В глаза же бьет. Я так свои вещи не найду. За что меня забирают?
– Неважно, – сказал офицер. – Делайте, что вам говорят. У вас будет время все выяснить. Сержант, не светите ему в лицо.
– У меня в шкафчике бумажник лежит, – одевшись, сказал Пруит. Вокруг приподнимались на койках разбуженные солдаты. В зрачках у них отражался свет фонарика, и глаза от этого казались очень большими.
– Ну и что? – нетерпеливо сказал офицер. – Бумажник вам не нужен. Все ваши вещи и снаряжение сдадут куда следует. А ну-ка вы, там, сейчас же лечь! Спите! Вас это не касается.
Огоньки, отражавшиеся в глазах, тотчас погасли, все как один. Солдаты молча переворачивались на бок, чтобы свет не бил в глаза, и койки скрипели.
– У меня там деньги, сэр, – сказал Пруит. – Я лучше возьму их с собой, а то, когда вернусь, их не будет.
– Ну хорошо, – раздраженно сказал офицер. – Только быстро.
Пруит тем временем уже вытряхивал ключ от шкафчика, спрятанный в наволочке. Сержант повел его вниз, офицер спускался за ним, последним шел капрал.
– Не бойся, не сбегу, – усмехнулся Пруит.
– А то я не знаю, – откликнулся сержант.
– Не обращайте внимания, – сказал офицер.
– Ты, Пруит, помалкивай, – цыкнул сержант.
На первом этаже в коридоре горела лампочка. На койке возле столика дежурного валялась впопыхах откинутая капралом москитная сетка. Сейчас, при свете, Пруит разглядел их всех. Дежурный офицер, первый лейтенант Ван Вургис из штаба батальона, высокий, с крупным носом и плоской головой, три года назад прибыл в гарнизон прямо из Вест-Пойнта. Сержанта с гауптвахты Пруит знал только в лицо. С капралом Миллером он служил вместе довольно давно, но друзьями они никогда не были.
– Постой здесь минутку, – приказал ему сержант и повернулся к Миллеру: – Вы уже внесли в рапорт?
– Еще нет. Как раз хотел с вами посоветоваться.
Они отошли к столу и разговаривали, таинственно понизив голос. Пруит слушал, как они бубнят фамилии и служебные номера, занося их в рапорт. Лейтенант Ван Вургис стоял у двери и барабанил пальцами по косяку.
– Заканчивайте, сержант, – поторопил лейтенант.
– Есть, сэр. – Сержант поднял глаза на Миллера. – Что ж, капрал, большое спасибо. Извините, что пришлось вас разбудить. Можете снова ложиться.
– Пустяки, – сказал Миллер. – Всегда рад помочь. Может быть, нужно что-то еще?
– Нет-нет. Спасибо. Все уже в порядке.
– Если что, я здесь.
– Не беспокойтесь. Мы вам очень благодарны.
– Не за что, – сказал Миллер.
Пруит повернулся к Ван Вургису:
– В чем меня обвиняют, сэр?
– Это не имеет значения. Завтра у вас будет достаточно времени все выяснить. – И лейтенант нетерпеливо глянул на часы.
– Но я имею право знать, – настаивал Пруит. – Кто приказал меня арестовать?
Ван Вургис пристально посмотрел на него:
– Какие у вас права, я сам знаю. Можете меня не учить. Приказ об аресте отдал капитан Хомс. А доморощенных юристов я не люблю. Вы закончили, сержант?
Сержант деловито кивнул.
Пруит присвистнул:
– Быстро они это сработали. Не знаю, правда, кто. Небось из постели его вытащили, – попробовал пошутить он, но получилось не смешно.
– Что ж, тогда пошли, – сказал Ван Вургис сержанту, будто их разговор не прерывался. – У меня много дел.
– Ты, друг, не возникай, – посоветовал сержант Пруиту. – Чем больше будешь выступать, тем дольше просидишь. Давай пошел! Слышал, что сказал лейтенант?
В длинном приземистом бараке из рифленого железа, где была гауптвахта, ему выдали одеяло и отправили в камеру, отделенную от канцелярии решетчатой перегородкой. Дверь в перегородке за ним не заперли.
– Мы эту дверь не запираем, – сказал из-за письменного стола дежурный офицер, – потому что охранники тоже там ночуют. И будить их я очень не советую. На всяких случай предупреждаю, что дежурный здесь не спит всю ночь и вооружен. Все. Иди в камеру и спи.
