HarryFan «Правда»; Москва; 1989
Аннотация
В центре широко популярного романа одного из крупнейших американских писателей Джеймса Джонса – трагическая судьба солдата, вступившего в конфликт с бездушной военной машиной США.
В романе дана широкая панорама действительности США 40-х годов.
Роман глубоко психологичен и пронизан антимилитаристским пафосом.
Джеймс Джонс
ОТНЫНЕ И ВОВЕК
Посвящается армии Соединенных Штатов Америки

…Бравые солдатики пьют, гуляют,
Прокляты судьбою отныне и вовек.
Пожалей ты, господи, нас, пропащих:
Бравые солдатики – ух, брат! Эх!
Редьярд Киплинг. «Бравые солдатики».
Из цикла «Казарменные баллады»
Этот роман – произведение, созданное творческой фантазией писателя. Все персонажи вымышленные, любое сходство с реальными лицами чисто случайно. Тем не менее отдельные эпизоды в книге «Тюрьма» вполне достоверны, и, хотя события происходили не в тюрьме гарнизона Скофилд на Гавайских островах, а в одном из военных городков на территории США, где автор служил в армии, эти события действительно имели место – автор своими глазами видел описанные им сцены и на собственном опыте познал многое из того, о чем пишет.
Джеймс Джонс

…Я хлеб твой ел, я вино твое пил.
Я и радость, и горе с тобой делил.
Боль смертей твоих – это боль моя,
Твоя каждая жизнь – это я.
Редьярд Киплинг. «Прелюд»
…Сфинкс должен сам разгадать свою загадку. Если вся история человечества умещается в одном человеке, то всю совокупность процессов и явлений, составляющих историю, следует толковать, исходя из личного жизненного опыта.
Эмерсон. Эссе. Цикл первый – «История»
КНИГА ПЕРВАЯ
«ПЕРЕВОД»
1
Когда вещи были сложены, он распрямился и, отряхивая руки, вышел на галерею четвертого этажа – аккуратный, подтянутый, на первый взгляд щупловатый парень в еще хранящей утреннюю свежесть летней форме хаки.
Он облокотился о перила и замер, глядя сквозь проволочную сетку на знакомую картину: распростершийся внизу казарменный двор замыкали в квадрат четырехэтажные бетонные корпуса с темными ярусами галерей. Ему было немного стыдно своей привязанности к завидному местечку, с которым он сегодня расставался.
Под натиском знойного гавайского солнца двор обессиленно задыхался, как вымотанный боксер. Сквозь марево февральской жары и тонкую утреннюю дымку горячей красноватой пыли неслось приглушенное многоголосье звуков: лязгали по булыжнику стальные ободья, хлопали промасленные кожаные ремни, ритмично шаркали покоробившиеся подошвы солдатских ботинок, хрипло выкрикивали ругательства сержанты.
Когда-то, в какой-то миг, все это входит в твою плоть и кровь, думал он. Ты – это каждый из множества звуков, которые ты слышишь. И отречься от них нельзя, это все равно что отречься от того, ради чего живешь. И все же ты отрекаешься, говорил он себе, ты отказываешься от места, отведенного тебе в этом привычно звучащем мире.
На утрамбованном земляном плацу в центре двора солдаты пулеметной роты вяло проделывали стандартный набор упражнений, заряжая и разряжая пулеметы.
За спиной у него, в спальне отделения, большой комнате с высоким потолком, все окутывал негромкий гул, сотканный из шумов, шорохов, сопровождающих пробуждение людей, которые, встав с постели, в первые минуты двигаются осторожно, словно заново привыкают к миру, забытому за ночь. Он прислушивался к этому гулу, а еще слышал, как сзади приближаются шаги, но не оборачивался; как все-таки здорово было служить здесь, в команде горнистов, думал он: рано вставать не надо, спи себе сколько хочешь, пока не разбудит шум со двора, где уже гоняют по плацу строевиков.
– А те две пары на тонкой подошве? Ты их уложил? – спросил он, когда шаги приблизились вплотную. – Кстати, знаешь, они очень быстро снашиваются.
– На койке они, – ответил голос за спиной. – Форма у тебя чистая, ненадеванная, зачем все валить в одну кучу? Иголки с нитками, вешалки и полевые ботинки я положил в другой вещмешок.
– Тогда вроде все. – Он выпрямился и вздохнул, не от избытка чувств, а просто снимая напряжение. – Пошли поедим. У меня еще целый час в запасе.
– И все-таки ты делаешь большую глупость, – сказал тот, что стоял сзади.
– Я это уже слышал. Две недели долбишь одно и то же. Тебе, Ред, не понять.
