день и ночь они столько пережили, что вряд ли им было до него. Особенно неловко Уча чувствовал себя перед Важей. Притом Важа был обижен на главного инженера. Кто его знает, может, он и не захочет помочь Уче. Серова? Вот Серова, та наверняка поможет. Надо бы ее попросить, но только не сегодня. Сейчас лучше всего пойти переночевать на вокзал или в порт, а там — утро вечера мудренее. Занятый этими мыслями, Уча и не заметил, как из управления вышел Важа Джапаридзе. Важа сразу же увидел Учу и позвал его.
Уча торопливо пересек улицу и подошел к Важе.
— Ты кого тут дожидаешься, Уча?
— Вас я ждал. Вчера Андро Гангия обещал устроить меня на экскаватор.
— Вчера-то обещал, но вот сегодня...— осекся Важа.
— Скажите, что с ним случилось?
— Не знаю, никто не знает. Больше не спрашивай меня об этом, ладно?.. Я сегодня сгоряча заявление подал, хотел уйти. Порвал я это заявление на клочки. Все, что любил Андро, все, чем он жил, отныне для меня дорого втройне. Вчера Андро говорил о любви. А я ему: много, мол, ты о любви знаешь. Глупость сморозил, дичь. Андро Гангия пришел в этот мир для любви, для добра пришел, для дела во имя человека... У тебя есть где переночевать? — вдруг неожиданно спросил Важа.
— Есть,— соврал Уча.
— Иди отдохни. Скоро утро уже. А я Галину Аркадьевну подожду.
— Она вас любит,— невольно вырвалось у Учи.
— Что-о-о? — от неожиданности Важа растерялся.
— Она вас очень любит
— А ты откуда знаешь?
— А этого и знать не надо. Просто глаза надо иметь.
— Ну и глаза же у тебя, Уча. А вот мне бог не дал. Иди. Вот-вот Галина Аркадьевна появится. Спасибо тебе, Уча.
— Мне-то за что спасибо?
— За то, что глаза у тебя добрые и сердце доброе.
— Спокойной ночи.
— Доброй тебе ночи, Уча.
Не успел Уча отойти, как из подъезда появился Сиордиа и подошел к Важе.
— Поздравляю вас, товарищ Важа, с должностью главного инженера,— сказал он Важе и протянул руку.
Важа не подал ему руки.
Сиордиа сделал вид, словно не заметил этого.
— Вы были абсолютно правы, товарищ Важа.
— Не понимаю, о чем это вы.
— Андро Гангия из шкуры лез ради славы.
— Что, что?
— А вы что думали? Туда ему и дорога...
— Что ты сказал, мерзавец?! — Важа схватил его за грудки и тряхнул что есть силы.— А ну повтори, ну?
Не смог повторить Сиордиа.
Важа толкнул его в грудь.
Сиордиа зашатался, попятился и плюхнулся прямо в лужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— И в такое вот время ты просишь освободить тебя от работы? Оказывается, я напрасно терял время,— продолжил он, как видно, давно уже начатый разговор с Важей.— И все, оказывается, оттого, что, видите ли, тебе тяжело покидать свой участок. Не понимаю, что значит покинуть «мой участок». Не понимаю, что значит «мой» и «чужой» участок?! — Карда устало опустился на стул напротив Важи, вдавил папиросный окурок в пепельницу и в упор посмотрел на Важу. В глаза ему бросилось бледное, напряженное лицо Важи с опухшими красными глазами. Карда догадался, что Важа знает о болезни Андро Гангия, однако он был настолько возбужден, что и не думал щадить Важу. — У коммунистов есть одно общее дело — общее для всех, независимо от занимаемой должности, званий и заслуг. Общее для тебя, меня, Васильева, рабочего, крестьянина.
— Я понимаю, Тариэл,— поднял голову Важа.
— Вот и прекрасно, что понимаешь,— сказал Карда и летал. — Я почти слово в слово повторил все то, что говорил вчера на совещании. А ты по-прежнему упрямо настаиваешь па своем.
— Мне вовсе не требуется повторять все сначала. Я донимаю, что негоже делить на «свое» и «чужое», но мне все равно будет тяжело расстаться с Ланчхутским участком. Шутка сказать, я шесть лет отдал ему, целых шесть лет...
