эта порода, скрещенная с арабскими скакунами, дает коней быстрых, как ветер, и гордых, как сами кастильцы. – Этот величественный кортеж ослепительно сиял на солнце, под лучами которого ярко вспыхивали витражи собора и нагревались пары египетского ладана, сжигаемого в золотых – кадильницах монахинями.
Смешавшись с христианами, что стояли вдоль пути королевы, мусульмане, разодетые в свои самые богатые кафтаны, с восхищением разглядывали знатных и красивых дам, чьи прозрачные, развевающиеся под дыханием легкого ветерка уали защищали их лица от солнца, но не от жадных взоров.
Едва королева заметила, что к ней навстречу едет Дюгеклен – коннетабля легко можно было узнать по золоченым доспехам и большому мечу, который оруженосец нес перед ним на голубой бархатной подушке с вышитыми золотыми лилиями, – она приказала остановить упряжку белых мулов, везущих ее колесницу, и быстро сошла с высокого сиденья.
По примеру королевы, правда не зная намерений Хуаны Кастильской, сестры короля и придворные дамы тоже вышли из экипажей.
Королева пошла навстречу Дюгеклену, который, увидев ее, соскочил с коня. Тогда Хуана Кастильская ускорила шаг и, как гласит хроника, протянув вперед руки, подошла к коннетаблю.
Дюгеклен молниеносно отстегнул и откинул за спину забрало шлема. Поэтому королева, видя коннетабля с непокрытой головой, обняла его за шею и, как далее повествует хроника, поцеловала, словно нежно любящая сестра.
– Это вам, прославленный коннетабль, я обязана своей короной! – воскликнула она с глубоко искренним волнением, которое тронуло сердца всех присутствующих. – В мой дом пришла эта нежданная слава! Благодарю вас, шевалье, и да вознаградит вас Бог! Я же могу лишь сравняться в благодарности с той услугой, что вы мне оказали.
Эти слова, а особенно поцелуй королевы, столь почетный для славного коннетабля, толпы народа и солдат встретили громкими одобрительными возгласами и рукоплесканиями.
– Ура славному коннетаблю! – кричали все вокруг. – Радости и счастья королеве Хуане Кастильской!
Сестры короля, злорадные и насмешливые девицы, не были столь восторженны. Они украдкой поглядывали на коннетабля (внешность этого доброго рыцаря они, естественно, сравнивали с тем идеалом шевалье, который они себе создали, и она возвращала их к действительности, что была у них перед глазами) и перешептывались:
– Неужели это и есть знаменитый воин? Смотрите, какая у него грубая голова!
– А вы заметили, графиня, какие у него сутулые плечи? – спросила средняя из трех сестер.
– И ноги у него кривые, – заметила младшая.
– Пусть так, зато он сделал королем нашего брата, – напомнила старшая, положив конец этому осмотру, столь невыгодному для славного рыцаря Дюгеклена.
Суть в том, что великая душа знаменитого рыцаря, подвигнувшая его на свершение множества прекрасных и благородных дел, была заключена в мало ее достойное тело; его огромная голова бретонца – она всегда была преисполнена здравых мыслей и великодушного упрямства – могла показаться заурядной любому, кто не удосужился бы заметить того огня, который горел в его черных глазах, гармонического соединения мягкости и твердости в чертах его лица.
Ноги у него, разумеется, были колесом; но ради славы Франции доблестный рыцарь почти всю жизнь провел в седле, и никто, если он не пренебрегал благодарностью, не мог упрекнуть коннетабля за эти ноги, ставшие кривыми потому, что они крепко сжимали бока его доброго коня.
Вероятно, средняя сестра короля справедливо отметила сутулость плеч Дюгеклена, но на этих покатых плечах держались мускулистые руки, которые в схватке одним ударом валили с ног лошадь вместе со всадником.
Толпа не могла сказать о коннетабле: «Это красивый сеньор!», она говорила: «Это грозный сеньор!»
После первого обмена любезностями и благодарностями, королева села верхом на белого арагонского мула; он был покрыт расшитой золотом попоной, на нем была золотая, украшенная драгоценностями сбруя – подарок бургосских горожан.
Королева попросила Дюгеклена идти по левую руку от нее, выбрав кавалерами сестер короля мессира Оливье де Мони, Заику Виллана и еще пятьдесят рыцарей, что вместе с придворными дамами пошли пешком.