– Может, и не понять. Меня не озаряет, как некоторых гениев. Зато я другое понимаю. Я приличный горнист. Без дураков. Но до тебя мне далеко. Ты в этом полку – лучший, второго такого у нас нет. Может, даже во всем гарнизоне нет.
– Это верно, – задумчиво согласился парень.
– Тогда чего же ты хочешь все бросить и перевестись?
– А я и не хочу.
– Но ведь переводишься.
– Да нет. Ты все время путаешь. Не я перевожусь, а меня переводят. Это не одно и то же.
– Брось ты, честное слово!
– Сам ты брось. Пойдем лучше к Цою, позавтракаем. А то сейчас эта орава туда завалится и все подчистит, – он кивнул в сторону спальни, где просыпалось отделение.
– Тебя послушать, ты будто вчера родился, – оказал Ред. – Что значит «переводят»? Не наорал бы на Хьюстона, никто бы тебя не перевел.
– Это точно.
– Пусть Хьюстон дал «первого горниста» не тебе, а своему губошлепу – ну и что? Что это меняет? Звание твое осталось при тебе. А эта козявка будет только дудеть на похоронах и трубить отбой на ученьях первогодков – вот и весь его навар.
– Все так.
– Если бы Хьюстон тебя разжаловал, а твое звание отдал козявке, я бы тебя еще понял. Но звание-то осталось у тебя.
– Не осталось. Хьюстон подал Старику официальный рапорт, чтоб меня перевели. А значит, я теряю звание.
– Так я ж тебе говорю, сходи к Старику. Тебе через пять минут вернут звание, Хьюстона и не опросят. Кто он против командира полка?
– Правильно. А хьюстоновский губошлеп все равно останется первым горнистом. И потом, приказ уже готов. Подпись на месте, печать на месте, все бумажки переслали – обратного хода нет.
– Да иди ты! – поморщился Ред. – Кого они волнуют, эти бумажки? Ими разве что подтереться. Пруит, чего ты стесняешься? Ты же здесь, можно сказать, свой человек.
– Короче, ты идешь со мной к Цою или не идешь? – перебил Пруит.
– У меня денег нет.
– А разве я сказал, что ты будешь платить? Пойдем – угощаю. В конце концов, это же я перевожусь, а не ты.
– Чего зря деньги тратить? Можем и в столовке поесть.
– Мне это дерьмо жрать неохота. Тем более сегодня.
– Сегодня у них яичница, – возразил Ред. – И, наверно, еще не остыла. А на новом месте денежки тебе ой как пригодятся.
– Ну прав ты, прав, – устало сказал парень. – Нельзя, что ли, в кои-то веки прилично пожрать? Просто так? Может, я хочу эти деньги просадить. Я перевожусь, понимаешь? Короче, идешь или нет?
– Иду, – сквозь зубы сказал Ред.
Они спустились по лестнице, вышли на дорожку перед казармой первой роты, где жили горнисты, пересекли улицу и зашагали вдоль штабного корпуса к «боевым воротам». Солнце набросилось на них, едва они оказались под открытым небом, и так же резко отпрыгнуло назад, как только они вошли в тоннель, насквозь прорезавший здание штаба и в память о далекой эпохе фортов именовавшийся «боевыми воротами». Стены здесь были ярко покрашены в цвета полка, а в центре, в застекленном лакированном шкафу, хранились важнейшие призы полковых спортсменов.
– Паршиво получается, – осторожно начал Ред. – Тебя скоро в большевики запишут. Ты, Пруит, сам себе яму роешь.
Пруит молчал.
В ресторанчике было пусто. Молодой Цой и его отец о чем-то болтали за стойкой. Седая борода и черная шапочка старика тотчас исчезли за дверью кухни, а молодой Цой, молодой Сэм Цой подошел к их столику.
– Пливет, Плу, – сказал молодой Цой. – Моя слысала, твоя пелеводицца. Моя так думает сколо, да?
– Скоро, – сказал Пруит. – Сегодня.
– Сегодня? – Молодой Цой улыбнулся. – А не свистись? Сегодня и пелеводисся?
– Да, сегодня, – нехотя подтвердил Пруит.
Молодой Цой, продолжая улыбаться, с сожалением показал головой. Потом повернулся к Реду:
– Сумаседсий! Из голнистов уйти на стлоевую?!
– Слушай, – сказал Пруит, – ты принесешь нам поесть или нет?
– Холосо, холосо. – Молодой Цой снова расплылся в улыбке. – Сицас несу.
Он отошел от стойки и скрылся за качающейся дверью кухни. Пруит проводил его взглядом и буркнул:
– У, морда косоглазая!
– Чего ты? Молодой Цой – хороший мужик, – вступился Ред.
– Это точно. И старый Цой тоже хороший мужик.
– Он тебе добра желает.
