Но не только. Память о других ночах, которые были давным-давно; мальчик в постели прислушивается к ветрам, которые со свистом несутся по миссурийским равнинам... Я оторвался от этих видений и стал слушать, что она говорит:— ... вот почему я ненавижу спать. Когда спишь, то бывают эти сны.— Какие сны?Она снова вздрогнула и покачала головой.— Я заставляю себя не спать, но потом больше не могу и засыпаю, и тогда приходят эти сны.Я взял ее пальцы в свои и заставил их остановиться прикосновением и целебным бормотанием.Она замолчала.Я спросил:— Тебе каждую ночь снятся плохие сны?— Да. И не один. Мама говорила, один раз их было семь.— Семь плохих снов за одну ночь?— Да.— А ты их помнишь?Она высвободила руку, закрыла глаза и отгородилась от меня бесстрастным тоном. Семилетний клиницист, излагающий свою точку зрения на совещании. Описывающий случай одной безымянной девочки, которая просыпалась вся в поту на своем спальном месте в ногах материнской кровати. Просыпалась рывком, с колотящимся сердцем, цепляясь за простыни, чтобы спастись от бесконечного и неуправляемого падения в огромную черную пасть. Цепляясь, но не в силах удержаться, и чувствуя, как окружающее уплывает от нее все дальше и дальше, словно бумажный змей, у которого оборвалась нитка. Она вскрикивает в темноте и ползет, тянется, рвется туда, к теплому телу матери, словно нацеленный на любовь снаряд. Ей навстречу бессознательно протягивается материнская рука и подтягивает ее ближе.Она лежит, окоченев, уставившись на потолок, и пытается убедить себя, что это просто потолок и ей только кажется, будто там что-то двигается, на самом деле там ничего нет, ничего не может быть. Она вдыхает аромат духов матери, слышит ее легкое посапывание. Убедившись, что мать крепко спит, она протягивает руку и трогает атлас и кружево, мягкую плоть руки. Потом поднимается вверх, к лицу. К здоровой стороне... почему-то она всегда оказывается рядом со здоровой стороной.Она снова замирает, произнеся во второй раз «здоровая сторона». Ее глаза открылись. Она бросила панический взгляд на отдельный выход.Словно заключенный, который оценивает степень риска, думая о побеге из тюрьмы.Слишком много для нее и слишком рано.Наклонившись ближе, я сказал ей, что у нее все прошло хорошо и мы можем в оставшееся время опять порисовать или поиграть в какую-нибудь игру.Она сказала:— Я боюсь своей комнаты.— Почему?— Она большая.— Слишком велика для тебя?У нее на лице промелькнуло виноватое выражение. Виноватое смятение.Я попросил ее рассказать немного подробнее об этой комнате. Она в ответ нарисовала еще несколько картинок.Высокий потолок с нарисованными на нем дамами в изящных платьях. Розовые ковры, розово-серые обои с изображением ягнят и котят — мама их выбирала специально для нее, когда она была совсем маленькая и спала в детской кроватке. Игрушки. Музыкальные шкатулки, миниатюрная посуда и стеклянные фигурки, три отдельных кукольных домика, целый зоопарк мягких зверей. Кровать с пологом, привезенная откуда-то издалека, она забыла откуда, с подушками и пухлым одеялом из гусиных перьев. Кружевные занавески на окнах, которые вверху закруглялись и доходили почти до самого потолка. Окна со вставленными в них кусочками цветного стекла, от которых на коже рисовались цветные картинки. Сиденье перед одним из окон, откуда видно траву и цветы, за которыми целый день ухаживает Сабино; ей хотелось окликнуть его и поздороваться, но она боялась подходить слишком близко к окну.— Похоже, это огромная комната.— Там не одна комната, а целая куча. Есть спальня и ванная, и комната для одевания с зеркалами и лампами вокруг них, рядом с моим стенным шкафом. И игровая комната — там почти все игрушки, только мягкие звери в спальне. Джейкоб называет спальню детской, то есть комнатой для малыша.Она нахмурилась.— Джейкоб обращается с тобой, как с малышкой?— Нет! Я уже с трех лет не сплю в детской кроватке!— А тебе нравится, что у тебя такая большая комната?— Нет! Я ее ненавижу! Я никогда туда не вхожу.Виноватое выражение вернулось на ее лицо.До конца сеанса оставалось две минуты. Она так и не сдвинулась со стула с тех пор, как вошла в кабинет и села.