В таком порядке они прибыли во дворец; король ждал их под балдахином из золотой парчи; рядом с ним стоял граф де Ламарш, утром приехавший из Франции. Завидев королеву, король встал; королева спешилась с мула и преклонила перед ним колени. Король поднял Жанну Кастильскую и, поцеловав ее, громко воскликнул:
– В монастырь де Лас Уэльгас!
Там и должна была состояться коронация.
С криками «Ура!» все последовали за королевской четой.
На время этого шумного праздника Аженор вместе с верным Мюзароном укрылся в мрачном, стоящем на отшибе доме.
Правда, Мюзарон – он не был влюблен, но зато был любопытный и пронырливый, как всякий слуга-гасконец, – оставил хозяина в одиночестве и, воспользовавшись его затворничеством, облазил весь город, не пропустив ни одной церемонии. Все повидав и обо всем разузнав, он вечером вернулся домой.
Мюзарон застал Аженора разгуливающим по саду и, сгорая от нетерпения поделиться добытыми новостями, сообщил хозяину, что отныне коннетабль не только граф Сорийский, что перед тем как сесть за стол, королева попросила короля об одном одолжении и, когда он удовлетворил ее просьбу, пожаловала Дюгеклену графство Трастамаре.
– Счастливая судьба, – рассеянно заметил Аженор.
– Но это еще не все, сударь, – сказал Мюзарон, приободрившись оттого, что даже такой краткий ответ дает ему повод продолжить свой рассказ, доказывая, что его слушают. – После этого дара королевы король почувствовал, что честь его задета и – коннетабль еще не успел встать – объявил: «Мессир, графство Трастамаре – дар королевы; я же приношу свой дар и жалую вам герцогство Молиния».
– Его осыпают милостями, и это справедливо, – ответил Аженор.
– Но и это еще не все, – продолжал Мюзарон, – от щедрот короля перепало всем.
Аженор усмехнулся, подумав, что о нем, персоне не столь важной, забыли, хотя и он оказал дону Энрике кое-какие услуги.
– Всем! – воскликнул он. – Как так, всем?
– Да, сеньор, всем – командирам, офицерам и даже солдатам. Поистине, меня не перестают мучить два вопроса: во-первых, неужели Испания так велика, что в ней есть все то, что раздает король, во-вторых, неужели у этих людей хватит сил унести все, что им дали?
Однако Аженор больше не слушал его, и Мюзарон напрасно ждал ответа на свою шутку. Между тем наступила ночь, и Аженор, прислонившись к решетчатому, с узором в виде трилистников балкону (сквозь отверстия там пробивались листья и цветы, которые вились по мраморным колоннам и образовывали над окнами навес), вслушивался в отдаленный гул (Праздничного веселья, что уже затихало. Вечерний прохладный ветерок освежал его лоб, разгоряченный пылкими мыслями о любви, а резкий запах мирта и жасмина напоминал о садах мавританского дворца в Севилье и особняка Эрнотона в Бордо. Именно эти воспоминания отвлекли его от рассказов Мюзарона.
Поэтому Мюзарон, умеющий как ему было угодно влиять на настроение хозяина – это всегда легкая задача для тех, кто нас любит и знает наши тайны, – чтобы обратить на себя внимание, выбрал тему, которая, как он полагал, неминуемо отвлечет Аженора от его грустных мыслей.
– Знаете ли вы, сеньор Аженор, – спросил он, – что все эти празднества лишь прелюдия к войне и что за нынешней коронацией последует большой поход на дона Педро; это значит, что надо еще вернуть страну тому, кому дали корону.
– Ну что ж, пусть! – ответил Аженор. – И мы отправимся в этот поход.
– Идти придется далеко, мессир.
– Ладно, пойдем далеко.
– А известно ли вам, что именно там, – Мюзарон показал куда-то вдаль, – мессир Бертран намерен сгноить все отряды наемников?
– Отлично! Заодно там сгниют и наши кости, Мюзарон.
– Конечно, это для меня высочайшая честь, ваша милость, но…
– Что, «но»?
– Но вполне резонно говорят, что господин есть господин, а слуга есть слуга, то есть жалкое орудие.
– Почему же это, Мюзарон? – спросил Аженор, наконец-то с удивлением заметив, что его оруженосец говорит каким-то жалобным тоном.
– Потому что мы с вами совсем разные люди: вы благородный рыцарь и, мне кажется, лишь ради чести служите вашим господам, а я…
– Ну и что ты?..
– А я, во-первых, тоже служу вам ради чести, во-вторых, ради удовольствия находится в вашем обществе и, наконец, ради жалованья.
