в этом голосе было столько рассудительности и объективности, и он даже звучал в точности так, как ей хотелось, и она наперед знала, что он прозвучит именно так, а не иначе. – Я все поняла, дорогой.
Опять это обезличенное «дорогой», по телефону она никогда не позволяла себе никаких других, хотя бы отдаленных намеков на нежность. Трубку он повесил неохотно, с чувством незавершенности, но было ясно, что ничего большего ему не добиться, и он прошел из подсобки в бар.
И их еще называют слабый пол! Мол, чуть что – истерики, слезы. Ха, держи карман шире! Женщины правят миром, и, стоит мужчине влюбиться, он сразу же это понимает. Иногда Милт даже думал, что женщины ведут себя так нарочно, им нравится играть роль слабых, подчиненных существ и они маскируются просто из любви к интригам, этому древнему инстинкту их вида, унаследованному от многих поколений хитрых заговорщиц.
За дверью мир сиял жарким, расслабляющим, летним восторгом бытия, который Тербер не ощущал, когда вошел с улицы в бар, зато сейчас почувствовал очень остро. Машина по-прежнему ждала его на шоссе, и таксист раздраженно жал на клаксон. Но Тербер сначала выпил с Элом Цо-му еще по одной, он хотел, чтобы от него попахивало перегаром, тогда в роте никто не удивится его таинственному исчезновению, а вернись он трезвым, это наверняка вызвало бы подозрение.
Он стоял в прохладной нише бара, глядя, как солнце безуспешно ломится в зеркальное стекло окна, тянул виски, чувствовал, как в нем бурлит ярость и копится упрямая сила, и бешено, с восторгом упивался сознанием того, что он – Милт Тербер и что он жив; он кровожадно смаковал переполняющий его боевой задор, утраченный с той поры, как он выиграл битву за Старка в «кухонной войне», и теперь вдруг снова вернувшийся к нему, а Эл Цо-му в это время рассказывал про свою старшую племянницу: фотография девушки в белом халате и форменной шапочке медсестры стояла на полке в глубине бара, а сама девушка училась на последнем курсе медицинского факультета в Стенфордском университете, получала образование на те деньги, которые оставляли в баре солдатики, предпочитавшие пить виски в «Киму» только потому, что старина Эл был их давним приятелем, и Тербер рассеянно подумал, интересно, знают ли ее подружки-хаоле в Стенфорде про старого толстяка Эла (и про его деньги), и сам же себе ответил, что, конечно, они о нем даже не слышали.
И тут же – щелк! – мысли переключились, и он снова напряженно задумался: а вдруг работы в самом деле на целый месяц? А вдруг, черт возьми, он завязнет? Но если в армии и есть один-единственный человек, способный оформить самоубийство за неделю, то это только Милт Тербер.
За то, что эта женщина вселяет в него такую уверенность, он должен на ней жениться, он знает.
Он вышел из бара, окунулся в летний восторг бытия и, ликуя оттого, что он жив и полон сил, сел в такси, но шофер был явно слеп и ничего этого не замечал, хотя не преминул содрать с него пять долларов, когда Милт осторожности ради вылез из машины у гарнизонной библиотеки, откуда потом прошел пешком через двор и, свирепо рыча, ринулся в суматоху седьмой роты, не знающей, что делать с этим идиотским самоубийством.
И началась свистопляска. Никто ни за что не отвечал. Старое армейское правило гласит: в критической ситуации не высовывайся. Все автоматически валилось на Тербера, к нему шли по любому поводу, потому что это его работа, пусть он все решает, за то ему и деньги платят. Ему приходилось лично, на свой страх и риск разбираться во всех мелочах, он работал, положив перед собой пухлые, растрепанные тома армейских инструкций, потому что никогда прежде с самоубийствами не сталкивался.
Своей неудержимо нарастающей энергией он доводил Маззиоли почти до такого же исступления, как и себя, – писарь, полагавший, что давно испытал на своей шкуре все виды страданий, начал наконец догадываться, что полный смысл слова «страдание» куда объемнее, чем ему представлялось, и, чтобы как-то защититься перед лицом всесокрушающей мощи, стал всерьез обдумывать переход на строевую; сейчас эта мысль казалась ему заманчивой – впервые за все время службы в армии.
И это Тербер уговорил Хомса не посылать, как обычно, письмо, а потратить деньги из ротного фонда на телеграмму, благодаря чему выяснилось, что родителей Блума найти не удалось.
