— В прошлом месяце. По телевизору показали это шоу, что-то документальное по поводу билля о правах пострадавшего — как в некоторых штатах семья может написать в тюрьму, и оттуда сообщат, когда будет рассматриваться вопрос об условном освобождении преступника. Так что можно протестовать. Я знаю, что он вышел из тюрьмы — много лет назад — и куда-то уехал. Но все равно написала, хотела посмотреть, не удастся ли еще что-нибудь узнать, — наверно, сделала так все по той же причине. Пыталась помочь маме. Из тюрьмы долго не приходило никакого ответа, потом мне сообщили, чтобы я связалась с отделом условно-досрочного освобождения заключенных. Эта была дикая морока — переговоры не с теми, с кем надо, бесконечные ожидания у телефона. В конце концов пришлось отправить письменный запрос. И вот наконец я прорвалась и узнала фамилию его последнего куратора по условному освобождению. Здесь, в Лос-Анджелесе! Но тот больше за ним не наблюдал — Макклоски только что освободили совсем.— Давно он вышел из тюрьмы?— Шесть лет назад. Это я узнала от Джейкоба. Одно время я его теребила — хотела узнать, хотела понять. Он постоянно отбрыкивался, но я не сдавалась. Наконец, когда мне исполнилось пятнадцать лет, он признался, что все это время не выпускал Макклоски из поля зрения, узнал, что пару лет назад его освободили и он уехал из штата.Она сжала маленькие белые кулачки и потрясла ими.— Этот подонок отсидел тринадцать лет из тех двадцати трех, к которым был приговорен, — ему скостили срок за хорошее поведение. Как это отвратительно, правда? Никому нет никакого дела до жертвы. Его следовало отправить в газовую камеру!— А Джейкоб знал, куда тот уехал?— В Нью-Мексико. Потом в Аризону и, кажется, в Техас — работал с индейцами в резервации или что-то в этом роде. Джейкоб сказал, что он пытается надуть отдел досрочного освобождения, чтобы там подумали, будто он порядочный человек, и, что скорее всего, это ему удастся. И он оказался прав, потому что его действительно освободили, и он теперь может делать что хочет. Его куратор Бейлисс — неплохой человек, вот-вот должен уйти на пенсию. И все это вроде бы действительно ему небезразлично. Но он сказал, что очень сожалеет, но ничем помочь не может.— Он считает, что Макклоски представляет угрозу для твоей матери — или еще для кого-нибудь?— Он сказал, что доказательства этого у него нет, но вообще все может быть. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда речь идет о подобном человеке.— Пытался ли Макклоски вступить в контакт с твоей матерью?— Нет, но кто поручится, что и не будет пытаться? Ведь он сумасшедший — такое безумие за одну ночь не проходит, правда?— Обычно нет.— Значит, он несомненная и явная опасность, так?Легкого ответа на этот вопрос у меня не нашлось. Я сказал:— Можно понять, почему ты встревожена. — И мне не понравилось, как это прозвучало.Она сказала:— Доктор Делавэр, как я могу ее оставить? А вдруг его возвращение — это знак? Что я не должна уезжать. Я хочу сказать, что хорошее образование можно получить и здесь. Я прошла и в Калифорнийский университет Лос-Анджелеса, и в Южнокалифорнийский университет. В конечном счете, какая разница, где учиться?Заметное несоответствие с тем, что говорилось всего несколько минут назад.— Мелисса, человек с твоей головой может получить хорошее образование где угодно. Кроме качества образования, у тебя есть еще какая-то причина думать о Гарварде?— Не знаю... может, просто самолюбие. Да, скорее всего так и есть. Хотела доказать себе, что смогу.— И больше ничего?— Ну... еще Ноэль. Он очень хочет, чтобы я туда поехала, и я подумала, что... Я хочу сказать, ведь это действительно лучший университет в стране? Я подумала, почему бы не подать заявление? Фактически это было чем-то вроде забавной шутки. Я даже не думала, что попаду туда. — Она покачала головой. — Иногда мне кажется, было бы куда легче жить, если бы учиться на одни «уды». Меньше возможностей выбора.— Мелисса, любой на твоем месте — принимая во внимание ситуацию с твоей мамой, — испытывал бы такую же борьбу противоречивых чувств. А теперь еще и Макклоски. Но жестокая правда состоит в том, что даже если он действительно представляет угрозу, ты никак не сможешь защитить от него мать.