– Но я тоже получаю жалованье, – не без горечи возразил Аженор. – Разве ты не видел, что мессир Бертран вчера принес мне сто золотых экю от короля, нового короля?
– Видел, мессир.
– Хорошо, а разве из сотни золотых, – смеясь, спросил молодой человек, – ты не получил свою долю?
– Получил, конечно, и не долю, а всю сотню.
– Тогда ты должен прекрасно понимать, что я тоже на жалованье, раз ты его за меня получил.
– Да, но я позволю себе заметить, что платят вам не по заслугам. Сто экю золотом! Я вам назову десятки офицеров, которые получили по пятьсот, а сверх того король даровал им титулы баронов, баннере и сенешалей королевского дома.
– Ты намекаешь, что король забыл обо мне, так ведь?
– Совершенно забыл.
– Тем лучше, Мюзарон, тем лучше. Мне по душе, когда короли забывают обо мне; тогда они хотя бы не делают мне зла.
– Полноте! – воскликнул Мюзарон. – Неужели вы хотите меня убедить, будто вы рады скучать здесь, в саду, пока другие звенят на пиру золотыми кубками, обмениваясь с дамами нежными улыбками?
– Но это правда, метр Мюзарон, – ответил Аженор. – И когда я говорю вам об этом, прошу мне верить. Под этими миртами, наедине со своими мыслями, мне веселее, чем ста рыцарям, что в королевском дворце упиваются хересом.
– Быть этого не может.
– Однако это так.
Мюзарон с сожалением покачал головой:
– Я прислуживал бы вашей милости за столом, а ведь так лестно иметь право сказать, когда мы вернемся в родные края: «Я служил моему господину на пиру в день коронации графа Энрике де Трастамаре».
Аженор кивнул в ответ, печально улыбнувшись.
– Вы оруженосец бедного наемника, метр Мюзарон, – сказал он, – и будьте довольны тем, что еще живы, что вы не умерли с голоду, хотя это вполне могло бы с нами случиться, как бывало со многими. Кстати, эти сто золотых экю…
– Не сомневайтесь, они у меня, – ответил Мюзарон, – но если я их потрачу, то денег у меня не будет, и на что мы станем жить? И чем будем расплачиваться с аптекарями и лекарями, когда ваше благородное усердие на службе у дона Энрике изранит нас душевно и телесно?
– Ты славный слуга, Мюзарон, – рассмеялся в ответ Аженор, – и я дорожу твоим здоровьем. Ступай спать, Мюзарон, уже поздно, и оставь меня развлекаться на мой манер, наедине с моими мыслями. Иди, завтра ты будешь более годен для тяжелой бранной службы.
Мюзарон подчинился. Он удалился, лукаво улыбаясь, ибо полагал, что пробудил в сердце своего господина немного честолюбия, и надеялся, что оно даст свои плоды.
Тем не менее этого не произошло. Аженор, полностью отдавшись мыслям о своей любви, даже не думал о герцогствах и богатстве; он страдал от мучительной тоски, которая вынуждает нас сожалеть о любой стране, где мы были счастливы, словно о второй родине.
Вот почему Аженор так горестно вспоминал о садах алька-сара и Бордо.
И, однако, подобно тому, как в небе остается след света, хотя солнце уже зашло, слова Мюзарона оставили след в душе Аженора.
«Разве смогу я стать богатым сеньором, грозным капитаном?! Нет, ничего этого не предвещает моя судьба. У меня есть лишь страсть, силы, упорство, чтобы завоевать Аиссу – единственное мое счастье. Мне безразлично, что меня обходят при раздаче королевских милостей: все короли неблагодарны; мне безразлично, что коннетабль не пригласил меня на пир и не отличил среди других командиров: люди забывчивы и несправедливы. К тому же, как бы там ни было, если мне наскучит их забывчивость и несправедливость, я от них уйду».
– Тише! – послышался чей-то голос рядом с Аженором, который, вздрогнув, в испуге отпрянул назад. – Спокойно, молодой человек! Мы пришли за вами.
Аженор обернулся и увидел двух мужчин, закутанных в темные плащи; они появились из глубины садовой беседки, где, как он думал, никого нет; раздумья помешали ему услышать звуки шагов по песчаной аллее.
Тот, кто говорил, подошел к Молеону и взял его за руку. – Это вы, коннетабль! – прошептал молодой человек.
– Да, я пришел доказать вам, что не забыл о вас, – ответил Бертран.