– Есть, сэр, – сказал Пруит. – Спасибо, сэр.
С одеялом под мышкой он двинулся по проходу между двумя рядами коек, на которых скрючившись спали охранники. Наконец нашел свободную койку, сел и снял ботинки.
34
Его защитником назначили лейтенанта Колпеппера.
На второй или третий, а может, на четвертый день (все дни здесь были одинаковые, похожие один на другой, как близнецы: каждый день его три раза водили под стражей в столовую пятой роты, к которой была прикреплена служба гауптвахты, и он под стражей ел, каждый день его два раза водили под стражей полоть клумбы на детской площадке в офицерском городке, где он под стражей ползал на коленях и выдергивал сорняки, в то время как охранник стоял у него над головой и сторожил его, а офицерские дети с веселым гамом качались на качелях или возились в песочнице, и все это было не так уж неприятно), так вот на второй или третий, а может, на четвертый день лейтенант Колпеппер, как ураган, несущий запах моря в иссушенные солнцем прерии, ворвался из другого мира сквозь открытую дверь решетчатой перегородки, держа под мышкой новенькую, с трех сторон на молнии, кожаную папку, которую он купил специально для судебных документов, как только его назначили защитником.
Выступать защитником на военном суде Колпепперу предстояло впервые, и он пылал энтузиазмом. Дело многообещающее, говорил он, у защиты есть шансы если не добиться оправдания, те по крайней мере одержать пиррову победу, и с того дня, как Колпеппер начал готовить Пруита к процессу, того перестали водить после обеда под стражей на прополку и он ползал по клумбам только утром.
– Это большая ответственность, – с жаром заявил лейтенант Колпеппер. – В Пойнте нам целый семестр читали гражданское и военное право, и твое дело – первая проверка моих знаний на практике, так что все будут очень внимательно следить, как я справлюсь. Естественно, мне хочется справиться как можно лучше. Я хочу, чтобы тебя судили строго по закону, и постараюсь выбить самый справедливый приговор.
Пруиту невольно вспомнился тот вечер в Хикеме, когда они не дописали блюз, и почему-то стало неловко. Он в основном молчал. Он ничего не сказал про нож – в письменных свидетельских показаниях, которые дал ему прочитать Колпеппер, про нож не было ни слова. Ему не хотелось портить Колпепперу его адвокатский дебют, но он наотрез отказался признать себя виновным. А Колпеппер собирался построить всю защиту исключительно на добровольном признании вины.
– Что ж, это твое право, – бодро сказал Колпеппер. – Но я тебе объясню мою стратегию, и ты согласишься, что так лучше.
– Не соглашусь, – сказал Пруит.
– Добиться оправдания юридически абсолютно невозможно, и ты это сейчас поймешь, – азартно продолжал Колпеппер. – У обвинения есть свидетели – Уилсон и Хендерсон. Кроме того, имеется личное официальное заявление сержанта Галовича, и он под присягой утверждает, что ты был пьян и ударил его, когда он сделал тебе замечание за нарушение порядка после отбоя. Против этого мы бессильны.
Он показал Пруиту предварительное обвинительное заключение. Ему вменяли в вину нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, нарушение дисциплины и нанесение побоев должностному лицу сержантского состава при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, он обвинялся по статье «Поведение, недостойное военнослужащего». Рекомендовалось передать дело в специальный трибунал.
– Все почти как у Маджио, сам видишь, – радужно улыбнулся Колпеппер. – Нет только «сопротивления при аресте».
– Захотят – припаяют и это, – сказал Пруит. – Думаете, не смогут?
– И еще разница в том, – продолжал Колпеппер, – что с тобой все это случилось на территории гарнизона, а с Маджио – в городе, и в его дело вмешалось управление военной полиции. А в твоем случае обвинение выдвигает всего лишь ротный командир, капитан Хомс. Так что, хотя этим будет заниматься специальный трибунал, ты вряд ли получишь больше трех месяцев и тебя лишат двух третей денежного содержания.
– Что ж, хорошо.
– Если мы будем действовать правильно, можем выторговать даже меньше. Как бы то ни было, все улики против тебя и ты бесспорно виновен. Кроме того, ты давно у всех в печенках сидишь. Слава за тобой закрепилась дурная с первого же дня, как ты перевелся в седьмую роту, – большевик и разгильдяй, и на тебя чуть ли не весь полк точит зубы. А это, естественно, в корне меняет ситуацию, потому что в конечном счете в полку все решает внутренняя политика. Так что ты увяз крепко.