Я сказал:— Ты прекрасно работаешь, Мелисса. Я очень много для себя узнал. Давай сейчас остановимся, ты не против?Она заявила:— Мне не нравится быть одной. Никогда.— Никому не нравится долго быть одному. Даже взрослые этого боятся.— Мне это не нравится никогда. Только после дня рождения, когда мне исполнилось семь лет, я стала ходить в туалет одна. Когда закрываешь дверь и тебя никто не видит.Она откинулась на спинку стула и смотрела на меня с вызовом в ожидании неодобрения.Я спросил:— А кто ходил с тобой до того, как тебе исполнилось семь лет?— Джейкоб и мама, и Мадлен, и Кармела — до того, как мне исполнилось четыре года. Потом Джейкоб сказал, что я теперь уже большая девочка и что со мной должны быть только женщины, и перестал ходить. Потом, когда мне стало семь лет, я решила пойти туда одна. От этого я плакала, и у меня болел живот, и один раз меня вырвало, но я это сделала. Сначала дверь была закрыта немного, потом совсем, но я ее все-таки не запирала. Никак не могла.Я сказал."— Ты сделала все очень хорошо.Она нахмурилась.— Иногда мне все равно там страшно и хочется, чтобы кто-нибудь был — не смотреть, а просто так, за компанию. Но я никого не прошу.— Очень хорошо, — заметил я. — Ты боролась со своим страхом и победила его.— Да, — согласилась она. И удивилась. Явно впервые тяжкое испытание оборачивалось для нее победой.— А твоя мама и Джейкоб говорили тебе, что ты сделала хорошее дело?— Угу. — Она махнула рукой. — Они всегда говорят приятное.— Но ты и правда сделала хорошее дело. Победила в трудном бою. Это значит, что ты можешь победить и в других боях — можешь побороть и другие страхи. Один за другим. Мы можем работать вместе: выбирать те страхи, от которых ты хочешь избавиться, и составлять план, как мы будем это делать, шаг за шагом. Не спеша. Так, чтобы тебе никогда не было страшно. Если хочешь, мы можем начать в следующий раз, когда ты придешь, — в понедельник.Я встал.Она осталась сидеть.— Я хочу еще немного поговорить.— Мне бы тоже этого хотелось, Мелисса, но наше время кончилось.— Ну, совсем немножечко. — Это прозвучало с намеком на плаксивость.— Нам в самом деле пора закончить на сегодня. Встретимся в понедельник, ведь это только...Я коснулся ее плеча. Она сбросила мою руку, и ее глаза наполнились слезами.Я сказал:— Извини, Мелисса. Жаль, что мы не...Она вскочила со стула и погрозила мне пальцем.— Если ваша работа — помочь мне, то почему вы не хотите помогать мне сейчас? — Она топнула ногой.— Потому что наши с тобой занятия должны кончаться в определенное время.— Почему? — Думаю, ты сама знаешь.— Потому что к вам придут другие дети?— Да.— Как их зовут?— Я не могу обсуждать этого, Мелисса. Ты забыла?— А с какой стати они важнее меня? — Они не важнее, Мелисса. Ты очень важна для меня.— Тогда почему вы меня выгоняете? Я не успел ответить; она разрыдалась и направилась к двери, ведущей в приемную. Я пошел за ней, в тысячный раз подвергая сомнению святость этих трех четвертей часа, это языческое поклонение часовому механизму. Но я также понимал всю важность ограничений. Для любого ребенка, но особенно для Мелиссы, у которой их было, по-видимому, очень немного. Для Мелиссы, которая была обречена прожить годы, когда складывается личность ребенка, в ужасном, безграничном великолепии сказочного мира.Нет ничего страшнее, чем сказки...Когда я вошел в приемную, она тащила Хернандеса за руку, плача и повторяя: «Идем же, Сабино!» Он поднялся с испуганным и озадаченным лицом. Когда он увидел меня, выражение озадаченности сменилось подозрительностью.Я сказал:— Она немного расстроена. Передайте ее матери, чтобы она позвонила мне как можно скорее.Непонимающий взгляд.— Su madre, — пояснил я. — El telefono. Я приму ее в понедельник, в пять часов.— Оке. — Он пристально посмотрел на меня и смял свою шляпу.Мелисса дважды топнула ногой и заявила:— Как бы не так! Я больше никогда не приду сюда! Никогда! Она дернула его за шершавую коричневую руку. Хернандес стоял и продолжал изучающе смотреть на меня. В его слезящихся темных глазах появилось жесткое выражение, словно он обдумывал, какой карой мне воздать.Я думал о том, сколько защитных слоев окружали этого ребенка, и о неэффективности всей этой охранной системы.Я сказал:— До свидания, Мелисса. До понедельника.