– Вы не забыли, но ведь вы не король, – сказал Молеон.
– Верно, коннетабль не король, – перебил другой мужчина, – зато я король и, насколько мне помнится, получил свою корону не без вашей помощи.
Аженор узнал дона Энрике.
– Государь, простите меня, умоляю вас, – в полной растерянности бормотал он.
– Прощаю вас, мессир, – ответил король, – и, так как вы не присутствовали при раздаче наград, вам достанется кое-что Получше того, что получили другие.
– Мне ничего не надо, государь, ничего! – умоляюще сказал Молеон. – Я ничего не хочу, ибо люди станут говорить, будто я что-то у вас выпрашивал. Дон Энрике улыбнулся.
– Успокоитесь, шевалье, – ответил он, – никто этого не скажет, потому что вряд ли кто-нибудь будет выпрашивать то, что я хочу вам предложить. Это миссия, полная опасностей и в то же время настолько почетная, что заставит все христианские народы устремить взоры на вас. Сеньор де Молеон, вы будете королевским послом.
– О, ваша светлость, я не смел даже надеяться на подобную честь.
– Полно, не скромничайте, молодой человек, – сказал Бертран, – сперва король вместо вас намеревался послать меня, но счел, что я могу понадобиться здесь, чтобы стать во главе наемников, а с этими людьми, поверьте мне, нелегко справляться. Именно в те минуты, когда вы обвиняли нас в том, что мы о вас забыли, я напомнил его величеству о вас как о человеке красноречивом, твердом и хорошо говорящим по-испански. Будучи беарнцем, вы уже наполовину испанец. Но, как вам сказал король, это опасная миссия: надо отправиться на поиски дона Педро.
– Дона Педро! – в порыве радости вскричал Аженор.
– Ага, шевалье, – подхватил Энрике, – я вижу, вас это устраивает! Аженор почувствовал, что радость делает его бестактным, и сдержался.
– Да, сир, устраивает, – сказал он, – ибо я усматриваю в этой миссии возможность послужить вашему величеству.
– Вы в самом деле окажете мне услугу, и немалую, – продолжал Энрике, – хотя, предупреждаю вас, мой благородный посланец, не без риска для жизни.
– Располагайте мной, государь.
– Надо будет, – пояснил король, – объехать всю Сего-вийскую равнину, где-то там сейчас блуждает дон Педро. В качестве верительной грамоты я дам вам перстень, который принадлежит моему брату; дон Педро наверняка его узнает. Но прежде чем согласиться, шевалье, подумайте хорошенько над тем, что я вам скажу.
– Я слушаю вас, государь.
– Если по дороге на вас нападут, приказываю вам сдаться в плен; приказываю также под угрозой смерти не выдавать целей вашей миссии; вы повергли бы в уныние слишком многих наших сторонников, сообщив им, что я, достигнув вершины своего счастья, обратился к моему врагу с предложением заключить мир.
– Заключить мир! – изумился Аженор.
– Так хочет коннетабль, – сказал король.
– Я, сир, не могу ничего желать, я могу лишь просить, – возразил коннетабль. – Вот я и просил вашу светлость взвесить перед лицом Всевышнего всю опасность той войны, которую вы ведете. В таком деле не самое главное – иметь на своей стороне земных царей, нужно, чтобы за тебя стоял и Царь небесный. Правда, склоняя вас к миру, я нарушаю данные мне указания. Но даже мудрый король Карл Пятый одобрит меня, когда я скажу ему: «Государь, жили-были два мальчика, рожденные от одного отца, два брата; подняв меч друг на друга, они когда-нибудь могут сойтись в поединке и погибнуть. Государь, чтобы Бог простил брата, поднявшего меч на брата, прежде всего необходимо, чтобы закон стоял на стороне того, кто жаждет Божьего прощения». Дон Педро предложил вам мир, но вы отказались; если бы вы приняли мир, то люди сочли бы, что вы испугались; теперь, когда вы победили, на вас возложена корона и вы стали королем, вы сами должны предложить дону Педро мир, и люди скажут, что вы государь великодушный, незлобивый, радеющий только о справедливости; и та часть земель, что вы сейчас потеряете, скоро вернется к вам благодаря свободному выбору ваших подданных. Если дон Педро не примет мира, ну что ж, мы выступим против него и вам больше не в чем будет себя упрекнуть, поскольку он сам обречет себя на гибель.
– Все это правильно, – со вздохом ответил Энрике, – но представится ли мне возможность его погубить?