– Это-то я понимаю.
– Вот почему я и хочу, чтобы ты признал себя виновным, – победно заключил Колпеппер. – Мы должны пустить в ход те же средства, что и они. А именно политику. Законы, разные юридические фокусы и прочая дребедень здесь ни при чем. Я ведь, Пруит, этим вопросом занимался серьезно. Я в Пойнте написал по трибуналам такую нетрадиционную курсовую, что была целая сенсация. Обо мне сразу заговорили. Я наглядно показал, что судопроизводство определяется не столько абстрактной справедливостью, сколько скрытыми взаимоотношениями между людьми, и, следовательно, несмотря на все законы, судебные приговоры диктуются не чем иным, как личными отношениями. А это и есть политика. Ты меня понимаешь?
– Звучит логично.
– Что значит «звучит»?! – взорвался Колпеппер. – В Пойнте все обалдели. Это был настоящий переворот. Я убедительно доказал, что такой вещи, как абстрактная справедливость, не существует. Просто потому, что все судебные решения принимаются под влиянием сиюминутных колебаний общественного мнения. У меня в курсовой был блестящий пример – дело «уоббли», когда в ту войну посадили сто одного профсоюзника. Этого никогда бы не случилось, не повлияй на общественное мнение тогдашняя военная истерия. И суть не в том, что приговор был юридически несостоятелен. Главное, что в другое время судья Ландис не отважился бы на такой шаг. А кроме того, я показал и политическую сторону. Я напомнил, что Дарроу, который всегда раньше выступал адвокатом уоббли, на этот раз сослался на непонятно откуда возникшую занятость и вести дело отказался. Видишь, как все было одно с другим связано? – с жаром говорил Колпеппер. – Да, Пруит, курсовая у меня была пальчики оближешь! Я даже предсказывал, что придет время – конечно, уже после этой, нынешней войны, после демобилизации, – когда в состав военных судов будут входить не только офицеры. Но я подчеркнул, что в принципе это ничего не изменит. Потому что участвовать в работе трибуналов будут только те сержанты, или капралы, или даже рядовые, которые в силу личных взаимоотношений всегда примут сторону офицеров. Можешь себе представить, что тут началось! Я стал настоящей знаменитостью. Обо мне говорили даже больше, чем после чемпионата по фехтованию. Я доказал все настолько логично, что никто не мог возразить, даже преподаватели. Ты сам понимаешь – логика железная. В нашем мире, чтобы добиться признания, нужно людей огорошить. Кто-то когда-то сказал, что лучше худая слава, чем никакой. А я заявляю, что худая слава лучше доброй. Заставь людей один раз ужаснуться, и они тебя запомнят. А добрая слава – это каждый дурак может.
– Вот уж вы, наверно, были довольны, – заметил Пруит.
– Мало сказать доволен. Это решило в Пойнте мою карьеру. После той курсовой всем насчет меня стало ясно. И у тебя точно такой же случай, понимаешь? Все та же политика личных отношений. – Колпеппер глубоко вздохнул, переводя дух. – И именно поэтому я хочу, чтобы ты признал себя виновным. Все обалдеют. Признать себя виновным перед трибуналом – такого, по-моему, еще не было за всю историю армии! И не было потому, что военный суд не учитывает раскаяние как смягчающее приговор обстоятельство.
– Так ведь тогда это пустой номер. Я не…
– Подожди! Не пори горячку. Я тебе сначала объясню. Ты еще не понял всю соль.
– Во-первых, я не был пьян, – сказал Пруит. – По крайней мере не настолько, чтобы не соображать, что я делаю.
– Вот именно! На этом я все и строю. – Колпеппер торжествующе улыбнулся. – Был ты пьян или не был – неважно. Важно, что заявляют свидетели. А они заявляют, что ты был пьян. Если ты признаешь себя виновным и подтвердишь, что был пьян, ты попросту обернешь дело в свою пользу и прижмешь свидетелей их же собственными показаниями.
– Другими словами, если я признаю, что свидетели говорят правду, я этим докажу, что они лгут, так, что ли?
– М-м… В общем, можно сказать и так, да. Но я не утверждаю, что они лгут. Может быть, они говорят правду.
– Как они могут говорить правду, если я говорю, что не был пьян, а это и есть правда?