— А ты думаешь, другим легко?
— И другим не легко. Всем будет тяжело расставаться — и Васо Брегвадзе, и крестьянам, и рабочим стройки — Важа помолчал.— А вы случайно не знаете, как себя чувствует Васо Брегвадзе? — спросил Важа и тут же застыдился своего вопроса. Надо было пойти проведать Васо, а не осведомляться о нем у начальника управления.
— Он в очень тяжелом состоянии. У него сотрясение мозга, рука сломана. Васо потерял много крови, ему сделали переливание.— Тариэл так сильно переживал беду, приключившуюся с Васо, что говорил сбивчиво, запинаясь.
— Кто дал ему кровь?
— Тот самый парень, ну, за которого невесту не отдают.— Тариэл вытащил папиросу из коробки, но не закурил, мял пальцами, пока вконец не искрошил ее. Он бросил папиросу в пепельницу и достал новую.
— Васо ни за что не оставит стройку,— продолжал Карда.— Ни за что, даже если принуждать его — Карда затянулся.
— Допустим. Но что прикажете мне сказать рабочим и крестьянам, с нетерпением ждущим осушения земель участка, что? — Важа чувствовал, как беспочвенны и шатки были его доводы, высказанные вчера на совещании и сегодня в ответ на рассуждения Карда.
«Неужто мною и впрямь движет одно лишь честолюбие?» — с тревогой и раздражением думал Важа.
— Но ведь и строители Чаладидского участка ждут эту самую землю, и притом с не меньшим нетерпением! — Не докурив папиросу, Тариэл вновь вдавил ее в пепельницу.— Ты коммунист, Важа, солдат партии.
— Какое это имеет значение, Тариэл? — безвольно произнес Важа.
— То есть как это — какое?! — с изумлением и сурово переспросил начальник управления и пристально посмотрел на Важу, словно желая убедиться, что именно он сказал это.— То, что мы, коммунисты, повсюду, в любых обстоятельствах, остаемся солдатами партии, всегда имело, имеет и будет иметь огромное значение. Надеюсь, тебе не надо разъяснять, что значит быть солдатом?
— Знаю, Тариэл, знаю,— устало сказал Важа, не испытывая ни досады, ни горечи от тона Тариэла, ведь Карда был прав.— Ну, допустим, как коммунист и солдат партии я здесь останусь...
— Да, как коммунист и солдат партии ты обязан остаться, но этого вовсе не достаточно. Ты должен остаться по убеждению, всем сердцем. Остаться с сознанием того, что это необходимо строительству и народу. Отлично сказал вчера Васильев: основным в поправках Гангия является фактор времени, и время это для человека, во имя всех, о ком ты так беспокоишься. Но это еще не все. Впрочем, все, ибо это и есть, это и означает быть солдатом партии. Ты коммунист, Важа, и ты вырос под крылом Андро Гангия. Недостаточно быть просто хорошим, даже отличным инженером. Под крылом настоящих коммунистов всегда растут, должны расти настоящие коммунисты и настоящие люди. Андро как раз из тех коммунистов, которые всегда являлись образцом, примером для подражания... Ты, наверное, удивляешься, что говорю так... Да, я не боюсь сказать это. В моих глазах, в моем сознании и убеждении, Андро остается человеком, окрыленным народным делом, одержимым великой идеей заставить землю безраздельно и преданно служить человеку. Такие люди способны на великие подвиги, они зорко смотрят вперед и видят далеко и четко. Вот это и есть, по моему глубокому убеждению, практическое и конкретное проявление силы коммуниста и руководителя.
Я знавал одного сельского учителя, Важа,— остановился он перед Джапаридзе,— Шалву Кордзахиа, социал-федералистом он был. Жил он в узенькой комнатушке. Ничего у него не было, кроме стола, стула, постели и книг. И никакой личной жизни. Фанатически был предан идеям социал-федерализма. Он был категорически против вступления Одиннадцатой армии в Грузию. Но когда он познакомился с ленинским Декретом о земле, когда понял, что несут большевики Грузии, он пришел к нам. Тогда его слово имело для нас решающее значение. И сказать это слово в то время семидесятилетнему человеку, социал-федералисту, было нелегко. Многие тогда заблуждались. Иным казалось, что Одиннадцатая армия состоит из русских большевиков-захватчиков. И учителю так казалось. Но он поверил Ленину, его делу, поверил большевикам.