– Государь, я сказал то, что сказал, а говорил я по совести, – ответил Бертран. – Тот, кто желает идти прямым путем, не должен себя убеждать, что может пройти тот же путь, сильно петляя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Смешавшись с христианами, что стояли вдоль пути королевы, мусульмане, разодетые в свои самые богатые кафтаны, с восхищением разглядывали знатных и красивых дам, чьи прозрачные, развевающиеся под дыханием легкого ветерка уали защищали их лица от солнца, но не от жадных взоров.
Едва королева заметила, что к ней навстречу едет Дюгеклен – коннетабля легко можно было узнать по золоченым доспехам и большому мечу, который оруженосец нес перед ним на голубой бархатной подушке с вышитыми золотыми лилиями, – она приказала остановить упряжку белых мулов, везущих ее колесницу, и быстро сошла с высокого сиденья.
По примеру королевы, правда не зная намерений Хуаны Кастильской, сестры короля и придворные дамы тоже вышли из экипажей.
Королева пошла навстречу Дюгеклену, который, увидев ее, соскочил с коня. Тогда Хуана Кастильская ускорила шаг и, как гласит хроника, протянув вперед руки, подошла к коннетаблю.
Дюгеклен молниеносно отстегнул и откинул за спину забрало шлема. Поэтому королева, видя коннетабля с непокрытой головой, обняла его за шею и, как далее повествует хроника, поцеловала, словно нежно любящая сестра.
– Это вам, прославленный коннетабль, я обязана своей короной! – воскликнула она с глубоко искренним волнением, которое тронуло сердца всех присутствующих. – В мой дом пришла эта нежданная слава! Благодарю вас, шевалье, и да вознаградит вас Бог! Я же могу лишь сравняться в благодарности с той услугой, что вы мне оказали.
Эти слова, а особенно поцелуй королевы, столь почетный для славного коннетабля, толпы народа и солдат встретили громкими одобрительными возгласами и рукоплесканиями.
– Ура славному коннетаблю! – кричали все вокруг. – Радости и счастья королеве Хуане Кастильской!
Сестры короля, злорадные и насмешливые девицы, не были столь восторженны. Они украдкой поглядывали на коннетабля (внешность этого доброго рыцаря они, естественно, сравнивали с тем идеалом шевалье, который они себе создали, и она возвращала их к действительности, что была у них перед глазами) и перешептывались:
– Неужели это и есть знаменитый воин? Смотрите, какая у него грубая голова!
– А вы заметили, графиня, какие у него сутулые плечи? – спросила средняя из трех сестер.
– И ноги у него кривые, – заметила младшая.
– Пусть так, зато он сделал королем нашего брата, – напомнила старшая, положив конец этому осмотру, столь невыгодному для славного рыцаря Дюгеклена.
Суть в том, что великая душа знаменитого рыцаря, подвигнувшая его на свершение множества прекрасных и благородных дел, была заключена в мало ее достойное тело; его огромная голова бретонца – она всегда была преисполнена здравых мыслей и великодушного упрямства – могла показаться заурядной любому, кто не удосужился бы заметить того огня, который горел в его черных глазах, гармонического соединения мягкости и твердости в чертах его лица.
Ноги у него, разумеется, были колесом; но ради славы Франции доблестный рыцарь почти всю жизнь провел в седле, и никто, если он не пренебрегал благодарностью, не мог упрекнуть коннетабля за эти ноги, ставшие кривыми потому, что они крепко сжимали бока его доброго коня.
Вероятно, средняя сестра короля справедливо отметила сутулость плеч Дюгеклена, но на этих покатых плечах держались мускулистые руки, которые в схватке одним ударом валили с ног лошадь вместе со всадником.
Толпа не могла сказать о коннетабле: «Это красивый сеньор!», она говорила: «Это грозный сеньор!»
После первого обмена любезностями и благодарностями, королева села верхом на белого арагонского мула; он был покрыт расшитой золотом попоной, на нем была золотая, украшенная драгоценностями сбруя – подарок бургосских горожан.
Королева попросила Дюгеклена идти по левую руку от нее, выбрав кавалерами сестер короля мессира Оливье де Мони, Заику Виллана и еще пятьдесят рыцарей, что вместе с придворными дамами пошли пешком.
В таком порядке они прибыли во дворец; король ждал их под балдахином из золотой парчи; рядом с ним стоял граф де Ламарш, утром приехавший из Франции. Завидев королеву, король встал; королева спешилась с мула и преклонила перед ним колени. Король поднял Жанну Кастильскую и, поцеловав ее, громко воскликнул:
– В монастырь де Лас Уэльгас!
