- Хорек отключился в мужской
уборной. Как вы думаете...
- О, Боже, ну конечно. Бен?..
- Само собой.
Они встали из-за стола. Оркестр играл опять - что-то насчет того, как
ребята из Маскоджи все еще уважают декана колледжа.
В уборной воняло мочой и хлоркой. Хорек привалился к стене между
двумя писсуарами, и какой-то парень в армейской форме писал приблизительно
в двух дюймах от его правого уха.
Крейг валялся там с открытым ртом и выглядел ужасно старым, - старым
и раздавленным некой холодной, безразличной, жестокой силой. Бена охватило
ощущение своего собственного разложения и упадка - не в первый раз, но
потрясающе неожиданно. Жалость, поднявшаяся в горле как блестящая черная
вода, относилась не только к Хорьку, но и к нему самому.
- Возьмем его под руки, - предложил Мэтт, - когда этот джентльмен
управится с делами.
- Ты бы не мог поторопиться, приятель? - попросил Бен солдата.
Как ни странно, солдат поторопился.
Хорек был тяжел всей тяжестью человека, потерявшего сознание.
"Вот и Хорек", - сказал кто-то в зале, и раздался общий смех.
- Деллу следовало бы не пускать его, - Мэтт тяжело дышал. - Знает же,
чем это всегда кончается.
Кое-как они добрались до дверей, потом по деревянным ступенькам
спустились на автомобильную стоянку.
- Легче, - проворчал Бен, - не уроните.
Ноги Хорька прыгали по ступенькам, как деревяшки.
- "Ситроен"... там, в последнем ряду.
Воздух похолодел - завтра листья на деревьях станут кровавыми. У
Хорька начало клокотать в горле, голова его подергивалась.
- Сможете уложить его, когда приедете? - спросил Мэтт.
- Думаю, да.
- Отлично. Посмотрите, над деревьями видно крышу Марстен Хауза.
Действительно, конек крыши виднелся над массой верхушек сосен,
заслоняя звезды.
Голова Хорька привалилась изнутри к стеклу машины, придавая ему
какой-то гротескный вид.
- Так в четверг, в одиннадцать?
- Спасибо. И за Хорька спасибо тоже, - Мэтт протянул руку, и Бен
пожал ее.
Бен сел в машину и направился к городу. Когда неоновая вывеска Делла
исчезла за деревьями, дорога сделалась пустынной и черной. Бен подумал:
"На этих дорогах теперь нечисто".
Хорек издал короткий храп, сопровождаемый стоном, и Бен подпрыгнул.
"Ситроен" слегка вильнул.
"С какой стати я так подумал?"
Ответа не было.

Он опустил боковое стекло, направив поток холодного воздуха на
Хорька, и, к тому времени как "ситроен" подъехал к дверям Евы Миллер,
Хорек обрел какое-то смутное полусознание. Бен отволок его,
спотыкающегося, через заднюю дверь в кухню, слабо освещенную горящей
печкой. Хорек застонал, потом пробормотал хрипло: "Чудесная девчонка, а
замужние, они... знаешь..."
От стены отделилась тень и оказалась Евой, огромной, в потрепанном
домашнем халате, с тонкой сеткой на волосах. Лицо ее выглядело бледным и
призрачным от ночного крема.
- Эд... - проговорила она. - Ох, Эд, ты опять?
Глаза Хорька открылись при звуке ее голоса, и лицо тронула улыбка.
- Опять, опять и опять, - прохрипел он. - Ты-то должна знать,
кажется.
- Вы не могли бы отвести его в спальню? - попросила она Бена.
- Конечно, невелик труд.
Он крепче обхватил Хорька и втащил его по лестнице.
Дверь в комнату оказалась открытой. Оказавшись в кровати, Хорек в ту
же минуту лишился всяких признаков сознания и погрузился в глубокий сон.
Бен осмотрелся. Комната выглядела чистой, почти стерильной, порядок в
ней царил, как в солдатском бараке. Когда Бен принялся за ботинки Хорька,
Ева Миллер сказала у него из-за спины:
- Оставьте, мистер Мерс. Идите к себе.
- Но надо же...
- Я раздену его. - Лицо ее было серьезным, исполненным достойной
печали. - Я делала это раньше. Много раз.
- Ладно.
- Бен отправился наверх, не оглянувшись. Он медленно разделся,
подумал, принимать ли душ, и решил обойтись. Лег, смотрел в потолок и не
спал очень долго.