– Это точно. Мне все добра желают.
Ред смущенно пожал плечами. Они молча сидели в полутемном, сравнительно прохладном зале и слушали, как высоко на стене лениво жужжит вентилятор, пока наконец молодой Цой не поставил перед ними яичницу с ветчиной и кофе. Сквозь сетку входной двери вялый ветерок доносил ленивое позвякивание – четвертая рота по команде заряжала и разряжала пулеметы, – и монотонный лязг затворов зловещим пророчеством вторгался в уши Пруита, нарушая чудесное ощущение покоя, которым наслаждаешься, когда утренняя работа давно идет своим чередом, а сам ты бездельничаешь.
– Ти – палень сто надо. Пелвый солт. – Молодой Цой вернулся к их столику и, улыбаясь, вновь с сожалением покачал головой. – Тебе долога в свелхслоцники.
Пруит рассмеялся:
– Золотые слова, Сэм. Я тут на весь тридцатник. На все тридцать лет.
– А что скажет твоя девчонка? – спросил Ред, отрезая кусок яичницы. – Что она скажет, когда узнает про твой фортель с переводом?
Пруит неопределенно мотнул головой и принялся сосредоточенно жевать.
– Все против тебя, – рассудительно заметил Ред. – Даже твоя девчонка и та на тебя накинется.
– Пусть кидается хоть сейчас, я не возражаю, – ухмыльнулся Пруит.
Но Ред не собирался обращать все в шутку.
– Такую бабу, чтоб жила с тобой одним, еще поискать надо. Они на деревьях не растут. Проститутки – это пожалуйста. Но они для сосунков, для первогодков. А порядочную бабу, чтоб надолго, найти непросто. И уж если нашел, не рискуй. Между прочим, из стрелковой роты ты не сможешь каждый вечер мотаться в Халейву.
Пруит долго смотрел на круглую косточку от ветчины, потом взял ее с тарелки и высосал мозг.
– Это уж пусть она сама решает. Своим умом. Всем нам, Ред, рано или поздно приходится что-то решать. И ты знаешь, к этому давно шло. Дело ведь не только в том, что Хьюстон назначил первым горнистом не меня, а этого своего пупсика.
Ред внимательно посмотрел на Пруита: наклонности начальника команды горнистов ни для кого не были секретом, и Ред сейчас гадал, не пробовал ли Хьюстон подкатиться и к Пруиту. Нет, ерунда. Пруит избил бы его до полусмерти, чихать ему, что Хьюстон – начальник.
– Прекрасно, пусть она решает своим умом, – с досадой сказал Ред. – Только где он у нее, ум-то? В голове или, может, в другом месте, пониже?
– Ты язык не распускай. И вообще, чего тебе далась моя личная жизнь? А ум у нее, к твоему сведению, как раз в том самом месте, пониже. И меня это вполне устраивает. – Зачем вру-то? – подумал он.
– Ладно, не лезь в бутылку. Переводись на здоровье, мне-то что? Мое дело сторона. – И, словно ставя на этом точку, Ред взял кусок хлеба, собрал им с тарелки желток, проглотил и запил кофе.
Пруит закурил и, отвернувшись от Реда, стал наблюдать за компанией ротных писарей, которые только что вошли в зал и уселись в дальнем углу пить кофе, хотя им сейчас полагалось сидеть в штабной канцелярии. Все они были чем-то похожи друг на друга: высокие, худые, с мелкими чертами – ребята с такими лицами всегда тянутся к «интеллектуальной» работе за письменным столом. «…Ван-Гог… Гоген…» – донеслось до него. Один говорил, а остальные ждали, когда можно будет вставить слово, и стоило говорившему на секунду замолчать, чтобы перевести дух, как тотчас заговорил кто-то другой. Тот, которого перебили, нахмурился, а остальные все так же нетерпеливо ждали своей очереди. Пруит усмехнулся.
Странное дело, думал он, почему все время необходимо что-то решать? Поднатужишься, примешь наконец правильное решение и думаешь: ну вот, теперь можно передохнуть. Не тут-то было – назавтра возникает что-то другое. И пока ты знаешь, что идешь верным путем, приходится решать снова и снова. Каждый день, всю жизнь. Впрочем, можно и иначе. Вот, пожалуйста. Ред и эти ребята там, в углу, – они вольны ничего больше не решать, и лишь потому, что один-единственный раз решили неправильно. Ред, например, сделал ставку на Покой (от Постоянности и Конформизма). Как и следовало ожидать, фаворит вышел на первое место. Теперь Ред может выбыть из игры и спокойно тратить свой выигрыш. Ред никогда не бросил бы теплое местечко в команде горнистов из-за того, что кто-то задел его гордость. Но нить рассуждений ускользала от Пруита, и он не мог припомнить, что же было первопричиной, неизбежно повлекшей за собой нескончаемую цепочку все новых и новых решений.