– Что ж, если ты не был пьян, то они в каком-то смысле лгут. Но с другой стороны, они в каком-то смысле говорят правду, если действительно считают, что ты был пьян. Так что, как видишь, фактически и ты, и они, возможно, говорите правду, но при этом между собой не согласны. Понимаешь?
– М-да… Тонкая штука.
Колпеппер кивнул.
– И адвокат обязан принимать все это во внимание, чтобы охранять твои интересы. Защитника для того и назначают. Но это к делу не относится. Главное – что конкретно содержится в свидетельских показаниях. Если ты заявишь, что не был пьян, суд тебе не поверит. Может быть, прямо в лицо тебе это не скажут, но не поверят. Потому что каждый преступник всегда заявляет, что он невиновен. Исключений не бывает. И это лишь поможет признать тебя виновным, понимаешь? Ты так только променяешь бесполезную иллюзию истины на три или четыре месяца в тюрьме. Истина не имеет ничего общего с военным кодексом, который применяется трибуналом, равно как и с личными отношениями, которые определяют применение этого кодекса. Ты понял?
– Кажется, да. Но я…
– Не торопись! Я подготовил текст заявления, где ты признаешь, что был пьян и не понимал, что делаешь.
Колпеппер открыл новенькую, желтую, с трех сторон на молнии кожаную папку, порылся в ней, достал отпечатанную страничку и протянул Пруиту. Потом любовно застегнул молнию.
– Прочти внимательно. Тут никаких подвохов, увидишь. Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты подписывал не читая. И вообще, Пруит, сначала всегда читай, а только потом подписывай. Иначе когда-нибудь непременно нарвешься на неприятности. Сейчас прочтешь, подпишешь, а на суде мы без всякого предупреждения это предъявим, и я потребую смягчить приговор. Им тогда будет неудобно дать тебе больше трех месяцев с лишением двух третей содержания. А может, даже ограничатся только денежным штрафом.
– Насколько я знаю, военный суд не принимает прошений о смягчении приговора, – сказал Пруит.
– Вот именно! – с жаром откликнулся Колпеппер. – Ты начинаешь улавливать. Я готов спорить, что в истории военных трибуналов нет ни одного прецедента. А если есть, значит, я о нем не слышал. Мы их этим убьем наповал.
– Но я не…
– Не спеши, – назидательно сказал Колпеппер. – Мораль всегда в конце басни, а ты не дослушал. Никто, – он сделал многозначительную паузу, – никто в армии, – он снова сделал паузу, – не считает пьянство большим преступлением или грехом. Так ведь? Ты же знаешь, что так. Да, это нарушение военного закона, но пьют все. Я сам у нас в клубе напиваюсь в сосиску, и все остальные тоже. И хотя, конечно, ни в одном уставе об этом никогда в жизни не напишут, офицеры, как правило, гораздо больше любят лихих ребят, которые не прочь заложить за воротник и побуянить. Потому что офицеры знают, что как раз из таких сорвиголов выходят прекрасные воины. И если говорить откровенно, большинство офицеров считают, что кто никогда не напивается и не куролесит, тот не солдат, и относятся к таким с подозрением. Ведь правильно?
– Да, но при чем здесь я? Почему я должен признавать себя виновным?
– Господи боже мой, неужели непонятно?! Если ты признаешь, что был пьян и просто разгулялся, мы положим суд на лопатки. Потому что пьянство как таковое негласно считается для настоящего солдата скорее добродетелью, чем пороком. И суд, который это понимает и сам считает так же, не сможет с чистой совестью дать тебе три месяца, не говоря уже о максимуме, только за то, что ты лихой рубаха-парень. Юридически ты, конечно, виновен, но нас с тобой это не волнует. Наша главная цель – повлиять на то личное отношение к подсудимому, которое члены трибунала привносят в толкование закона и которое в первую очередь обусловливает все их решения.
Лейтенант Колпеппер, гордясь блеском своего интеллекта, победоносно взглянул на Пруита, достал из кармана авторучку «Паркер-51» и протянул ему, чтобы он расписался. Но Пруит ручку не взял.
– Это, наверно, шикарная идея, сэр, – неохотно сказал он. – И мне очень неудобно вас огорчать – вы все так здорово продумали и столько сил положили. Но я не могу ради вас признать себя виновным.
– Да почему же, господи?! – взорвался Колпеппер. – И кстати, это вовсе не ради меня . Я же тебе объяснил. У меня вся защита построена именно на этом. Если ты не признаешь себя виновным, я ничего не смогу для тебя сделать. Тогда это будет самый заурядный, стандартный суд, каждый отбубнит свое, и ничего больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Неважно, – сказал офицер. – Делайте, что вам говорят. У вас будет время все выяснить. Сержант, не светите ему в лицо.