6. ЛОТ (2)

Осень и весна приходили в Джерусалемз Лот внезапно, как тропические
рассветы и закаты. Но весна - не лучший сезон в Новой Англии: слишком
коротка, слишком неуверенна, слишком склонна без предупреждения
превращаться в яростное лето. В апреле случаются дни, которые остаются в
памяти дольше, чем ласка жены, чем ощущение беззубого ротика ребенка на
соске груди. Но в середине мая солнце встает из утренней дымки авторитарно
и властно, и вы знаете, стоя в семь утра на пороге, что роса испарится к
восьми, что пыль, поднятая автомобилем, будет висеть в неподвижном воздухе
минут пять и что к часу дня у вас на третьем этаже текстильной фабрики
будет девяносто пять градусов [по Фаренгейту; +35 по Цельсию] и рубашка
облепит вас, будто промасленная.
И когда во второй половине сентября приходит осень, она кажется
старым желанным другом. Она устраивается, как и подобает старому другу, в
вашем любимом кресле, раскуривает трубку и рассказывает до ночи о виденном
и слышанном с тех пор, как вы расстались.
Так продолжается весь октябрь, а иногда и добрую половину ноября.
Небеса остаются ясными, темно-голубыми, и по ним спокойными белыми овцами
плывут облака. Начинается ветер, который уже не успокаивается. Он торопит
вас по улице, он сводит с ума опавшие листья. От ветра у вас начинает ныть
где-то глубже, чем в костях. Может быть, это просыпается в душе нечто
древнее, видовая память, требующая: перемещайся или умри. От этого не
спрятаться в доме. Вы можете стоять в дверях и следить, как движутся тени
облаков через Гриффиново пастбище на Школьный Холм - свет, тень, свет,
тень, свет, тень - словно открываются и закрываются божьи ставни. Можете
следить, как осенние цветы кланяются ветру, будто многочисленные и
безмолвные молящиеся. И если нет ни машин, ни самолетов и ничей дядюшка
Джон не стреляет фазанов в соседнем лесу, то кроме биения собственного
сердца вы можете услышать еще один звук: звук жизни, завершающей цикл,
ждущей первого зимнего снега для исполнения последних своих обрядов.

В тот год первым днем настоящей осени оказалось двадцать восьмое
сентября - день, когда Дэнни Глика похоронили на кладбище "Гармони Хилл".
В церковь ходили только родные, но кладбищенская служба была открытой
и туда собралась немалая часть города: одноклассники, любопытные, старики.
Они приехали по Бернс-роуд длинной цепью, местами скрывающейся из глаз за
очередным холмом. Фары всех машин горели, несмотря на солнечный день. За
полным цветов катафалком и "меркурием" Тони Глика, в четырех машинах ехали
родственники. Дальше вилась длинная процессия автомобилей: здесь были Марк
Петри (к которому шли в ту ночь мальчики) с отцом и матерью; Ричи Боддин с
семьей; Мэйбл Вертс в машине мистера Нортона (беспрерывно рассказывающая
обо всех виденных ею похоронах вплоть до 1930 года); Ева Миллер, везущая в
машине близких подруг Лоретту Старчер и Роду Керлс; Перкинс Джиллеспи с
помощником Нолли Гарднером в полицейской машине; Лоуренс Кроккет с
желтолицей женой; Чарльз Родс, угрюмый водитель автобуса, ездящий на все
подряд похороны из принципа; семейство Чарльза Гриффина с Холом и Джеком -
единственными отпрысками, оставшимися в доме; Пат Миддлер, Джо Крэйн,
Винни Апшоу и Клайд Корлисс в машине Мильта Кроссена и многие другие.
Майк Райсон и Роял Сноу выкопали могилу рано утром. Как Майк
вспоминал потом, ему показалось, что Роял был не в своей тарелке -
необыкновенно тихий, почти унылый. "Видно, вчера со своим приятелем
Питерсом заливали это дело до поздней ночи у Делла", - подумал Майк.
Пять минут назад, заметив катафалк Карла Формена на склоне холма в
милях пяти по дороге, он распахнул широкие железные ворота, покосившись на
острия решетки - ни разу он не смог от этого удержаться с тех пор, как
нашел Дока. Потом вернулся к могиле, где ждал отец Дональд Кэллахен,
пастор прихода в Джерусалемз Лоте, открыв книгу на детской похоронной
службе. "Это у них называется третьей станцией, - вспомнил Майк. - Первая
станция - в доме усопшего, вторая - в крохотной католической церкви
Сент-Эндрю. Последняя станция - "Гармони Хилл". Все выходят".