Неужели капитан не хочет поскорее отправить покойника домой? Надо же подумать о несчастной матери. Разве она виновата, что ее сын так себя опозорил? Мать есть мать, она все равно любит сына. Старушку надо пожалеть. В конце концов ведь она мать. Разве капитан не хочет сделать доброе дело ради матери?
Хомс пользовался в полку репутацией примерного семьянина, и ему ничего не оставалось, как уступить. Телеграмма вернулась с пометкой «не доставлена», а ниже объяснялось: «По имеющимся сведениям, адресат выбыл из города, новый адрес неизвестен». Никаких писем в тумбочке Блума не нашли, и розыск его родных переложили на плечи Главной военной прокуратуры в Вашингтоне.
Тербер мысленно поздравил себя. Удачный поворот!
Телеграмма сэкономила минимум две недели, не считая долгих месяцев нудной переписки, и это позволило ему уложить Блума в могилу всего за три дня. Рекордный срок, так быстро в армии хоронили разве что настоящих ветеранов, стариков, у которых в учетной карточке не числилось никаких родственников. И Хомс мог сколько угодно пилить его, беспокоясь, что ревизия установит факт необоснованной растраты казенных средств, предназначенных исключительно для нужд всей роты. Плевать, Хомс пилил его и раньше, Тербер давно научился пропускать его воркотню мимо ушей.
И именно в ту лихорадочную, сумасшедшую неделю, когда он доплетался до койки лишь в полночь и мысли его шарахались из стороны в сторону, точно испуганные лошади, именно тогда, чтобы не думать, как он мог бы сейчас встретиться с ней в городе, не будь она, черт бы ее побрал, до такой степени консервативна, именно тогда, по ночам, чтобы не осатанеть от злости на ее упрямство, он начал вынашивать эту идею: он, наконец, возьмет тридцатидневный отпуск, который откладывает уже больше года с тех пор, как пошел старшиной в седьмую роту. Он лежал в постели и расписывал себе, как все это у них будет: тридцать дней безмятежного счастья, только он и она, только они вдвоем.
Конечно, не на этом острове, не на Оаху. Здесь он знает только одно подходящее местечко, но и то полной гарантии нет. Ничего, на Гавайях много других отличных мест.
Они могут податься на Восточный остров, в Кону: сядут в Гонолулу на местный самолет, перелетят в Хайло, возьмут там напрокат машину и поедут в Кону, мимо вулкана Килауэа, через Национальный парк; они могут поселиться в Хонаунау (Хонаунау в переводе, кажется, значит «убежище беглецов» – самое подходящее для них место). Они могут нанять катерок и китайца-рыбака: возле Коны самая шикарная рыбалка на Гавайях. Он мысленно видел, как они сидят с ней в шезлонгах, удочки вставлены в уключины, нитки лесок тянутся за кормой, глубоко увязая в волнах; оба они черные от загара, еще чернее, чем сейчас, под тентом в холодильнике пара ящиков пива, китаец ведет катер, проверяет удочки, насаживает наживку, так что сами они, если не хочется, могут решительно ничего не делать.
Или…
Если ее не увлечет этот полупоходный вариант, они могут полететь на Мауи. Он там никогда не был, но знающие люди говорят, тамошний городок Ваилуку самое оно для отдыха с женщиной: гостиницы хорошие, еда отличная; если машины напрокат не дают, то туристов возят на экскурсии, так что можно много чего посмотреть, было бы желание. Но, может быть, им и не захочется никуда выбираться. Может быть, им будет приятнее сидеть в гостинице.
Или…
Да куда захотят, туда и поедут, какая разница? В Гонолулу у него лежат на счету в банке выигранные в покер шестьсот долларов, он их давно придерживает. Они могут позволить себе разгуляться и просадить их без остатка. Черт, радостно думал он, черт, хорошо я додумался откладывать с каждого выигрыша половину.
Ох и крепко тебя приперло, Милт Тербер.
А потом, через три дня после похорон Блума, когда число исходящих бумажек почти сравнялось с убывающей кучкой входящих, новое осложнение сотрясло канцелярию, разорвавшись как граната.
Никколо Лива в конце концов осуществил давнюю угрозу и перевелся в двенадцатую роту сержантом по снабжению.
В то утро Тербер сочинял рапорт, в котором он и Хомс под присягой заявляли, что в седьмой роте покойный не подвергался никаким гонениям. Никколо вошел в канцелярию, пряча робость под застывшей на морщинистом лице хлипкой маской привычного цинизма, и, прилагая героические усилия, чтобы накачать свою кособокую усохшую оболочку привычным задиристым нахальством, сообщил, что переводится.