– У меня в шкафчике бумажник лежит, – одевшись, сказал Пруит. Вокруг приподнимались на койках разбуженные солдаты. В зрачках у них отражался свет фонарика, и глаза от этого казались очень большими.
– Ну и что? – нетерпеливо сказал офицер. – Бумажник вам не нужен. Все ваши вещи и снаряжение сдадут куда следует. А ну-ка вы, там, сейчас же лечь! Спите! Вас это не касается.
Огоньки, отражавшиеся в глазах, тотчас погасли, все как один. Солдаты молча переворачивались на бок, чтобы свет не бил в глаза, и койки скрипели.
– У меня там деньги, сэр, – сказал Пруит. – Я лучше возьму их с собой, а то, когда вернусь, их не будет.
– Ну хорошо, – раздраженно сказал офицер. – Только быстро.
Пруит тем временем уже вытряхивал ключ от шкафчика, спрятанный в наволочке. Сержант повел его вниз, офицер спускался за ним, последним шел капрал.
– Не бойся, не сбегу, – усмехнулся Пруит.
– А то я не знаю, – откликнулся сержант.
– Не обращайте внимания, – сказал офицер.
– Ты, Пруит, помалкивай, – цыкнул сержант.
На первом этаже в коридоре горела лампочка. На койке возле столика дежурного валялась впопыхах откинутая капралом москитная сетка. Сейчас, при свете, Пруит разглядел их всех. Дежурный офицер, первый лейтенант Ван Вургис из штаба батальона, высокий, с крупным носом и плоской головой, три года назад прибыл в гарнизон прямо из Вест-Пойнта. Сержанта с гауптвахты Пруит знал только в лицо. С капралом Миллером он служил вместе довольно давно, но друзьями они никогда не были.
– Постой здесь минутку, – приказал ему сержант и повернулся к Миллеру: – Вы уже внесли в рапорт?
– Еще нет. Как раз хотел с вами посоветоваться.
Они отошли к столу и разговаривали, таинственно понизив голос. Пруит слушал, как они бубнят фамилии и служебные номера, занося их в рапорт. Лейтенант Ван Вургис стоял у двери и барабанил пальцами по косяку.
– Заканчивайте, сержант, – поторопил лейтенант.
– Есть, сэр. – Сержант поднял глаза на Миллера. – Что ж, капрал, большое спасибо. Извините, что пришлось вас разбудить. Можете снова ложиться.
– Пустяки, – сказал Миллер. – Всегда рад помочь. Может быть, нужно что-то еще?
– Нет-нет. Спасибо. Все уже в порядке.
– Если что, я здесь.
– Не беспокойтесь. Мы вам очень благодарны.
– Не за что, – сказал Миллер.
Пруит повернулся к Ван Вургису:
– В чем меня обвиняют, сэр?
– Это не имеет значения. Завтра у вас будет достаточно времени все выяснить. – И лейтенант нетерпеливо глянул на часы.
– Но я имею право знать, – настаивал Пруит. – Кто приказал меня арестовать?
Ван Вургис пристально посмотрел на него:
– Какие у вас права, я сам знаю. Можете меня не учить. Приказ об аресте отдал капитан Хомс. А доморощенных юристов я не люблю. Вы закончили, сержант?
Сержант деловито кивнул.
Пруит присвистнул:
– Быстро они это сработали. Не знаю, правда, кто. Небось из постели его вытащили, – попробовал пошутить он, но получилось не смешно.
– Что ж, тогда пошли, – сказал Ван Вургис сержанту, будто их разговор не прерывался. – У меня много дел.
– Ты, друг, не возникай, – посоветовал сержант Пруиту. – Чем больше будешь выступать, тем дольше просидишь. Давай пошел! Слышал, что сказал лейтенант?
В длинном приземистом бараке из рифленого железа, где была гауптвахта, ему выдали одеяло и отправили в камеру, отделенную от канцелярии решетчатой перегородкой. Дверь в перегородке за ним не заперли.
– Мы эту дверь не запираем, – сказал из-за письменного стола дежурный офицер, – потому что охранники тоже там ночуют. И будить их я очень не советую. На всяких случай предупреждаю, что дежурный здесь не спит всю ночь и вооружен. Все. Иди в камеру и спи.
– Есть, сэр, – сказал Пруит. – Спасибо, сэр.