Там и должна была состояться коронация.
С криками «Ура!» все последовали за королевской четой.
На время этого шумного праздника Аженор вместе с верным Мюзароном укрылся в мрачном, стоящем на отшибе доме.
Правда, Мюзарон – он не был влюблен, но зато был любопытный и пронырливый, как всякий слуга-гасконец, – оставил хозяина в одиночестве и, воспользовавшись его затворничеством, облазил весь город, не пропустив ни одной церемонии. Все повидав и обо всем разузнав, он вечером вернулся домой.
Мюзарон застал Аженора разгуливающим по саду и, сгорая от нетерпения поделиться добытыми новостями, сообщил хозяину, что отныне коннетабль не только граф Сорийский, что перед тем как сесть за стол, королева попросила короля об одном одолжении и, когда он удовлетворил ее просьбу, пожаловала Дюгеклену графство Трастамаре.
– Счастливая судьба, – рассеянно заметил Аженор.
– Но это еще не все, сударь, – сказал Мюзарон, приободрившись оттого, что даже такой краткий ответ дает ему повод продолжить свой рассказ, доказывая, что его слушают. – После этого дара королевы король почувствовал, что честь его задета и – коннетабль еще не успел встать – объявил: «Мессир, графство Трастамаре – дар королевы; я же приношу свой дар и жалую вам герцогство Молиния».
– Его осыпают милостями, и это справедливо, – ответил Аженор.
– Но и это еще не все, – продолжал Мюзарон, – от щедрот короля перепало всем.
Аженор усмехнулся, подумав, что о нем, персоне не столь важной, забыли, хотя и он оказал дону Энрике кое-какие услуги.
– Всем! – воскликнул он. – Как так, всем?
– Да, сеньор, всем – командирам, офицерам и даже солдатам. Поистине, меня не перестают мучить два вопроса: во-первых, неужели Испания так велика, что в ней есть все то, что раздает король, во-вторых, неужели у этих людей хватит сил унести все, что им дали?
Однако Аженор больше не слушал его, и Мюзарон напрасно ждал ответа на свою шутку. Между тем наступила ночь, и Аженор, прислонившись к решетчатому, с узором в виде трилистников балкону (сквозь отверстия там пробивались листья и цветы, которые вились по мраморным колоннам и образовывали над окнами навес), вслушивался в отдаленный гул (Праздничного веселья, что уже затихало. Вечерний прохладный ветерок освежал его лоб, разгоряченный пылкими мыслями о любви, а резкий запах мирта и жасмина напоминал о садах мавританского дворца в Севилье и особняка Эрнотона в Бордо. Именно эти воспоминания отвлекли его от рассказов Мюзарона.
Поэтому Мюзарон, умеющий как ему было угодно влиять на настроение хозяина – это всегда легкая задача для тех, кто нас любит и знает наши тайны, – чтобы обратить на себя внимание, выбрал тему, которая, как он полагал, неминуемо отвлечет Аженора от его грустных мыслей.
– Знаете ли вы, сеньор Аженор, – спросил он, – что все эти празднества лишь прелюдия к войне и что за нынешней коронацией последует большой поход на дона Педро; это значит, что надо еще вернуть страну тому, кому дали корону.
– Ну что ж, пусть! – ответил Аженор. – И мы отправимся в этот поход.
– Идти придется далеко, мессир.
– Ладно, пойдем далеко.
– А известно ли вам, что именно там, – Мюзарон показал куда-то вдаль, – мессир Бертран намерен сгноить все отряды наемников?
– Отлично! Заодно там сгниют и наши кости, Мюзарон.
– Конечно, это для меня высочайшая честь, ваша милость, но…
– Что, «но»?
– Но вполне резонно говорят, что господин есть господин, а слуга есть слуга, то есть жалкое орудие.
– Почему же это, Мюзарон? – спросил Аженор, наконец-то с удивлением заметив, что его оруженосец говорит каким-то жалобным тоном.
– Потому что мы с вами совсем разные люди: вы благородный рыцарь и, мне кажется, лишь ради чести служите вашим господам, а я…
– Ну и что ты?..
– А я, во-первых, тоже служу вам ради чести, во-вторых, ради удовольствия находится в вашем обществе и, наконец, ради жалованья.
– Но я тоже получаю жалованье, – не без горечи возразил Аженор. – Разве ты не видел, что мессир Бертран вчера принес мне сто золотых экю от короля, нового короля?