– Все бумаги уже выправлены и подписаны, не хватает только моей подписи. Капитан Гилберт вчера поймал меня во дворе и все показал. Подполковник Дэвидсон сказал ему, что лично говорил с Делбертом и тот разрешил, осталось только оформить. Милт, я ведь не думал, что Делберт согласится, я же это затеял на всякий случай. Но если я сейчас прохлопаю, второй такой возможности не будет. Гилберт мне так и сказал. Я должен дать твердый ответ, больше морочить ему голову я не могу. Он приглядел себе еще одного парня в 21-м полку. Если я откажусь, возьмет его.
Тербер взглянул на недописанный рапорт – ему надо было составить еще три других рапорта, успеть сегодня же их подписать и отправить по назначению, только тогда он окончательно разделается с Блумом и завтра после обеда будет свободен, – и отложил бумагу в сторону:
– Хорошее ты выбрал времечко для перевода.
– Знаю, – уныло сказал Лива.
– Новые винтовки уже на интендантском складе. Через пару дней получим.
– Знаю.
– До конца недели вступает в силу приказ о новом штатном расписании. Уже выгрузили два контейнера с нашивками.
– Знаю. Я все знаю. Кончай!
– Я еще и кончай! Никколо, ты соображаешь?
– Ладно тебе, – сказал Лива. – Хватит.
– Как я понимаю, тебя бесполезно просить потерпеть хотя бы месяц?
– Ты еще спрашиваешь!
– Так я и думал.
– Милт, ты же знаешь, почему Гилберт берет меня именно сейчас, – грустно, но упрямо сказал Лива. – В двенадцатой роте тоже кто-то должен всем этим заниматься.
– Что стоило Блуму застрелиться в другое время, когда не такая прорва работы, – вздохнул Тербер.
– Мать твою за ногу! – возмущенно заорал Лива. – Если я буду тянуть, это место займет парень из двадцать первого. Гилберт мне так и сказал. Дескать, сам не жрешь, отдай ложку другому. А когда еще у меня будет такая возможность? Подумай.
– Отличный он офицер, этот твой капитан Гилберт, – сказал Тербер, тщательно взвешивая в уме ситуацию. Разозлить Ливу сверх меры так же опасно, как и не довести до нужной кондиции. – Отличный офицер и настоящий джентльмен. Угробить своего же брата офицера и еще ножкой шаркнуть – где его этому научили? В Пойнте? Или от природы такой талантливый?
– Гилберту нужен снабженец, – пробовал защититься Лива.
– Седьмой роте тоже нужен снабженец.
– Да, но Гилберт будет мне за эту работу платить.
– Потерпи, седьмая рота тоже скоро раскачается.
– Как же! – Никколо злобно ухмыльнулся. – Уж ты-то врать не будешь. Если кому и верить, то только тебе. Но мне до пенсии всего восемнадцать лет.
Лива очень старался, он пыжился, как только мог, но было ясно, что все это ему не по душе.
– Что ж, – сказал Тербер, – ты меня знаешь, Никколо. Я тебе желаю только добра и палки в колеса ставить не буду.
– Да уж, – скривился Лива. – Уж ты-то никогда в жизни! – Но его сарказм был вымученным.
– Я же обещал: будет тебе и звание и оклад, только посиди здесь подольше. Такие дела в один день не делаются. Я на твоей памяти хоть раз не сдержал слово?
– Нет, – неохотно ответил Лива, – не помню. – Он сделал над собой огромное усилие и бросился в атаку с другого фланга: – Времена изменились, Милт. Нынче все не так, как раньше. Теперь самое главное – успеть. Мы вот-вот вступим в войну, сам знаешь. Каждая война – это для сверхсрочника шанс продвинуться. За тридцать лет службы таких шансов бывает один, от силы два. Если захватишь две войны, считай, крупно повезло. Сколько ребят в нашей роте застали прошлую войну? Только один – Пит Карелсен. В наше время с войнами стало туго, не то что раньше. Раньше любая стычка с индейцами засчитывалась как настоящая большая война. А мне скоро уже сорок. До следующей войны я в армии не дотяну. Чтобы получить пенсию мастер-сержанта, мне к началу войны надо быть самое меньшее штаб-сержантом, – уныло заключил он.