— В таком случае, что же вы предлагаете? — гневно спросила она. — Чтобы я так просто отступилась?— Я хочу сказать, что Макклоски определенно заслуживает того, чтобы в него заглянули. Это должен сделать профессионал. Надо узнать, зачем он вернулся и что затевает. Если его сочтут опасным, то можно будет принять кое-какие меры.— Какие, например?— Ордер на ограничение свободы действий. Меры предосторожности. Ваш дом хорошо охраняется?— Наверно. Есть система сигнализации и ворота. И полиция все время патрулирует — в Сан-Лабрадоре бывает так мало преступлений, что полиция в основном просто что-то вроде службы проката полицейских. Вы думаете, нам следует сделать что-то еще?— Ты сказала матери о Макклоски?— Нет, что вы! Не хочу перепугать ее — особенно теперь, когда у нее так хорошо идут дела.— А... мистеру Рэмпу?— Нет. Никто ничего не знает. Никто и не спрашивает моего мнения ни о чем, а я по своей инициативе его не высказываю.— Но Ноэлю ты сказала?Она в замешательстве посмотрела на меня.— Да. Он знает.— И что он говорит?— Советует просто не брать в голову. Но ему легко так говорить — ведь это не его мать. Вы не ответили на мой вопрос, доктор Делавэр. Есть что-то такое, чего мы не сделали, но следует сделать?— Мне трудно судить. Есть профессионалы, которые специализируются в подобного рода вещах.— А где их можно найти?— Дай мне кое-что проверить. Возможно, с этим я тебе помогу.— Ваши связи в суде?— Что-то вроде этого. А пока давай-ка будем действовать, как наметили. Я свяжусь с обоими Гэбни и выясню, можно ли мне встретиться с твоей мамой. Если да, то я дам тебе знать, и ты договоришься о времени, когда мне нужно приехать. Если нет, мы еще раз рассмотрим наши варианты. В любом случае нам с тобой неплохо было бы продолжить разговор. Когда бы ты хотела?— Как насчет завтра? — спросила она. — В это же время. Если оно у вас есть.— Есть.— Спасибо — и простите меня за несдержанность.— Ничего, все нормально, — сказал я и проводил ее до двери во второй раз за сегодня.— Спасибо, доктор Делавэр.— Береги себя, Мелисса.— Я постараюсь, — ответила она. Но при этом вид у нее был, как у ребенка, которому задали непомерно большое домашнее задание. * * * После ее ухода я стал думать о том, как она просыпала дорожку из важнейших фактов — брак матери, молодой человек в ее собственной жизни, смерть Датчи, возвращение Макклоски. И все это было сказано как бы между прочим. С небрежностью, которая буквально кричала о самозащите.Но если принять во внимание, с чем ей пришлось справляться — потеря близкого человека, конфликт противоречивых чувств, необходимость принять важные решения, подрыв собственного влияния, — то ее стремление к самозащите представляется чертовски оправданным.Вопрос влияния, должно быть, стоял для нее особенно остро. Преувеличенное ощущение личного могущества было логическим следствием всех этих лет, когда она опекала свою родительницу. И она пользовалась им, чтобы довести мать до черты, за которой начинались изменения.Бюро знакомств. Служба записи к специалистам.И все это, чтобы потерпеть поражение от своего же успеха. Быть вынужденной отступить на задний план и сдать позиции влияния психотерапевту. Делить материнскую любовь с отчимом.Если к этому добавить обычные треволнения и сомнения, одолевающие человека в ранний период взросления, то жизнь может стать просто невыносимой.Кто, в самом деле, заботится о Мелиссе?Когда-то эту миссию взял на себя Джейкоб Датчи.Хотя я едва знал его, мысли о нем опечалили меня. Верный слуга, всегда готовый прийти на помощь. Он создавал некий эффект... присутствия. Для Мелиссы это было равносильно второй потере отца.Как это обстоятельство сказалось на ее отношениях с мужчинами? Стала она доверчивей?Если судить по ее замечаниям о Доне Рэмпе и Ноэле Друкере, то здесь все не так просто.Теперь и эти люди из Кембриджа, штат Массачусетс, требуют нового послабления — маячит призрак еще одной капитуляции.Кто действительно будет поставлен под удар?