– Видел, мессир.
– Хорошо, а разве из сотни золотых, – смеясь, спросил молодой человек, – ты не получил свою долю?
– Получил, конечно, и не долю, а всю сотню.
– Тогда ты должен прекрасно понимать, что я тоже на жалованье, раз ты его за меня получил.
– Да, но я позволю себе заметить, что платят вам не по заслугам. Сто экю золотом! Я вам назову десятки офицеров, которые получили по пятьсот, а сверх того король даровал им титулы баронов, баннере и сенешалей королевского дома.
– Ты намекаешь, что король забыл обо мне, так ведь?
– Совершенно забыл.
– Тем лучше, Мюзарон, тем лучше. Мне по душе, когда короли забывают обо мне; тогда они хотя бы не делают мне зла.
– Полноте! – воскликнул Мюзарон. – Неужели вы хотите меня убедить, будто вы рады скучать здесь, в саду, пока другие звенят на пиру золотыми кубками, обмениваясь с дамами нежными улыбками?
– Но это правда, метр Мюзарон, – ответил Аженор. – И когда я говорю вам об этом, прошу мне верить. Под этими миртами, наедине со своими мыслями, мне веселее, чем ста рыцарям, что в королевском дворце упиваются хересом.
– Быть этого не может.
– Однако это так.
Мюзарон с сожалением покачал головой:
– Я прислуживал бы вашей милости за столом, а ведь так лестно иметь право сказать, когда мы вернемся в родные края: «Я служил моему господину на пиру в день коронации графа Энрике де Трастамаре».
Аженор кивнул в ответ, печально улыбнувшись.
– Вы оруженосец бедного наемника, метр Мюзарон, – сказал он, – и будьте довольны тем, что еще живы, что вы не умерли с голоду, хотя это вполне могло бы с нами случиться, как бывало со многими. Кстати, эти сто золотых экю…
– Не сомневайтесь, они у меня, – ответил Мюзарон, – но если я их потрачу, то денег у меня не будет, и на что мы станем жить? И чем будем расплачиваться с аптекарями и лекарями, когда ваше благородное усердие на службе у дона Энрике изранит нас душевно и телесно?
– Ты славный слуга, Мюзарон, – рассмеялся в ответ Аженор, – и я дорожу твоим здоровьем. Ступай спать, Мюзарон, уже поздно, и оставь меня развлекаться на мой манер, наедине с моими мыслями. Иди, завтра ты будешь более годен для тяжелой бранной службы.
Мюзарон подчинился. Он удалился, лукаво улыбаясь, ибо полагал, что пробудил в сердце своего господина немного честолюбия, и надеялся, что оно даст свои плоды.
Тем не менее этого не произошло. Аженор, полностью отдавшись мыслям о своей любви, даже не думал о герцогствах и богатстве; он страдал от мучительной тоски, которая вынуждает нас сожалеть о любой стране, где мы были счастливы, словно о второй родине.
Вот почему Аженор так горестно вспоминал о садах алька-сара и Бордо.
И, однако, подобно тому, как в небе остается след света, хотя солнце уже зашло, слова Мюзарона оставили след в душе Аженора.
«Разве смогу я стать богатым сеньором, грозным капитаном?! Нет, ничего этого не предвещает моя судьба. У меня есть лишь страсть, силы, упорство, чтобы завоевать Аиссу – единственное мое счастье. Мне безразлично, что меня обходят при раздаче королевских милостей: все короли неблагодарны; мне безразлично, что коннетабль не пригласил меня на пир и не отличил среди других командиров: люди забывчивы и несправедливы. К тому же, как бы там ни было, если мне наскучит их забывчивость и несправедливость, я от них уйду».
– Тише! – послышался чей-то голос рядом с Аженором, который, вздрогнув, в испуге отпрянул назад. – Спокойно, молодой человек! Мы пришли за вами.
Аженор обернулся и увидел двух мужчин, закутанных в темные плащи; они появились из глубины садовой беседки, где, как он думал, никого нет; раздумья помешали ему услышать звуки шагов по песчаной аллее.
Тот, кто говорил, подошел к Молеону и взял его за руку. – Это вы, коннетабль! – прошептал молодой человек.
– Да, я пришел доказать вам, что не забыл о вас, – ответил Бертран.
– Вы не забыли, но ведь вы не король, – сказал Молеон.
– Верно, коннетабль не король, – перебил другой мужчина, – зато я король и, насколько мне помнится, получил свою корону не без вашей помощи.