Вот теперь Ливу можно было брать голыми руками. Он – созрел. Он выложился до конца, злости у него больше не осталось, и сейчас было самое время его прихлопнуть. Все это породило на давно знакомую шахматную партию, которую игроки много раз подряд разыгрывали по учебнику: ход белых – контрход черных, оба заранее знают, кто выиграет, и играют не ради победы, а только чтобы полюбоваться комбинациями. Лива был на крючке. Терберу оставалось только передвинуть фигуру на ту же клетку, что и всегда, и был бы мат.
Тербер открыл было рот, но неожиданно для себя снова закрыл его. И с минуту сидел молча.
– Значит, так, – наконец сказал он, пораженный не меньше Ливы, и, растопырив пальцы, с силой вонзил пятерню себе в волосы. Потом вспомнил, как Карен однажды сказала, что, если он не избавится от этой привычки, волосы станут совсем редкими, и убрал руку. Он тупо уставился на Ливу: старикашка Никколо, лицо как печеное яблоко, в глазах недоумение. – Значит, так? – неопределенно повторил он.
– В полку стариков вроде меня немного. К концу войны им, чуть не каждому второму, дадут временные звания. Кто получит уорента, кто капитана, – пытался переспорить его Лива, словно еще надеялся, что появится прежний, бешеный Тербер и докажет ему всю ошибочность его неопровержимой логики. – Ты небось огребешь даже временного майора. А старая кляча Лива так и будет пыхтеть со своим РПК.
– В зад ногой я получу, а не майора! – взревел Тербер. – Если какая сволочь и огребет майора, так это ты, Никколо! Из тебя майор что надо! – Он замолчал так же внезапно, как разорался, и они изумленно уставились друг на друга.
Прежний, бешеный Тербер все-таки выдал свой знаменитый рык, но это было не к месту. Да и рык был не тот. Он, скорее, походил на хрип тяжело раненного зверя, и Лива не знал, как вести себя. Лива был смущен.
– Я, Никколо, за тебя решать не могу, – сказал Тербер. – Шевели своими убогими мозгами сам.
– Я уже все решил, – возразил Лива. – Еще до того, как к тебе пришел.
– Тогда не приставай ко мне и не жди, что я решу за тебя по-другому. Удерживать тебя я не стану. Ты прав, второго такого случая у тебя потом не будет. Валяй, подписывай свои драные бумажки.
– Пока утвердят, пройдет еще дня два.
– Ну и что? Может, не два, а десять. Может, даже целый год. Что с того?
– Нет, на десять не затянется, – сказал Лива. – Неделя и то много. Максимум два дня.
– Ну и хрен с ним! Два так два.
– Я за это время постараюсь навести на складе порядок. – В голосе Ливы была обида, будто Тербер-Цербер в чем-то его подвел.
– Хорошо, – безразлично сказал Тербер. – Спасибо.
– Слушай, чего это с тобой? – спросил Лива.
– Со мной ничего, полный порядок. Это с тобой что-то не то.
– Не говори ерунду. Со мной тоже полный порядок. Ну ладно, Милт. Пока. Еще увидимся. – Он шагнул к двери, но снова в нерешительности задержался; привычный цинизм и задиристое нахальство исчезли без следа, он даже не пытался это скрыть, Никколо Лива словно разом состарился и был сейчас похож на растерянного пожилого человека, которого объявили в завещании душеприказчиком и на его плечи нежданно-негаданно свалилось множество забот.
– Нет, – сказал Тербер, – не увидимся. Теперь мы можем встретиться с тобой только у Цоя.
– Там и увидимся. Тебя туда что, не пустит кто-то?
– Работа не пустит, – сказал Тербер. – Некогда будет.
– Вот оно что! – Лива радостно ухватился за эту зацепку. – Ему, видите ли, будет некогда! Будет очень занят! А как бы ты хотел? Чтобы я тут остался, пахал на твоем складе всю жизнь, а мне за это только РПК и дулю под нос? Ты это хотел сказать?
Тербер задумчиво смотрел на него и молчал.
– Ну хорошо, сволочь, хорошо! – бушевал Лива. – Если ты этого хочешь, пожалуйста!
– Зря разоряешься, – сказал Тербер.
– Я скажу Гилберту, пусть катится подальше! – кричал Лива – Очень мне нужно это повышение! Пусть он им подавится, пусть…
– Кончай! – заревел Тербер. – Я тебе сказал, болван, решай сам! Мне надоело решать за всех. Приходят тут все подряд, а я за них решай! Хватит! Теперь пусть каждый решает за себя сам. У меня это уже в печенках сидит. Я всего лишь первый сержант, а не господь бог, и мне надоело, что из меня делают совесть роты! Ты бы хотел, чтобы тобой затыкали дырки в чужой совести?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Опять это обезличенное «дорогой», по телефону она никогда не позволяла себе никаких других, хотя бы отдаленных намеков на нежность. Трубку он повесил неохотно, с чувством незавершенности, но было ясно, что ничего большего ему не добиться, и он прошел из подсобки в бар.