Важа поднял голову и взглянул на портрет Ленина, висевший на стене кабинета. Вождь был в своем рабочем
кабинете в Кремле. Он стоял, опершись на стол, склонив голову набок. И Важе показалось, что Ленин внимательно и задумчиво слушает их беседу.
Тариэл тоже посмотрел на портрет вождя и понял, что причиной тревоги Важи была не бессонница и не вчерашняя ночь.
— Вот и я стал большевиком, потому что поверил Ленину,— сказал Тариэл Карда.— Я родился и вырос в этом городе. Здесь и работал грузчиком в порту. Здесь же стал руководить нелегальным марксистским кружком. Знаешь, какой это был спаянный, сильный коллектив? Я любил этих людей, и они отвечали мне тем же. Я любил море, порт, завод, город. Мне очень хотелось учиться, но в один прекрасный день партия направила меня на село. Мне было тяжело оставить друзей, порт, завод, море, город... И еще одну женщину... К тому же я плохо знал село, крестьянский быт и характер людей, но все равно поехал. Я осознал, что так нужно было для дела, для партии, и поехал.
— Тогда было другое время, Тариэл!
— Другое время?! — угрюмо посмотрел на Важу начальник управления.— Что значит другое время? Для коммуниста время не играет никакой роли. Коммунист всегда солдат партии. В горе и радости. Всегда.— И потом, уже успокоившись, продолжал: — Я никогда не думал о себе — только о деле. И самым великим делом был для меня человек, народное дело. Самое великое достояние человека — человек, говорил Ленин. И так должен думать каждый коммунист.— Тариэл сел.— А потом было село, я полюбил крестьян, прикипел к ним всем сердцем и даже забыл о городе. Но партия вновь перебросила меня сюда, секретарем горкома. А потом меня назначили начальником управления нашего строительства. — Тариэл вновь встал, подошел к окну и стоял так некоторое время, опершись о подоконник, спиной к Важе.— Мне понятна твоя боль, Важа... Мы приносим твой участок в жертву грандиозному делу. А такое дело редко обходится без потерь.
— Когда люди узнают, что работа на участке приостановлена, мы недосчитаемся многих. Больше половины крестьян уйдет от нас, навсегда уйдет.— Важа смотрел на Карда запавшими глазами. Он хотел оправдать свое решение не только перед Тариэлом Карда, но и перед самим собой, но это никак у него не получалось. Лицо Андро Гангия стояло неотступно перед глазами. «Так хотел Андро, только об этом и мечтал Андро — собрать все силы в кулак на Чаладидском участке. И Андро прав, прав!» — не отпускала Важу неотвязная мысль.
— Пусть уходят те, кто пришел. к нам лишь ради земли,— отрезал Тариэл.
— Кто же тогда работать будет, Тариэл?
— Те, кто останется... И еще техника. С каждым днем мы будем получать все больше техники. Сейчас на стройке работают экскаваторы и бульдозеры лишь английского и немецкого производства. Но скоро мы получим свою, отечественную технику. Не всегда же нам жить по-нынешнему. Наши экскаваторы будут получше всех этих «любеков», «пристманов», «менике» и «коппелей».
Важа боролся с желанием тут же, не сходя с места, согласиться, признать правоту Тариэла. Он встал.
— Все, что вы говорили тут, чистейшая правда, но вы должны отпустить меня, Тариэл. Вы прекрасно знаете, что без труда нет для меня жизни, однако...
— Садись! — резко приказал начальник управления.— Ты, верно, плохо меня слушал! — не скрывал раздражения Тариэл.
— Может быть... Но я слушал как мог.
Тариэл Карда видел, что Важа встревожен и расстроен ничуть не меньше его и что причина этого кроется вовсе не в упразднении Ланчхутского участка. Он взглянул на стенные часы.