Во всяком случае, ее опасения нельзя назвать безосновательными. Микокси с кислотой. Почему все-таки Макклоски вернулся в Лос-Анджелес, почти через десятилетия после того, как был осужден? Тринадцать лет тюремного заключения плюс шесть условного освобождения — ему сейчас пятьдесят три года. Мне приходилось видеть, что делают с человеком годы, проведенные в тюрьме. Может, теперь это просто бесцветный, уставший от жизни старый мошенник, ищущий утешения и покоя в обществе таких же, как он сам, неудачников, завсегдатаев третьесортных злачных мест.Или, быть может, он потратил проведенное в Сан-Квентине время на то, чтобы разжечь свою злобу. Вынашивая фантазии, где фигурировали кислота и кровь, наполняя свою бутылку...Меня начало грызть неприятное чувство неуверенности в своей правоте, то самое чувство непопадания в цель, которое я испытал девять лет назад, когда отошел от всех своих правил, чтобы лечить измученного страхом ребенка.Чувство, что не ухватил по-настоящему суть проблемы.Девять лет назад она, несмотря на это, вылечилась.Волшебство, фокус.Сколько еще кроликов осталось в шляпе фокусника? * * * В клинике Гэбни на мой звонок включился автоответчик, продиктовавший номера телефонов и коды экстренного вызова обоих докторов. Никакие другие сотрудники не упоминались. Я записал для Урсулы Каннингэм-Гэбни свое послание, назвавшись лечащим врачом Мелиссы Дикинсон, и попросил позвонить мне как можно скорее. В течение следующих нескольких часов мне звонили неоднократно, но из Пасадены ни одного звонка не было.В десять минут восьмого явился Майло, в той же одежде, что была на нем утром, только с пятнами от травы на брюках и пота под мышками. От него пахло дерном, и он казался усталым.Я спросил:— Как успехи?Он покачал головой, нашел в холодильнике бутылку «гролша», откупорил ее и сказал:— Этот спорт не для меня, приятель. Беготня за маленьким белым мячиком по ползучим сорнякам выводит меня из себя.— Выбивает тебя из себя. Раз уж мы говорим о гольфе.Он усмехнулся.— А я — просто набитый дурак, раз вообразил себя обитателем пригорода. — Запрокинув голову, он стал лить в себя пиво. Когда бутылка опустела, он спросил:— Так где же мы ужинаем?— Где захочешь.— Ну, — сказал он, — ты меня знаешь, я всю жизнь помираю по высшему свету. Видишь, я даже оделся в расчете на успех. * * * Дело кончилось тем, что мы оказались на Пико недалеко от Двадцатой улицы, в плохой части Санта-Моники, где, сидя за исчирканным ножом складным столиком и вдыхая выхлопные газы уличного движения, ели тако — мягкие паровые лепешки с начинкой из крупно нарубленной свинины и маринованных овощей и пили кока-колу с колотым льдом из вощеных бумажных стаканчиков.Киоск, где готовили тако, стоял на угловом пятачке раскрошенного асфальта, между магазином спиртных напитков и пунктом обмена чеков на наличные деньги. Вокруг слонялись и рыскали в поисках поживы бездомные бродяги и несколько типов, которые не стали бы жить дома, даже если бы он у них был. Парочка таких типов наблюдала за нами, пока мы получали у стойки еду и искали места. Под влиянием фантазии на тему попрошайничества или чего-нибудь похуже их тусклые глаза оживились и заблестели. Майло держал их на расстоянии своим «полицейским» взглядом.Мы ели, оглядываясь через плечо. Он спросил:— Достаточно ли солидно для тебя?Прежде чем я успел ответить, он встал и пошел к стойке заказов, держа одну руку в кармане. Грязный, худой человек примерно моего возраста, со спутанной бородой тут же воспользовался моментом и приблизился ко мне, обнажив в ухмылке беззубые десны, бормоча что-то бессвязное и нелепо размахивая одной искривленной рукой. Другая рука была подтянута к самому плечу, согнута, словно куриное крыло, и совершенно неподвижна.Я протянул ему доллар. Подвижная рука выхватила его с ловкостью клешни ракообразного. Он успел отойти, прежде чем вернулся Майло с картонной коробкой, полной пакетиков из желтой бумаги.Но Майло все видел и, садясь, сердито на меня посмотрел.— Зачем ты это сделал?— У этого бедняги что-то не в порядке с головой.— Или он симулирует.— В любом случае он, должно быть, дошел до ручки, тебе не кажется?Он покачал головой, развернул порцию тако и откусил кусок. Прожевав и проглотив пищу, он сказал:— Все дошли до ручки, Алекс. Если ты не прекратишь, они облепят нас, как саранча.Мне показалось, что три месяца назад он бы такого не сказал.