И их еще называют слабый пол! Мол, чуть что – истерики, слезы. Ха, держи карман шире! Женщины правят миром, и, стоит мужчине влюбиться, он сразу же это понимает. Иногда Милт даже думал, что женщины ведут себя так нарочно, им нравится играть роль слабых, подчиненных существ и они маскируются просто из любви к интригам, этому древнему инстинкту их вида, унаследованному от многих поколений хитрых заговорщиц.
За дверью мир сиял жарким, расслабляющим, летним восторгом бытия, который Тербер не ощущал, когда вошел с улицы в бар, зато сейчас почувствовал очень остро. Машина по-прежнему ждала его на шоссе, и таксист раздраженно жал на клаксон. Но Тербер сначала выпил с Элом Цо-му еще по одной, он хотел, чтобы от него попахивало перегаром, тогда в роте никто не удивится его таинственному исчезновению, а вернись он трезвым, это наверняка вызвало бы подозрение.
Он стоял в прохладной нише бара, глядя, как солнце безуспешно ломится в зеркальное стекло окна, тянул виски, чувствовал, как в нем бурлит ярость и копится упрямая сила, и бешено, с восторгом упивался сознанием того, что он – Милт Тербер и что он жив; он кровожадно смаковал переполняющий его боевой задор, утраченный с той поры, как он выиграл битву за Старка в «кухонной войне», и теперь вдруг снова вернувшийся к нему, а Эл Цо-му в это время рассказывал про свою старшую племянницу: фотография девушки в белом халате и форменной шапочке медсестры стояла на полке в глубине бара, а сама девушка училась на последнем курсе медицинского факультета в Стенфордском университете, получала образование на те деньги, которые оставляли в баре солдатики, предпочитавшие пить виски в «Киму» только потому, что старина Эл был их давним приятелем, и Тербер рассеянно подумал, интересно, знают ли ее подружки-хаоле в Стенфорде про старого толстяка Эла (и про его деньги), и сам же себе ответил, что, конечно, они о нем даже не слышали.
И тут же – щелк! – мысли переключились, и он снова напряженно задумался: а вдруг работы в самом деле на целый месяц? А вдруг, черт возьми, он завязнет? Но если в армии и есть один-единственный человек, способный оформить самоубийство за неделю, то это только Милт Тербер.
За то, что эта женщина вселяет в него такую уверенность, он должен на ней жениться, он знает.
Он вышел из бара, окунулся в летний восторг бытия и, ликуя оттого, что он жив и полон сил, сел в такси, но шофер был явно слеп и ничего этого не замечал, хотя не преминул содрать с него пять долларов, когда Милт осторожности ради вылез из машины у гарнизонной библиотеки, откуда потом прошел пешком через двор и, свирепо рыча, ринулся в суматоху седьмой роты, не знающей, что делать с этим идиотским самоубийством.
И началась свистопляска. Никто ни за что не отвечал. Старое армейское правило гласит: в критической ситуации не высовывайся. Все автоматически валилось на Тербера, к нему шли по любому поводу, потому что это его работа, пусть он все решает, за то ему и деньги платят. Ему приходилось лично, на свой страх и риск разбираться во всех мелочах, он работал, положив перед собой пухлые, растрепанные тома армейских инструкций, потому что никогда прежде с самоубийствами не сталкивался.
Своей неудержимо нарастающей энергией он доводил Маззиоли почти до такого же исступления, как и себя, – писарь, полагавший, что давно испытал на своей шкуре все виды страданий, начал наконец догадываться, что полный смысл слова «страдание» куда объемнее, чем ему представлялось, и, чтобы как-то защититься перед лицом всесокрушающей мощи, стал всерьез обдумывать переход на строевую; сейчас эта мысль казалась ему заманчивой – впервые за все время службы в армии.
И это Тербер уговорил Хомса не посылать, как обычно, письмо, а потратить деньги из ротного фонда на телеграмму, благодаря чему выяснилось, что родителей Блума найти не удалось.
Неужели капитан не хочет поскорее отправить покойника домой? Надо же подумать о несчастной матери. Разве она виновата, что ее сын так себя опозорил? Мать есть мать, она все равно любит сына. Старушку надо пожалеть. В конце концов ведь она мать. Разве капитан не хочет сделать доброе дело ради матери?