— Уже время начинать совещание,— Тариэл подошел к двери и дважды повернул ключ. Затем, подойдя к столику, начал: — Я чуть ли не слово в слово повторил то, что говорил вчера. Но я не то хотел сказать... — Тариэл, понизив голос, обернулся к двери.— Ты по-прежнему просишь освободить тебя от работы. И я, оказывается, впустую говорил с тобой все это время.— Он посмотрел на Важу и еще раз убедился, что тот все знает уже. Теперь его не уму-разуму надо было учить, а просто поддержать. Однако он не сумел этого сделать. Просто не совладал с горечью. А надо бы. Он обязан сказать Важе все. Сам. И никто другой.—' Важа, Андро Гангия неизлечимо болен. У него рак.
У Важи все внутри похолодело.
— Что ты говоришь, Тариэл? — еле вымолвил он.
— Об этом знают лишь три человека.
Важа не отрываясь смотрел в бледное, в бисеринках пота лицо начальника управления.
— Всего лишь трое. Я, врач и сам Андро.
— Кто бы мог подумать...
— Да, глядя на Андро, никто бы об этом не догадался. Однажды он невзначай обмолвился: большому делу, мол, необходима страсть, вера и твердость. Медицине, оказывается, известны случаи, когда страсть, вера и душевная стойкость побеждали недуг, даже саму смерть. Он не раз говорил, что пока не будет осушен Чаладидский участок, смерти он не по зубам. И он был убежден в этом...— Тариэл запнулся, замолчал.— Андро наверняка одолеет смерть. Человек с его убежденностью все побеждает, даже смерть.
Тариэл Карда надолго замолчал. Было заметно, что ему хочется что-то сказать, но не хватает решимости.
Важа выжидательно смотрел на него.
— Однажды Андро сказал мне: если все же смерть одолеет меня, назначь на мое место Важу Джапаридзе...
— Андро?! Обо мне?! — едва выдавил из себя Важа.
— Да, Андро. Ты понял?
Важа покачал головой:
— Нет, я ничего не понимаю, Тариэл.
— Такова была его воля.— Тариэл достал платок из кармана брюк, чтобы вытереть лоб. Рука его дрожала, бессмысленно мяла платок и потом запихнула его в карман кителя.— Важа, со дня моего вступления в партию, в подполье, при каждом ответственном деле плечом к плечу со мной стояли коммунисты — мои друзья. Я всегда надеялся на них. Вот и теперь я не могу без надежды ни работать, ни жить, ни даже добиться чего-нибудь путного. Таков и Андро. Если смерть одолеет меня, сказал он, назначьте Важу на мое место. Он надеялся на тебя, думая так. Надеялся как на друга, коммуниста и инженера.
Но Важа не слышал ничего. Вдруг он резко поднял голову и спросил:
— Что ждет Андро?
— Этого никто не знает,— ответил Тариэл Карда упавшим голосом.
В приемной толпился народ, пришедший на совещание. Секретарша постучала в дверь, чтобы напомнить начальнику, что все в сборе. Но Тариэл Карда не обратил никакого внимания на этот стук. Зажег папиросу и глубоко затянулся. От дыма у него вдруг закружилась голова. Важа знал, что Тариэл не курит, разве только на работе, нервничая, но никогда не затягивается.
— Не кури, Тариэл,— сказал Важа.
— Андро говорил, что ты талантливый инженер, большое
будущее ждет тебя впереди. Но я не могучие сказать и того, что Андро считал тебя тщеславным и эгоистичным.
Важа смутился. Он сидел, низко понурив голову. Оказывается, Андро Гангия заботился о нем, противнике своих поправок, невзирая на его, Важи, недостатки, считал своим преемником. «Неужели мною двигало тщеславие? Нет, нет. Однако Андро думал так. Наверное, так оно и есть. Он бы и сам сказал мне это, наверное бы сказал».
В дверь снова постучали.
Кроме участников совещания в приемной толпились и те, кто, узнав о решении «Главводхоза», поспешили прийти в управление. Они стояли группками и громко спорили. Одни поддерживали решение, другие выражали недовольство.
На совещание явились все участники ночных событий, измученные бессонницей, тревогами и тяжелым трудом. Некоторые даже не успели переодеться.
Серова стояла у самых дверей начальника управления и нетерпеливо ждала, когда же наконец они откроются. Она знала, что там был Важа, и догадывалась почему. Едва раскрылась дверь, как Серова сразу же посмотрела на Важу, потом на Тариэла, стараясь по их лицам понять, что они решили.