— Еще чего! — Она выбежала из приемной.Хернандес надел шляпу и пошел за ней.В конце дня я справился в своей телефонной службе. Никаких сообщений для меня из Сан-Лабрадора.Хотел бы я знать, как Хернандес передал то, что видел. Я готовил себя к отмене сеанса в понедельник. Но никакого звонка по этому поводу не было ни вечером, ни на следующий день. Возможно, они не собирались оказывать такой любезности плебею.В субботу я позвонил Дикинсонам, и после третьего гудка трубку снял Датчи. «Здравствуйте, доктор». Та же официальность, но без раздражения.— Я хотел бы подтвердить, что приму Мелиссу в понедельник.— В понедельник, — сказал он. — Да, у меня записано. В пять часов, правильно?— Правильно.— Вы никак не смогли бы принять ее пораньше? В этот час от нас трудно проехать...— Ничего другого предложить не могу, мистер Датчи.— Тогда в пять часов. Спасибо, что позвонили, доктор, и приятного вам вече...— Секундочку, — перебил его я. — Я должен вам кое-что сказать. Мелисса в прошлый раз расстроилась, ушла от меня в слезах.— Вот как? Мне показалось, она была в хорошем настроении, когда вернулась домой.— Она что-нибудь говорила вам о том, что не хочет идти в понедельник?— Нет. А что приключилось, доктор?— Ничего серьезного. Она хотела остаться после того, как время сеанса истекло, и, когда я сказал ей, что нельзя, она расплакалась.— Понятно.— Она привыкла, что все делается так, как хочется ей, не правда ли, мистер Датчи?Молчание.Я продолжал:— Говорю об этом, так как здесь, возможно, кроется часть всей проблемы — в отсутствии ограничений. Для ребенка это может быть все равно что дрейфовать в океане без якоря. Не исключено, что придется внести некоторые изменения в основные требования к дисциплине.— Доктор, это абсолютно вне моей компетенции...— Ну, конечно, я забыл. Пригласите-ка миссис Дикинсон к телефону прямо сейчас, и мы с ней это обсудим.— Боюсь, что миссис Дикинсон сейчас не расположена...— Я могу подождать. Или перезвонить, если вы дадите мне знать, когда она будет расположена.Он вздохнул.— Прошу вас, доктор. Я не в силах сдвинуть горы.— Я и не подозревал, что прошу вас об этом.Молчание. Датчи откашлялся.Я спросил:— Вы в состоянии передать то, что я вам скажу?— Конечно.— Передайте миссис Дикинсон, что создалась нетерпимая ситуация. Что хотя я полон сочувствия к ее состоянию, ей придется перестать избегать меня, если она хочет, чтобы я лечил Мелиссу.— Доктор Делавэр, прошу вас — это просто невозможно, — нет, вы не должны отказываться лечить ее. Она так... такая хорошая, умная девочка. Это была бы такая ужасно бессмысленная потеря, если...— Если что?— Пожалуйста, доктор.— Я стараюсь быть терпеливым, мистер Датчи, но я действительно затрудняюсь понять, в чем здесь великий смысл. Я же не прошу миссис Дикинсон выйти из дому; все, что мне нужно, это просто поговорить с ней. Я понимаю ее состояние — исследовал историю вопроса. Март 1969 года. Неужели у нее, ко всему прочему, еще и телефонобоязнь?Пауза.— Она боится врачей. Ей сделали столько операций — такие страдания. Они все время разбирали ее на части, словно картинку из мозаики, и снова складывали. Я не хочу бросить тень на медицинскую профессию. Ее хирург был просто волшебник. Он почти восстановил ее. Снаружи. Но внутри... Ей просто нужно время, доктор Делавэр. Дайте мне время. Я добьюсь, чтобы она поняла, насколько важно для нее быть в контакте с вами. Но прошу вас потерпеть еще немного, сэр.Моя очередь вздохнуть.Он сказал:— Она не лишена способности понять свое... понять ситуацию. Но после всего, что этой женщине пришлось пережить...— Она боится врачей, — заметил я. — Однако встречалась с доктором Уэгнер.— Да, — сказал он. — Это вышло... неожиданно. Она не очень хорошо справляется с неожиданными ситуациями.— Вы хотите сказать, что она как-то отрицательно отреагировала просто на то, чтобы встретиться с доктором Уэгнер?— Скажем так: ей это было трудно.— Но она это сделала, мистер Датчи. И выжила. Это могло само по себе оказать целительное воздействие.— Доктор...— Может быть, дело в том, что я мужчина? И ей было бы легче иметь дело с врачом женского пола?— Нет! — воскликнул он. — Это совершенно не так! Дело совсем не в этом.