Ред пытался давить на него логикой:
– У тебя РПК и диплом специалиста четвертого класса. Ты занят два часа в день, остальное время делаешь, что хочешь, – чем тебе плохо? Барабанщики и трубачи есть в каждом полку. Так уж заведено. Это все равно что иметь специальность на гражданке. Мы люди особые, потому у нас и кусок пожирнее.
– На гражданке специалистам что-то пока не раздают жирных кусков. Им бы работу найти – и то счастье.
Ред невольно поморщился.
– Это к делу не относится. Сейчас кризис. Как по-твоему, почему я пошел в эту нашу распрекрасную армию?
– Не знаю. Почему?
– А потому! – Ред торжествующе помолчал. – Потому же, почему и ты. Потому что на гражданке мне жилось бы хуже. А голодать я не собирался.
– Логично, – улыбнулся Пруит.
– Еще бы. У меня с логикой полный порядок. Здравый смысл – это главное. А почему я в команде горнистов, как ты думаешь?
– Потому, что это тоже логично. Только я-то пошел в армию вовсе не поэтому. И вовсе не поэтому служу, вернее, служил в горнистах.
– Знаем, знаем, – поморщился Ред. – Сейчас опять заведешь: «Я – солдат, я в армии на все тридцать лет…»
– Хорошо, не будем. Но вообще-то, на что еще я гожусь? На что? Куда мне податься, кроме армии? Надо же хоть куда-то приткнуться.
– Понимаю. Но если ты твердо решил долбать весь тридцатник, да еще так любишь горн, спрашивается, какого черта ты уходишь из горнистов? Ни один сверхсрочник так бы не сделал.
– Ладно, хватит про меня. Давай лучше разберемся с тобой. Кризис кончается, заводы начали поставлять оружие Англии, в мирное время объявлен призыв, а ты застрял в армии и отбываешь срок, как в тюрьме. Где же твой здравый смысл? Тебя дожидается работа на гражданке, но объявили призыв, и, значит, ты уже не можешь заплатить неустойку и послать армию подальше.
– У меня свой расчет. Пока наше знаменитое процветание не надо было охранять гаубицами, я все-таки не голодал. А контракт мой успеет кончиться еще до того, как мы влезем в эту идиотскую войну. Так что я отлично устроюсь на гражданке, буду себе тихо-мирно делать перископы для танков, а дураки вроде тебя будут ползать под пулями.
Пруит слушал, и на его глазах живое, подвижное лицо Реда, постепенно тая, превратилось в обугленный череп, словно струя огнемета мимоходом скользнула по нему небрежным поцелуем. А череп все бодрился и строил планы на будущее. И тут вдруг Пруит вспомнил, почему человек должен принимать только правильные решения. Это как с девственностью: один опрометчивый шаг – и она потеряна, ты уже не тот, что прежде. Кто слишком много ест, обязательно жиреет, и единственный способ не толстеть – это поменьше жрать. Бросивших спорт ничто другое не спасет: ни эспандеры, ни тренажеры, ни диеты. Когда сел играть в карты с самой Жизнью, свою колоду из кармана не вынешь.
Загвоздка в том, что он действительно хотел быть горнистом. Ред прилично играет на горне только потому, что он в душе не горнист. Все очень просто, проще некуда, как это он раньше не догадался. Он вынужден уйти из горнистов как раз потому, что он – настоящий горнист. Реду никуда уходить не надо. А он должен уйти – потому что больше всего на свете хочет остаться.
Пруит встал и посмотрел на часы.
– Четверть десятого. В девять тридцать мне надо быть в седьмой роте. У командира.
Последнее слово он, улыбаясь, растянул, и лицо его чуть перекосилось, словно отраженное в кривом зеркале.
– Подожди, присядь еще на минуту, – попросил Ред. – Я вообще-то не хотел тебе этого говорить, но теперь скажу.
Пруит посмотрел на него и снова сел, заранее зная, что сейчас услышит.
– Только не тяни. Мне пора.
– Ты ведь знаешь, кто командир седьмой роты?
– Знаю.
Но Реду этого было мало.
– Капитан Дейне Хомс, – сказал Ред. – Он же – Динамит. Динамит Хомс, полковой тренер по боксу.
– Что дальше?
– А то. Я знаю, почему ты в прошлом году перевелся в нашу часть. И про Дикси Уэлса знаю. Ты мне не рассказывал, но я знаю. И весь полк знает.
– А мне плевать. Я так и думал, что узнают.
– Из двадцать седьмого ты перевелся, потому что у тебя не было выхода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111