В груди у него слегка похолодело, когда он взглянул вниз на пучок
яркой пластиковой травы, брошенный по обычаю на землю. Хотел бы он знать,
зачем это делается. Трава выглядела тем, чем была: дешевой имитацией
жизни, маскирующей тяжелые коричневые комья подводящей все итоги земли.
- Едут, отец, - сообщил он.
Кэллахен - высокий, с пронзительными голубыми глазами - начинал
седеть. Райсон, хотя и не был в церкви с шестнадцатилетнего возраста,
любил его больше всех городских священников. Джона Гроггинса, методиста,
все считали лицемерным старым попом, а Раттерсон из церкви Святых
Последних Дней отличался ленью, как медведь, застрявший в пустом улье.
Кэллахен знал свое дело, он вел похоронную службу спокойно, утешительно и
всегда недолго. Райсон сомневался, что его красный нос и проступающие на
щеках сосуды происходят от молитв, но если Кэллахен и пил слегка, кто
решился бы осуждать его за это? Мир так быстро летит в тартарары, что
удивительно, как это еще все священники не в сумасшедшем доме.
- Спасибо, Майк, - сказал Кэллахен и взглянул на небо. - Сегодня
будет тяжело.
- Я думаю... Как долго?
- Десять минут, не больше. Не собираюсь мучить родителей. Им еще
предстоит многое.
- О'кей. - Майк отправился вглубь кладбища, собираясь перескочить
через стену и позавтракать своими запасами в лесу. Он знал по опыту, что
последняя фигура, которую опечаленные друзья и родственники стремятся
видеть на похоронах, - это гробокопатель в перепачканных землей брюках.
Возле стены он задержался осмотреть упавшее надгробье. И внутри у
Майка снова похолодело, когда он, перевернув камень, вытер грязь и прочел
надпись:
ГУБЕРТ БАРКЛЕЙ МАРСТЕН
6 октября 1889 - 12 августа 1939
Ангел смерти, держащий бронзовый светильник
у золотых дверей,
унес тебя в темные воды".
А ниже, почти стертое тридцатью шестью зимами:
"Дай, Боже, ему успокоиться".
По-прежнему обеспокоенный сам не зная чем, Марк отправился в лес
посидеть у ручья и поесть.

Гроб медленно опустили в могилу. Марджори Глик в черном пальто и
черной шляпе с вуалью, сквозь которую едва просвечивалось ее лицо, дрожала
в поддерживающем объятии отцовской руки. Она вцепилась в свою черную
сумочку так, как будто от этого зависела ее жизнь. Тони Глик с
отсутствующим лицом стоял в стороне. Несколько раз во время церковной
службы он оглядывался, словно не до конца веря в окружающее. Он выглядел
как человек, который ходит во сне.
"Церковь не может развеять этот сон", - подумал Кэллахен.
Он брызнул святой водой на гроб и могилу, освящая их навеки.
- Помолимся, - сказал он ровно и мелодично, как говорил всегда, при
свете или в темноте, пьяный или трезвый. Прихожане склонили головы.
"Господи Боже, милостью твоей жившие в вере находят вечный покой.
Благослови эту могилу и пришли своих ангелов стеречь ее. Мы похороним тело
Даниэля Глика, прими его душу к себе и позволь ему возрадоваться с твоими
святыми навеки. Через Христа просим об этом Господа нашего. Аминь".
- Аминь, - пробормотали прихожане, и ветер унес это слово прочь. Тони
Глик осматривался кругом безумными глазами. Жена его прижала платок к
губам.
"С верой в Иисуса Христа мы благоговейно предаем земле тело этого
ребенка в его земном воплощении. Помолимся с верой Господу, дарователю
жизни, чтобы он воскресил это смертное тело к жизни вечной в обители
святых".
Кэллахен перевернул страницу. Женщины в третьем ряду, стоявшие у
могилы огромной подковой, стали громко всхлипывать. Где-то позади в лесу
чирикнула птица.
"Помолимся за брата нашего Даниэля Глика Господу нашему Иисусу
Христу, сказавшему: "Я - воскресение и жизнь. Верующий в меня будет жить,
любой, кто верует в меня, никогда не претерпит смерти вечной". Господи, ты
оплакивал смерть Лазаря, друга твоего; утешь же нас в горести нашей. Молим
о том, веруя".
- Господи, услышь нашу молитву, - отозвались верующие.
"Ты поднял смерть до жизни; даруй брату нашему Даниэлю жизнь вечную.
Молим о том, веруя".
- Господи, услышь нашу молитву, - раздалось в ответ. В глазах Тони
Глика что-то появилось, - может быть, откровение.