— Значит, вообще врачи, — сказал я. — Любого пола.— Именно так. — Пауза. — Прошу вас, доктор Делавэр, — его голос приобрел мягкость, — потерпите, пожалуйста.— Хорошо. Но тем временем кому-то придется сообщить мне факты. Подробности. Все, что касается развития Мелиссы. Сведения о семье.— Вы считаете это абсолютно необходимым?— Да. И это надо сделать как можно скорее.— Хорошо, — сказал он. — Я возьму это на себя. В пределах своей компетенции.— Что это значит? — спросил я.— Ничего, совершенно ничего. Я сообщу вам исчерпывающие сведения.— Завтра в двенадцать дня, — сказал я. — За ленчем.— Вообще-то я не ем в это время, доктор.— Тогда вы можете просто смотреть, как ем я. Тем более что говорить будете в основном вы. * * * Я выбрал место, которое счел достаточно консервативным на его вкус, на полпути между западной частью города и той, что ближе к нему — «Пасифик дайнинг кар» на Шестой улице, всего в нескольких кварталах к западу от центра города. Приглушенное освещение, панели из полированного красного дерева, красная кожа, льняные салфетки. Множество людей, похожих на финансистов, преуспевающих адвокатов и закулисных политиков, ели говяжью вырезку и разговаривали о зональных колебаниях, спортивных новостях, спросе и предложении.Он пришел рано и ждал меня в одной из дальних кабинок; на нем был все тот же синий костюм или его двойник. При моем приближении он привстал и церемонно поклонился.Я сел, подозвал официанта и заказал порцию «чиваса» без льда. Датчи попросил принести чаю. В ожидании напитков мы сидели молча. Несмотря на чопорные манеры, у него был растерянный и чуточку жалкий вид: человек из девятнадцатого столетия, перемещенный в отдаленное и вульгарное будущее, понять которое он даже и не надеялся. Оказался в неловком положении.Со вчерашнего дня мой гнев успел улетучиться, и я дал себе слово избегать конфронтации. Поэтому для начала я сказал ему, как ценю то, что он нашел для меня время. Он ничего не ответил и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Светская беседа определенно исключалась. Интересно, называл ли его кто-нибудь когда-нибудь просто по имени?Официант принес напитки. Датчи рассматривал свой чай с изначально неодобрительной миной английского пэра, потом все-таки поднес чашку к губам, отхлебнул и быстро поставил на стол.— Недостаточно горячий? — спросил я.— Нет, все в порядке, сэр.— Давно вы работаете у Дикинсонов?— Двадцать лет.— Значит, вы работали у них еще до судебного процесса?Он кивнул и снова поднял чашку, но к губам не поднес.— Назначение в состав присяжных было таким поворотом судьбы, которому сначала я вовсе был не рад. Хотел просить об освобождении, но мистер Дикинсон пожелал, чтобы я принял назначение. Сказал, что это мой гражданский долг. Он был человеком с сильным гражданским чувством. — У него задрожала губа.— Когда он умер?— Семь с половиной лет назад.Я был удивлен:— Еще до рождения Мелиссы?— Миссис Дикинсон ожидала Мелиссу, когда это... — Он вскинул глаза в испуге и резко повернул голову направо. Оттуда к нам приближался официант, чтобы принять заказ. С аристократическим видом и правильной речью, он был черен, как уголь; африканский кузен Датчи.Я выбрал бифштекс с кровью. Датчи спросил, свежие ли креветки, и, услышав, что, конечно они свежие, заказал салат с креветками.Когда официант отошел, я спросил:— Сколько лет было мистеру Дикинсону, когда он умер?— Шестьдесят два.— Как он умер?— На теннисном корте.Его губа опять задрожала, но остальная часть лица сохраняла бесстрастность. Он повертел в руках чашку и плотнее сжал губы.— Выполнение вами обязанностей присяжного имело какое-то отношение к тому, что они встретились, мистер Датчи?Он кивнул.— Именно это я и имел в виду, говоря о повороте судьбы. Мистер Дикинсон пришел со мной в зал заседаний суда. Сидел там во время процесса и был... очарован ею. Он следил за ходом дела по газетам еще до того, как я был включен в список присяжных. Несколько раз, просматривая утренние газеты, он говорил о глубине этой трагедии.— До того он был знаком с миссис Дикинсон?— Нет, ни в коей мере. Вначале его интерес был... тематическим. И человек он был добрый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57