С одеялом под мышкой он двинулся по проходу между двумя рядами коек, на которых скрючившись спали охранники. Наконец нашел свободную койку, сел и снял ботинки.
34
Его защитником назначили лейтенанта Колпеппера.
На второй или третий, а может, на четвертый день (все дни здесь были одинаковые, похожие один на другой, как близнецы: каждый день его три раза водили под стражей в столовую пятой роты, к которой была прикреплена служба гауптвахты, и он под стражей ел, каждый день его два раза водили под стражей полоть клумбы на детской площадке в офицерском городке, где он под стражей ползал на коленях и выдергивал сорняки, в то время как охранник стоял у него над головой и сторожил его, а офицерские дети с веселым гамом качались на качелях или возились в песочнице, и все это было не так уж неприятно), так вот на второй или третий, а может, на четвертый день лейтенант Колпеппер, как ураган, несущий запах моря в иссушенные солнцем прерии, ворвался из другого мира сквозь открытую дверь решетчатой перегородки, держа под мышкой новенькую, с трех сторон на молнии, кожаную папку, которую он купил специально для судебных документов, как только его назначили защитником.
Выступать защитником на военном суде Колпепперу предстояло впервые, и он пылал энтузиазмом. Дело многообещающее, говорил он, у защиты есть шансы если не добиться оправдания, те по крайней мере одержать пиррову победу, и с того дня, как Колпеппер начал готовить Пруита к процессу, того перестали водить после обеда под стражей на прополку и он ползал по клумбам только утром.
– Это большая ответственность, – с жаром заявил лейтенант Колпеппер. – В Пойнте нам целый семестр читали гражданское и военное право, и твое дело – первая проверка моих знаний на практике, так что все будут очень внимательно следить, как я справлюсь. Естественно, мне хочется справиться как можно лучше. Я хочу, чтобы тебя судили строго по закону, и постараюсь выбить самый справедливый приговор.
Пруиту невольно вспомнился тот вечер в Хикеме, когда они не дописали блюз, и почему-то стало неловко. Он в основном молчал. Он ничего не сказал про нож – в письменных свидетельских показаниях, которые дал ему прочитать Колпеппер, про нож не было ни слова. Ему не хотелось портить Колпепперу его адвокатский дебют, но он наотрез отказался признать себя виновным. А Колпеппер собирался построить всю защиту исключительно на добровольном признании вины.
– Что ж, это твое право, – бодро сказал Колпеппер. – Но я тебе объясню мою стратегию, и ты согласишься, что так лучше.
– Не соглашусь, – сказал Пруит.
– Добиться оправдания юридически абсолютно невозможно, и ты это сейчас поймешь, – азартно продолжал Колпеппер. – У обвинения есть свидетели – Уилсон и Хендерсон. Кроме того, имеется личное официальное заявление сержанта Галовича, и он под присягой утверждает, что ты был пьян и ударил его, когда он сделал тебе замечание за нарушение порядка после отбоя. Против этого мы бессильны.
Он показал Пруиту предварительное обвинительное заключение. Ему вменяли в вину нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, нарушение дисциплины и нанесение побоев должностному лицу сержантского состава при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, он обвинялся по статье «Поведение, недостойное военнослужащего». Рекомендовалось передать дело в специальный трибунал.
– Все почти как у Маджио, сам видишь, – радужно улыбнулся Колпеппер. – Нет только «сопротивления при аресте».
– Захотят – припаяют и это, – сказал Пруит. – Думаете, не смогут?
– И еще разница в том, – продолжал Колпеппер, – что с тобой все это случилось на территории гарнизона, а с Маджио – в городе, и в его дело вмешалось управление военной полиции. А в твоем случае обвинение выдвигает всего лишь ротный командир, капитан Хомс. Так что, хотя этим будет заниматься специальный трибунал, ты вряд ли получишь больше трех месяцев и тебя лишат двух третей денежного содержания.
– Что ж, хорошо.
– Если мы будем действовать правильно, можем выторговать даже меньше. Как бы то ни было, все улики против тебя и ты бесспорно виновен. Кроме того, ты давно у всех в печенках сидишь. Слава за тобой закрепилась дурная с первого же дня, как ты перевелся в седьмую роту, – большевик и разгильдяй, и на тебя чуть ли не весь полк точит зубы. А это, естественно, в корне меняет ситуацию, потому что в конечном счете в полку все решает внутренняя политика. Так что ты увяз крепко.