Аженор узнал дона Энрике.
– Государь, простите меня, умоляю вас, – в полной растерянности бормотал он.
– Прощаю вас, мессир, – ответил король, – и, так как вы не присутствовали при раздаче наград, вам достанется кое-что Получше того, что получили другие.
– Мне ничего не надо, государь, ничего! – умоляюще сказал Молеон. – Я ничего не хочу, ибо люди станут говорить, будто я что-то у вас выпрашивал. Дон Энрике улыбнулся.
– Успокоитесь, шевалье, – ответил он, – никто этого не скажет, потому что вряд ли кто-нибудь будет выпрашивать то, что я хочу вам предложить. Это миссия, полная опасностей и в то же время настолько почетная, что заставит все христианские народы устремить взоры на вас. Сеньор де Молеон, вы будете королевским послом.
– О, ваша светлость, я не смел даже надеяться на подобную честь.
– Полно, не скромничайте, молодой человек, – сказал Бертран, – сперва король вместо вас намеревался послать меня, но счел, что я могу понадобиться здесь, чтобы стать во главе наемников, а с этими людьми, поверьте мне, нелегко справляться. Именно в те минуты, когда вы обвиняли нас в том, что мы о вас забыли, я напомнил его величеству о вас как о человеке красноречивом, твердом и хорошо говорящим по-испански. Будучи беарнцем, вы уже наполовину испанец. Но, как вам сказал король, это опасная миссия: надо отправиться на поиски дона Педро.
– Дона Педро! – в порыве радости вскричал Аженор.
– Ага, шевалье, – подхватил Энрике, – я вижу, вас это устраивает! Аженор почувствовал, что радость делает его бестактным, и сдержался.
– Да, сир, устраивает, – сказал он, – ибо я усматриваю в этой миссии возможность послужить вашему величеству.
– Вы в самом деле окажете мне услугу, и немалую, – продолжал Энрике, – хотя, предупреждаю вас, мой благородный посланец, не без риска для жизни.
– Располагайте мной, государь.
– Надо будет, – пояснил король, – объехать всю Сего-вийскую равнину, где-то там сейчас блуждает дон Педро. В качестве верительной грамоты я дам вам перстень, который принадлежит моему брату; дон Педро наверняка его узнает. Но прежде чем согласиться, шевалье, подумайте хорошенько над тем, что я вам скажу.
– Я слушаю вас, государь.
– Если по дороге на вас нападут, приказываю вам сдаться в плен; приказываю также под угрозой смерти не выдавать целей вашей миссии; вы повергли бы в уныние слишком многих наших сторонников, сообщив им, что я, достигнув вершины своего счастья, обратился к моему врагу с предложением заключить мир.
– Заключить мир! – изумился Аженор.
– Так хочет коннетабль, – сказал король.
– Я, сир, не могу ничего желать, я могу лишь просить, – возразил коннетабль. – Вот я и просил вашу светлость взвесить перед лицом Всевышнего всю опасность той войны, которую вы ведете. В таком деле не самое главное – иметь на своей стороне земных царей, нужно, чтобы за тебя стоял и Царь небесный. Правда, склоняя вас к миру, я нарушаю данные мне указания. Но даже мудрый король Карл Пятый одобрит меня, когда я скажу ему: «Государь, жили-были два мальчика, рожденные от одного отца, два брата; подняв меч друг на друга, они когда-нибудь могут сойтись в поединке и погибнуть. Государь, чтобы Бог простил брата, поднявшего меч на брата, прежде всего необходимо, чтобы закон стоял на стороне того, кто жаждет Божьего прощения». Дон Педро предложил вам мир, но вы отказались; если бы вы приняли мир, то люди сочли бы, что вы испугались; теперь, когда вы победили, на вас возложена корона и вы стали королем, вы сами должны предложить дону Педро мир, и люди скажут, что вы государь великодушный, незлобивый, радеющий только о справедливости; и та часть земель, что вы сейчас потеряете, скоро вернется к вам благодаря свободному выбору ваших подданных. Если дон Педро не примет мира, ну что ж, мы выступим против него и вам больше не в чем будет себя упрекнуть, поскольку он сам обречет себя на гибель.
– Все это правильно, – со вздохом ответил Энрике, – но представится ли мне возможность его погубить?
– Государь, я сказал то, что сказал, а говорил я по совести, – ответил Бертран. – Тот, кто желает идти прямым путем, не должен себя убеждать, что может пройти тот же путь, сильно петляя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68