Хомс пользовался в полку репутацией примерного семьянина, и ему ничего не оставалось, как уступить. Телеграмма вернулась с пометкой «не доставлена», а ниже объяснялось: «По имеющимся сведениям, адресат выбыл из города, новый адрес неизвестен». Никаких писем в тумбочке Блума не нашли, и розыск его родных переложили на плечи Главной военной прокуратуры в Вашингтоне.
Тербер мысленно поздравил себя. Удачный поворот!
Телеграмма сэкономила минимум две недели, не считая долгих месяцев нудной переписки, и это позволило ему уложить Блума в могилу всего за три дня. Рекордный срок, так быстро в армии хоронили разве что настоящих ветеранов, стариков, у которых в учетной карточке не числилось никаких родственников. И Хомс мог сколько угодно пилить его, беспокоясь, что ревизия установит факт необоснованной растраты казенных средств, предназначенных исключительно для нужд всей роты. Плевать, Хомс пилил его и раньше, Тербер давно научился пропускать его воркотню мимо ушей.
И именно в ту лихорадочную, сумасшедшую неделю, когда он доплетался до койки лишь в полночь и мысли его шарахались из стороны в сторону, точно испуганные лошади, именно тогда, чтобы не думать, как он мог бы сейчас встретиться с ней в городе, не будь она, черт бы ее побрал, до такой степени консервативна, именно тогда, по ночам, чтобы не осатанеть от злости на ее упрямство, он начал вынашивать эту идею: он, наконец, возьмет тридцатидневный отпуск, который откладывает уже больше года с тех пор, как пошел старшиной в седьмую роту. Он лежал в постели и расписывал себе, как все это у них будет: тридцать дней безмятежного счастья, только он и она, только они вдвоем.
Конечно, не на этом острове, не на Оаху. Здесь он знает только одно подходящее местечко, но и то полной гарантии нет. Ничего, на Гавайях много других отличных мест.
Они могут податься на Восточный остров, в Кону: сядут в Гонолулу на местный самолет, перелетят в Хайло, возьмут там напрокат машину и поедут в Кону, мимо вулкана Килауэа, через Национальный парк; они могут поселиться в Хонаунау (Хонаунау в переводе, кажется, значит «убежище беглецов» – самое подходящее для них место). Они могут нанять катерок и китайца-рыбака: возле Коны самая шикарная рыбалка на Гавайях. Он мысленно видел, как они сидят с ней в шезлонгах, удочки вставлены в уключины, нитки лесок тянутся за кормой, глубоко увязая в волнах; оба они черные от загара, еще чернее, чем сейчас, под тентом в холодильнике пара ящиков пива, китаец ведет катер, проверяет удочки, насаживает наживку, так что сами они, если не хочется, могут решительно ничего не делать.
Или…
Если ее не увлечет этот полупоходный вариант, они могут полететь на Мауи. Он там никогда не был, но знающие люди говорят, тамошний городок Ваилуку самое оно для отдыха с женщиной: гостиницы хорошие, еда отличная; если машины напрокат не дают, то туристов возят на экскурсии, так что можно много чего посмотреть, было бы желание. Но, может быть, им и не захочется никуда выбираться. Может быть, им будет приятнее сидеть в гостинице.
Или…
Да куда захотят, туда и поедут, какая разница? В Гонолулу у него лежат на счету в банке выигранные в покер шестьсот долларов, он их давно придерживает. Они могут позволить себе разгуляться и просадить их без остатка. Черт, радостно думал он, черт, хорошо я додумался откладывать с каждого выигрыша половину.
Ох и крепко тебя приперло, Милт Тербер.
А потом, через три дня после похорон Блума, когда число исходящих бумажек почти сравнялось с убывающей кучкой входящих, новое осложнение сотрясло канцелярию, разорвавшись как граната.
Никколо Лива в конце концов осуществил давнюю угрозу и перевелся в двенадцатую роту сержантом по снабжению.
В то утро Тербер сочинял рапорт, в котором он и Хомс под присягой заявляли, что в седьмой роте покойный не подвергался никаким гонениям. Никколо вошел в канцелярию, пряча робость под застывшей на морщинистом лице хлипкой маской привычного цинизма, и, прилагая героические усилия, чтобы накачать свою кособокую усохшую оболочку привычным задиристым нахальством, сообщил, что переводится.