"Брат наш Даниэль омыт чисто во крещении, даруй ему заступничество
всех твоих святых. Молим о том, веруя".
- Господи, услышь нашу молитву.
"Он вкусил от плоти и крови твоей; даруй ему место у стола в небесном
царствии твоем. Молим о том, веруя".
- Господи, услышь нашу молитву.
Марджори Глик стала со стонами качаться взад-вперед.
"Утешь нас в горести нашей о кончине брата нашего; да будет вера
нашим утешением, а вечная жизнь - нашей надеждой. Молим о том, веруя".
- Господи, услышь нашу молитву.
Он закрыл свой требник:
- Помолимся, как Господь научил нас.
"Отче наш..."
- Нет! - вскрикнул Тони Глик, бросаясь вперед, - вы не бросите грязь
на моего мальчика!
К нему протянулись руки, но опоздали. Он свалился в могилу и с жутким
тяжелым стуком упал на гроб.
- Выходи оттуда, Дэнни, - кричал он.
- Ну и ну! - проговорила Мэйбл Вертс, сжимая черный платок. Глаза ее
вежливо блестели, она откладывала все в памяти, как белки откладывают на
зиму орехи.
- Дэнни, черт побери, прекрати валять дурака!
Отец Кэллахен кивнул двоим из прихода, но понадобилось вмешательство
еще троих мужчин, в том числе Перкинса Джиллеспи и Нолли Гарднера, чтобы
вытащить из могилы кричащего, пинающегося, воющего Глика.
- Дэнни, прекрати! Ты напугал мать! Я тебя высеку! Пустите! Пустите
меня... где мой мальчик... пустите, суки... аххх, Бог...
"Отче наш сущий на небесах..." - снова начал Кэллахен, и другие
голоса присоединились к нему, подбрасывая слова к безразличному куполу
неба.
"...да святится имя Твое. Да придет царствие Твое, да будет воля
Твоя..."
- Дэнни, иди сюда, слышишь? Ты слышишь меня?!
"...как на небесах, так и на земле. Хлеб наш насущный..."
- Дэнни-и-и-и!..
"И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим..."
- Он не умер, он не умер, пустите меня, вы...
"...и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Христос и
Господь наш, аминь".
- Он не умер, - всхлипывал Глик. - Не может быть. Ему двенадцать
всего... - он, мокрый от слез, вырвался из державших его рук и упал на
колени у ног Кэллахена. - Умоляю, верните мне моего мальчика! Не дурачьте
меня больше!..
Кэллахен мягко взял его голову обеими руками.
- Помолимся, - сказал он, чувствуя всхлипывания Глика.
"Боже, утешь этого человека и его жену в горести их. Очисти ребенка в
водах крещения и дай ему жизнь новую. Да присоединимся мы однажды к нему и
разделим навеки небесные радости. Молим об этом именем Иисуса, аминь".
Он поднял голову и увидел, что Марджори Глик упала в обморок.

Когда все ушли, Майк Райсон вернулся и устроился на краю еще не
засыпанной могилы доесть последний бутерброд и дождаться Рояла Сноу.
Время подходило к пяти часам. Тени удлинились, на западе солнце уже
скользило по верхушкам дубов. Этот скот Роял обещал вернуться не позднее
четверти пятого, и где же он теперь?
Бутерброд был его любимый, с сыром. Нелюбимых у него не бывало - это
одно из преимуществ холостяцкой жизни. Покончив с бутербродом, он отряхнул
руки, сбрасывая крошки в могилу.
Кто-то за ним следил.
Он ощутил это вдруг и наверное. Он осмотрел кладбище расширенными
глазами.
- Роял! Это ты, Роял?
Никакого ответа. Ветер вздыхал в деревьях, заставляя их таинственно
шелестеть. В колышущейся тени ильмов у стены виднелось надгробье Губерта
Марстена - и Майку вдруг вспомнилась собака Вина, висящая на железных
воротах.
Глаза пустые и бесстрастные. Следят.
Успеть до темноты.
Он вскочил на ноги, словно кто-то громко окликнул его.
- Черт тебя побери, Роял.
Он сказал это вслух, но тихо. Он больше не думал, что Роял где-то
здесь или что он вообще вернется. Майку придется закапывать могилу в
одиночестве, и это займет много времени.
Может быть - до полной темноты.
Он принялся за работу, не пытаясь понять причину охватившего его
ужаса, не пытаясь разобраться, почему не беспокоившая его никогда прежде
работа теперь так пугала.
Двигаясь быстро и рассчетливо, он поднял с земли фальшивую траву и
отнес ее в машину за воротами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36