Я оглянулся, увидел, какими глазами смотрят на него остальные особи уличного люда, и возразил:— Вряд ли нужно на этот счет беспокоиться.Он показал на пакетики с едой.— Приступай, тут и для тебя.Я сказал:— Может, чуть позже.И стал пить кока-колу, которая уже потеряла всякий вкус.Спустя минуту я спросил:— Если бы тебе понадобилась информация об одном бывшем заключенном, как бы ты стал действовать?— Какого рода информация? — вопросом на вопрос ответил он, пережевывая слова вместе со свининой.— Как он вел себя в тюрьме, что затевает сейчас.— Этот тип освобожден условно?— Условный срок истек. Освобожден вчистую.— Образец реабилитации, а?— Вопросительный знак обязателен.— Этот мистер Образец давно уже чист и свободен?— Где-то около года.— За что сидел?— Нападение, попытка убийства, сговор с целью убийства — он заплатил одному типу, чтобы тот изуродовал человека.— Заплатил, значит? — Он вытер губы.— Заплатил с намерением нанести серьезный вред или даже хуже.— Ну тогда можно спокойно полагать, что он так и останется мерзавцем.— А если мне нужно что-то более конкретное?— Зачем это тебе?— Это касается одного пациента.— То есть все должно быть сугубо секретно и конфиденциально?— Пока да.— Ну, — сказал он, — вообще-то это не так уж трудно. Ты — то есть полицейский, потому что гражданскому придется лбом стенку прошибать, чтобы хоть чего-то добиться, — ты отслеживаешь цепочку. Прошлое — это лучший предсказатель будущего, верно? Так вот, первое звено — его полицейское досье. Федеральное и местное. Ты говоришь с полицейскими, которые знали его в то недоброе старое время. Предпочтительно с теми, кто его арестовывал. Дальше ты закидываешь глаз в папку окружного прокурора — там будут рекомендации по избранию меры наказания, заключения психиатров или психоаналитиков, ну и все такое. Третий шаг — ты разговариваешь с тюремным персоналом — узнаешь, как он вел себя во время отсидки. Хотя на самом деле лучше всего его знают те задницы, которые мотали срок вместе с ним. Если ты возьмешь кого-то из них на крючок — тяни. Потом идешь к офицеру, который курировал его после условного освобождения. Проблема здесь в том, что они завалены делами и задавлены текучкой. В большинстве случаев они просто штампуют бумаги, и шансов выудить из них что-то стоящее очень мало. Конечный шаг — ты устанавливаешь его К.З. — круг знакомых, то есть тех подонков, с которыми он общался после выхода из тюрьмы. Конец. Ничего особенного, просто нагрузка на ноги. А в итоге вся информация тебе мало что даст. Так что если у тебя есть обеспокоенный пациент, я бы на твоем месте посоветовал ему или ей быть поосторожнее. Пусть купит большую пушку и научится ею пользоваться. Или заведет питбуля.— Это отслеживание цепочки, которое ты только что описал, — его может провести частный адвокат?Майло посмотрел на меня, не отрываясь от тако.— Ты имеешь в виду обычного, среднего адвоката? Нет. Не может ни за какой приемлемый отрезок времени. Адвокат, заручившийся услугами хорошего частного детектива, мог бы провернуть такое дело, но и тогда частному сыщику потребуется время, и немалое, — разве только у него есть крупные связи в полиции.— Скажем, как у отставного полицейского?Он кивнул.— Некоторые частные сыщики — бывшие полицейские. Все они работают с почасовой оплатой, а такое дело потребует немало часов. Так что совсем не мешает иметь богатого клиента.— А тебя самого такое дело случайно не заинтересовало бы?Он положил свое тако на стол.— Что? — Небольшая частная консультация, Майло. Настоящее хобби. Тебе разрешается подрабатывать, когда ты временно отстранен?— Я такой же гражданин, как и все. Могу делать все, что захочу. Только почему, черт возьми, я должен захотеть?— Это лучше, чем гонять мячики по ползучим сорнякам.Он хмыкнул, подобрал свое тако, доел его и стал разворачивать следующее.— Черт, — сказал он, — я даже не знаю, какую заломить цену.— Значит, ты возьмешься?— Я просто думаю. А твой пациент или пациентка — из пострадавших?— Дочь пострадавшей, — ответил я. — Восемнадцать лет. Я лечил ее очень давно, когда она была еще ребенком. Ее приняли в университет в другом городе, а она не знает, ехать ей или нет, хотя, судя по всему, лучше этого для нее не придумаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57