– Все бумаги уже выправлены и подписаны, не хватает только моей подписи. Капитан Гилберт вчера поймал меня во дворе и все показал. Подполковник Дэвидсон сказал ему, что лично говорил с Делбертом и тот разрешил, осталось только оформить. Милт, я ведь не думал, что Делберт согласится, я же это затеял на всякий случай. Но если я сейчас прохлопаю, второй такой возможности не будет. Гилберт мне так и сказал. Я должен дать твердый ответ, больше морочить ему голову я не могу. Он приглядел себе еще одного парня в 21-м полку. Если я откажусь, возьмет его.
Тербер взглянул на недописанный рапорт – ему надо было составить еще три других рапорта, успеть сегодня же их подписать и отправить по назначению, только тогда он окончательно разделается с Блумом и завтра после обеда будет свободен, – и отложил бумагу в сторону:
– Хорошее ты выбрал времечко для перевода.
– Знаю, – уныло сказал Лива.
– Новые винтовки уже на интендантском складе. Через пару дней получим.
– Знаю.
– До конца недели вступает в силу приказ о новом штатном расписании. Уже выгрузили два контейнера с нашивками.
– Знаю. Я все знаю. Кончай!
– Я еще и кончай! Никколо, ты соображаешь?
– Ладно тебе, – сказал Лива. – Хватит.
– Как я понимаю, тебя бесполезно просить потерпеть хотя бы месяц?
– Ты еще спрашиваешь!
– Так я и думал.
– Милт, ты же знаешь, почему Гилберт берет меня именно сейчас, – грустно, но упрямо сказал Лива. – В двенадцатой роте тоже кто-то должен всем этим заниматься.
– Что стоило Блуму застрелиться в другое время, когда не такая прорва работы, – вздохнул Тербер.
– Мать твою за ногу! – возмущенно заорал Лива. – Если я буду тянуть, это место займет парень из двадцать первого. Гилберт мне так и сказал. Дескать, сам не жрешь, отдай ложку другому. А когда еще у меня будет такая возможность? Подумай.
– Отличный он офицер, этот твой капитан Гилберт, – сказал Тербер, тщательно взвешивая в уме ситуацию. Разозлить Ливу сверх меры так же опасно, как и не довести до нужной кондиции. – Отличный офицер и настоящий джентльмен. Угробить своего же брата офицера и еще ножкой шаркнуть – где его этому научили? В Пойнте? Или от природы такой талантливый?
– Гилберту нужен снабженец, – пробовал защититься Лива.
– Седьмой роте тоже нужен снабженец.
– Да, но Гилберт будет мне за эту работу платить.
– Потерпи, седьмая рота тоже скоро раскачается.
– Как же! – Никколо злобно ухмыльнулся. – Уж ты-то врать не будешь. Если кому и верить, то только тебе. Но мне до пенсии всего восемнадцать лет.
Лива очень старался, он пыжился, как только мог, но было ясно, что все это ему не по душе.
– Что ж, – сказал Тербер, – ты меня знаешь, Никколо. Я тебе желаю только добра и палки в колеса ставить не буду.
– Да уж, – скривился Лива. – Уж ты-то никогда в жизни! – Но его сарказм был вымученным.
– Я же обещал: будет тебе и звание и оклад, только посиди здесь подольше. Такие дела в один день не делаются. Я на твоей памяти хоть раз не сдержал слово?
– Нет, – неохотно ответил Лива, – не помню. – Он сделал над собой огромное усилие и бросился в атаку с другого фланга: – Времена изменились, Милт. Нынче все не так, как раньше. Теперь самое главное – успеть. Мы вот-вот вступим в войну, сам знаешь. Каждая война – это для сверхсрочника шанс продвинуться. За тридцать лет службы таких шансов бывает один, от силы два. Если захватишь две войны, считай, крупно повезло. Сколько ребят в нашей роте застали прошлую войну? Только один – Пит Карелсен. В наше время с войнами стало туго, не то что раньше. Раньше любая стычка с индейцами засчитывалась как настоящая большая война. А мне скоро уже сорок. До следующей войны я в армии не дотяну. Чтобы получить пенсию мастер-сержанта, мне к началу войны надо быть самое меньшее штаб-сержантом, – уныло заключил он.
Вот теперь Ливу можно было брать голыми руками. Он – созрел. Он выложился до конца, злости у него больше не осталось, и сейчас было самое время его прихлопнуть. Все это породило на давно знакомую шахматную партию, которую игроки много раз подряд разыгрывали по учебнику: ход белых – контрход черных, оба заранее знают, кто выиграет, и играют не ради победы, а только чтобы полюбоваться комбинациями. Лива был на крючке. Терберу оставалось только передвинуть фигуру на ту же клетку, что и всегда, и был бы мат.