Галина Аркадьевна не представляла себе, как это Важа сможет уйти со стройки. Ведь это означало бы, что он и от нее уйдет.
Важа отвел глаза. Он сидел за столом на том же месте, что и вчера, и это показалось Серовой доброй приметой. Она быстро пошла к столу, чтобы сесть рядом с ним.
Важа подвинул ей стул. Серова успокоилась.
«Нет, нет. Важа не уйдет, не сможет он бросить дело Андрея Николаевича!» И эта мысль, подбодрив ее, рассеяла все сомнения.
Совещание закончилось далеко за полночь. Участники совещания группами расходились по улице Ленина: кто вверх по улице, кто вниз, а кто тут же сворачивал в соседние переулки. В ночной тишине отчетливо раздавались их возбужденные голоса.
С моря тянуло свежаком, и утомленные, надышавшиеся спертым кабинетным воздухом люди жадно вдыхали ночную прохладу.
Уча Шамугия стоял под платаном напротив выхода из управления. Он уже давно был здесь и не знал, куда деваться,
к кому обратиться. Андро Ганшя обещал определить его в ученики драгера. А к кому обратиться теперь? К Серовой или к Джапаридзе? Он стеснялся обоих. За вчерашний день и ночь они столько пережили, что вряд ли им было до него. Особенно неловко Уча чувствовал себя перед Важей. Притом Важа был обижен на главного инженера. Кто его знает, может, он и не захочет помочь Уче. Серова? Вот Серова, та наверняка поможет. Надо бы ее попросить, но только не сегодня. Сейчас лучше всего пойти переночевать на вокзал или в порт, а там — утро вечера мудренее. Занятый этими мыслями, Уча и не заметил, как из управления вышел Важа Джапаридзе. Важа сразу же увидел Учу и позвал его.
Уча торопливо пересек улицу и подошел к Важе.
— Ты кого тут дожидаешься, Уча?
— Вас я ждал. Вчера Андро Гангия обещал устроить меня на экскаватор.
— Вчера-то обещал, но вот сегодня...— осекся Важа.
— Скажите, что с ним случилось?
— Не знаю, никто не знает. Больше не спрашивай меня об этом, ладно?.. Я сегодня сгоряча заявление подал, хотел уйти. Порвал я это заявление на клочки. Все, что любил Андро, все, чем он жил, отныне для меня дорого втройне. Вчера Андро говорил о любви. А я ему: много, мол, ты о любви знаешь. Глупость сморозил, дичь. Андро Гангия пришел в этот мир для любви, для добра пришел, для дела во имя человека... У тебя есть где переночевать? — вдруг неожиданно спросил Важа.
— Есть,— соврал Уча.
— Иди отдохни. Скоро утро уже. А я Галину Аркадьевну подожду.
— Она вас любит,— невольно вырвалось у Учи.
— Что-о-о? — от неожиданности Важа растерялся.
— Она вас очень любит
— А ты откуда знаешь?
— А этого и знать не надо. Просто глаза надо иметь.
— Ну и глаза же у тебя, Уча. А вот мне бог не дал. Иди. Вот-вот Галина Аркадьевна появится. Спасибо тебе, Уча.
— Мне-то за что спасибо?
— За то, что глаза у тебя добрые и сердце доброе.
— Спокойной ночи.
— Доброй тебе ночи, Уча.
Не успел Уча отойти, как из подъезда появился Сиордиа и подошел к Важе.
— Поздравляю вас, товарищ Важа, с должностью главного инженера,— сказал он Важе и протянул руку.
Важа не подал ему руки.
Сиордиа сделал вид, словно не заметил этого.
— Вы были абсолютно правы, товарищ Важа.
— Не понимаю, о чем это вы.
— Андро Гангия из шкуры лез ради славы.
— Что, что?
— А вы что думали? Туда ему и дорога...
— Что ты сказал, мерзавец?! — Важа схватил его за грудки и тряхнул что есть силы.— А ну повтори, ну?
Не смог повторить Сиордиа.
Важа толкнул его в грудь.
Сиордиа зашатался, попятился и плюхнулся прямо в лужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42