– Это-то я понимаю.
– Вот почему я и хочу, чтобы ты признал себя виновным, – победно заключил Колпеппер. – Мы должны пустить в ход те же средства, что и они. А именно политику. Законы, разные юридические фокусы и прочая дребедень здесь ни при чем. Я ведь, Пруит, этим вопросом занимался серьезно. Я в Пойнте написал по трибуналам такую нетрадиционную курсовую, что была целая сенсация. Обо мне сразу заговорили. Я наглядно показал, что судопроизводство определяется не столько абстрактной справедливостью, сколько скрытыми взаимоотношениями между людьми, и, следовательно, несмотря на все законы, судебные приговоры диктуются не чем иным, как личными отношениями. А это и есть политика. Ты меня понимаешь?
– Звучит логично.
– Что значит «звучит»?! – взорвался Колпеппер. – В Пойнте все обалдели. Это был настоящий переворот. Я убедительно доказал, что такой вещи, как абстрактная справедливость, не существует. Просто потому, что все судебные решения принимаются под влиянием сиюминутных колебаний общественного мнения. У меня в курсовой был блестящий пример – дело «уоббли», когда в ту войну посадили сто одного профсоюзника. Этого никогда бы не случилось, не повлияй на общественное мнение тогдашняя военная истерия. И суть не в том, что приговор был юридически несостоятелен. Главное, что в другое время судья Ландис не отважился бы на такой шаг. А кроме того, я показал и политическую сторону. Я напомнил, что Дарроу, который всегда раньше выступал адвокатом уоббли, на этот раз сослался на непонятно откуда возникшую занятость и вести дело отказался. Видишь, как все было одно с другим связано? – с жаром говорил Колпеппер. – Да, Пруит, курсовая у меня была пальчики оближешь! Я даже предсказывал, что придет время – конечно, уже после этой, нынешней войны, после демобилизации, – когда в состав военных судов будут входить не только офицеры. Но я подчеркнул, что в принципе это ничего не изменит. Потому что участвовать в работе трибуналов будут только те сержанты, или капралы, или даже рядовые, которые в силу личных взаимоотношений всегда примут сторону офицеров. Можешь себе представить, что тут началось! Я стал настоящей знаменитостью. Обо мне говорили даже больше, чем после чемпионата по фехтованию. Я доказал все настолько логично, что никто не мог возразить, даже преподаватели. Ты сам понимаешь – логика железная. В нашем мире, чтобы добиться признания, нужно людей огорошить. Кто-то когда-то сказал, что лучше худая слава, чем никакой. А я заявляю, что худая слава лучше доброй. Заставь людей один раз ужаснуться, и они тебя запомнят. А добрая слава – это каждый дурак может.
– Вот уж вы, наверно, были довольны, – заметил Пруит.
– Мало сказать доволен. Это решило в Пойнте мою карьеру. После той курсовой всем насчет меня стало ясно. И у тебя точно такой же случай, понимаешь? Все та же политика личных отношений. – Колпеппер глубоко вздохнул, переводя дух. – И именно поэтому я хочу, чтобы ты признал себя виновным. Все обалдеют. Признать себя виновным перед трибуналом – такого, по-моему, еще не было за всю историю армии! И не было потому, что военный суд не учитывает раскаяние как смягчающее приговор обстоятельство.
– Так ведь тогда это пустой номер. Я не…
– Подожди! Не пори горячку. Я тебе сначала объясню. Ты еще не понял всю соль.
– Во-первых, я не был пьян, – сказал Пруит. – По крайней мере не настолько, чтобы не соображать, что я делаю.
– Вот именно! На этом я все и строю. – Колпеппер торжествующе улыбнулся. – Был ты пьян или не был – неважно. Важно, что заявляют свидетели. А они заявляют, что ты был пьян. Если ты признаешь себя виновным и подтвердишь, что был пьян, ты попросту обернешь дело в свою пользу и прижмешь свидетелей их же собственными показаниями.
– Другими словами, если я признаю, что свидетели говорят правду, я этим докажу, что они лгут, так, что ли?
– М-м… В общем, можно сказать и так, да. Но я не утверждаю, что они лгут. Может быть, они говорят правду.
– Как они могут говорить правду, если я говорю, что не был пьян, а это и есть правда?
– Что ж, если ты не был пьян, то они в каком-то смысле лгут. Но с другой стороны, они в каком-то смысле говорят правду, если действительно считают, что ты был пьян. Так что, как видишь, фактически и ты, и они, возможно, говорите правду, но при этом между собой не согласны. Понимаешь?