Тербер открыл было рот, но неожиданно для себя снова закрыл его. И с минуту сидел молча.
– Значит, так, – наконец сказал он, пораженный не меньше Ливы, и, растопырив пальцы, с силой вонзил пятерню себе в волосы. Потом вспомнил, как Карен однажды сказала, что, если он не избавится от этой привычки, волосы станут совсем редкими, и убрал руку. Он тупо уставился на Ливу: старикашка Никколо, лицо как печеное яблоко, в глазах недоумение. – Значит, так? – неопределенно повторил он.
– В полку стариков вроде меня немного. К концу войны им, чуть не каждому второму, дадут временные звания. Кто получит уорента, кто капитана, – пытался переспорить его Лива, словно еще надеялся, что появится прежний, бешеный Тербер и докажет ему всю ошибочность его неопровержимой логики. – Ты небось огребешь даже временного майора. А старая кляча Лива так и будет пыхтеть со своим РПК.
– В зад ногой я получу, а не майора! – взревел Тербер. – Если какая сволочь и огребет майора, так это ты, Никколо! Из тебя майор что надо! – Он замолчал так же внезапно, как разорался, и они изумленно уставились друг на друга.
Прежний, бешеный Тербер все-таки выдал свой знаменитый рык, но это было не к месту. Да и рык был не тот. Он, скорее, походил на хрип тяжело раненного зверя, и Лива не знал, как вести себя. Лива был смущен.
– Я, Никколо, за тебя решать не могу, – сказал Тербер. – Шевели своими убогими мозгами сам.
– Я уже все решил, – возразил Лива. – Еще до того, как к тебе пришел.
– Тогда не приставай ко мне и не жди, что я решу за тебя по-другому. Удерживать тебя я не стану. Ты прав, второго такого случая у тебя потом не будет. Валяй, подписывай свои драные бумажки.
– Пока утвердят, пройдет еще дня два.
– Ну и что? Может, не два, а десять. Может, даже целый год. Что с того?
– Нет, на десять не затянется, – сказал Лива. – Неделя и то много. Максимум два дня.
– Ну и хрен с ним! Два так два.
– Я за это время постараюсь навести на складе порядок. – В голосе Ливы была обида, будто Тербер-Цербер в чем-то его подвел.
– Хорошо, – безразлично сказал Тербер. – Спасибо.
– Слушай, чего это с тобой? – спросил Лива.
– Со мной ничего, полный порядок. Это с тобой что-то не то.
– Не говори ерунду. Со мной тоже полный порядок. Ну ладно, Милт. Пока. Еще увидимся. – Он шагнул к двери, но снова в нерешительности задержался; привычный цинизм и задиристое нахальство исчезли без следа, он даже не пытался это скрыть, Никколо Лива словно разом состарился и был сейчас похож на растерянного пожилого человека, которого объявили в завещании душеприказчиком и на его плечи нежданно-негаданно свалилось множество забот.
– Нет, – сказал Тербер, – не увидимся. Теперь мы можем встретиться с тобой только у Цоя.
– Там и увидимся. Тебя туда что, не пустит кто-то?
– Работа не пустит, – сказал Тербер. – Некогда будет.
– Вот оно что! – Лива радостно ухватился за эту зацепку. – Ему, видите ли, будет некогда! Будет очень занят! А как бы ты хотел? Чтобы я тут остался, пахал на твоем складе всю жизнь, а мне за это только РПК и дулю под нос? Ты это хотел сказать?
Тербер задумчиво смотрел на него и молчал.
– Ну хорошо, сволочь, хорошо! – бушевал Лива. – Если ты этого хочешь, пожалуйста!
– Зря разоряешься, – сказал Тербер.
– Я скажу Гилберту, пусть катится подальше! – кричал Лива – Очень мне нужно это повышение! Пусть он им подавится, пусть…
– Кончай! – заревел Тербер. – Я тебе сказал, болван, решай сам! Мне надоело решать за всех. Приходят тут все подряд, а я за них решай! Хватит! Теперь пусть каждый решает за себя сам. У меня это уже в печенках сидит. Я всего лишь первый сержант, а не господь бог, и мне надоело, что из меня делают совесть роты! Ты бы хотел, чтобы тобой затыкали дырки в чужой совести?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111