– М-да… Тонкая штука.
Колпеппер кивнул.
– И адвокат обязан принимать все это во внимание, чтобы охранять твои интересы. Защитника для того и назначают. Но это к делу не относится. Главное – что конкретно содержится в свидетельских показаниях. Если ты заявишь, что не был пьян, суд тебе не поверит. Может быть, прямо в лицо тебе это не скажут, но не поверят. Потому что каждый преступник всегда заявляет, что он невиновен. Исключений не бывает. И это лишь поможет признать тебя виновным, понимаешь? Ты так только променяешь бесполезную иллюзию истины на три или четыре месяца в тюрьме. Истина не имеет ничего общего с военным кодексом, который применяется трибуналом, равно как и с личными отношениями, которые определяют применение этого кодекса. Ты понял?
– Кажется, да. Но я…
– Не торопись! Я подготовил текст заявления, где ты признаешь, что был пьян и не понимал, что делаешь.
Колпеппер открыл новенькую, желтую, с трех сторон на молнии кожаную папку, порылся в ней, достал отпечатанную страничку и протянул Пруиту. Потом любовно застегнул молнию.
– Прочти внимательно. Тут никаких подвохов, увидишь. Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты подписывал не читая. И вообще, Пруит, сначала всегда читай, а только потом подписывай. Иначе когда-нибудь непременно нарвешься на неприятности. Сейчас прочтешь, подпишешь, а на суде мы без всякого предупреждения это предъявим, и я потребую смягчить приговор. Им тогда будет неудобно дать тебе больше трех месяцев с лишением двух третей содержания. А может, даже ограничатся только денежным штрафом.
– Насколько я знаю, военный суд не принимает прошений о смягчении приговора, – сказал Пруит.
– Вот именно! – с жаром откликнулся Колпеппер. – Ты начинаешь улавливать. Я готов спорить, что в истории военных трибуналов нет ни одного прецедента. А если есть, значит, я о нем не слышал. Мы их этим убьем наповал.
– Но я не…
– Не спеши, – назидательно сказал Колпеппер. – Мораль всегда в конце басни, а ты не дослушал. Никто, – он сделал многозначительную паузу, – никто в армии, – он снова сделал паузу, – не считает пьянство большим преступлением или грехом. Так ведь? Ты же знаешь, что так. Да, это нарушение военного закона, но пьют все. Я сам у нас в клубе напиваюсь в сосиску, и все остальные тоже. И хотя, конечно, ни в одном уставе об этом никогда в жизни не напишут, офицеры, как правило, гораздо больше любят лихих ребят, которые не прочь заложить за воротник и побуянить. Потому что офицеры знают, что как раз из таких сорвиголов выходят прекрасные воины. И если говорить откровенно, большинство офицеров считают, что кто никогда не напивается и не куролесит, тот не солдат, и относятся к таким с подозрением. Ведь правильно?
– Да, но при чем здесь я? Почему я должен признавать себя виновным?
– Господи боже мой, неужели непонятно?! Если ты признаешь, что был пьян и просто разгулялся, мы положим суд на лопатки. Потому что пьянство как таковое негласно считается для настоящего солдата скорее добродетелью, чем пороком. И суд, который это понимает и сам считает так же, не сможет с чистой совестью дать тебе три месяца, не говоря уже о максимуме, только за то, что ты лихой рубаха-парень. Юридически ты, конечно, виновен, но нас с тобой это не волнует. Наша главная цель – повлиять на то личное отношение к подсудимому, которое члены трибунала привносят в толкование закона и которое в первую очередь обусловливает все их решения.
Лейтенант Колпеппер, гордясь блеском своего интеллекта, победоносно взглянул на Пруита, достал из кармана авторучку «Паркер-51» и протянул ему, чтобы он расписался. Но Пруит ручку не взял.
– Это, наверно, шикарная идея, сэр, – неохотно сказал он. – И мне очень неудобно вас огорчать – вы все так здорово продумали и столько сил положили. Но я не могу ради вас признать себя виновным.
– Да почему же, господи?! – взорвался Колпеппер. – И кстати, это вовсе не ради меня . Я же тебе объяснил. У меня вся защита построена именно на этом. Если ты не признаешь себя виновным, я ничего не смогу для тебя сделать. Тогда это будет самый заурядный, стандартный суд, каждый отбубнит свое, и ничего больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111