Или, может, – тут он ухмылялся, – пойдешь прямо так, а вымоешься потом?
– Нет, – серьезно отвечал Пруит. – Я, пожалуй, сначала вымоюсь.
– Все пижонишь, – снова ухмылялся Тербер. – Ну, как знаешь.
А однажды Тербер спросил Пруита, не передумал ли он: может, все-таки займется боксом или бейсболом.
– Уж больно у тебя дохлый вид, малыш, – ухмыльнулся он. – Был бы ты спортсменом, не пришлось бы ходить на мороку.
– С чего ты взял, что я недоволен?
– А я не говорю, что ты недоволен, – радостно заявил Тербер. – Я просто сказал, что у тебя дохлый вид. Ты дошел до ручки.
– Рассчитываешь заставить меня пойти в боксеры? – мрачно спросил Пруит. – Не выйдет. Я что угодно вынесу. Вы с Динамитом зря стараетесь. У вас против меня кишка тонка. Конечно, у тебя сержантские нашивки, а то бы я с тобой поговорил. Не кулаками, так ножичком пощекотал бы тебя темной ночкой на Ривер-стрит.
– Пусть тебя мои нашивки не смущают, малыш, – хохотнул Тербер. – Надо будет, сниму рубашку. Могу прямо сейчас.
– Ты бы с удовольствием, да? – усмехнулся в ответ Пруит. – Хочешь упечь меня на год за решетку? – И, повернувшись, он двинулся к лестнице.
– А с чего ты вдруг приплел Хомса? – крикнул Тербер ему вслед. – Он-то тут при чем?
Были и другие досадные мелочи. Он собирался на субботу и воскресенье уехать в Халейву к своей девчонке, но всю первую неделю в седьмой роте его держал за горло составленный Цербером график дежурств и нарядов: старшина имел право первым включать его как новенького в списки всех дополнительных нарядов и пользовался своим правом, не зная жалости.
Неделя подходила к концу, а его фамилии пока ни разу не было в наряде на кухню, и солдатская интуиция Пруита начала бить тревогу. В пятницу, когда вывесили списки нарядов на выходные, его предчувствие оправдалось. Старшина приберег для него кухонный наряд на воскресенье. Но Тербер оказался даже коварнее, чем предполагал Пруит. В воскресенье Пруит должен был работать на кухне, а на субботу он был расписан дневальным по казарме. На поездку в Халейву не осталось даже одного дня.
Помимо всего прочего, этот график был составлен с тонким изуверским расчетом. Субботний наряд на кухню освобождал от общей утренней поверки, но дневальные по казарме проходили ее наравне с остальными, как бы ни были загружены добавочными обязанностями. Что и говорить, Тербер был хитрая сволочь: при удачном для себя раскладе он играл так, что его карту не мог перебить никто.
Рано утром в субботу подтянутый и одетый к поверке в свежую форму Тербер вышел из канцелярии посмотреть, как Пруит наводит чистоту на галерее. Он прислонился к дверному косяку и стоял, лучезарно улыбаясь, но Пруит продолжал угрюмо работать и не обращал на него внимания. Он пытался догадаться, кто устроил ему такую жизнь на выходные: Хомс, который зол на него за отказ идти в боксеры и хочет настоять на своем, или Тербер сам зачем-то придумал это издевательство, просто потому, что он его ненавидит?
В воскресенье Тербер пришел на кухню завтракать почти в одиннадцать. Как старшина он в отличие от всей роты был не обязан соблюдать расписание. Его завтрак состоял из оладий и яичницы с колбасой; роте же давали оладьи и по кусочку бекона без яичницы, потому что Прим отсыпался после ночной попойки. Тербер сел за алюминиевый разделочный стол, над которым висела большая полка с кухонной утварью, широко расставил локти и на виду у обливающегося потом наряда с аппетитом все съел. Потом не спеша прошел мимо огромного холодильника в посудомоечную.
– Так-так, – сказал он с ничего не выражающим лицом, вольготно привалясь к дверному косяку. – Да это же мой юный друг Пруит! Ну и как тебе строевая, Пруит? Как она, жизнь в стрелковой роте?
Повара и солдаты не спускали с него глаз: Цербер редко оставался в гарнизоне на выходные, и они ждали чего-то из ряда вон выходящего.
– Мне нравится, старшой. – Пруит улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась убедительной. Голый по пояс, он стоял, согнувшись над мойкой, в насквозь промокших от пота и мыльной воды рабочих брюках и ботинках. – Потому я и перевелся, – продолжал он серьезно. – Тут у вас не жизнь, а сказка. Если вдруг найду в этой куче жемчужину, возьму тебя в долю. Поделим точно поровну. Ведь, если бы не ты, разве бы мне так повезло?
– Ну-ну, – вальяжно хохотнул Цербер. – Ну-ну. Ты, оказывается, настоящий друг. И честный парень. Что ж, у Динамита в Блиссе были Прим и Галович, зато у меня в первой роте был Пруит. С кем вместе служил, для того что хочешь сделаешь. Значит, любишь работать? Я подумаю, может, найду для тебя еще какую-нибудь работенку в том же духе.
И, круто изогнув брови, Тербер с усмешкой поглядел на него. Пруит часто потом вспоминал этот заговорщический взгляд: повара, солдаты, кухня – все куда-то исчезло, остались только глаза двух людей, понимающих друг друга.
Он поудобнее ухватил кружку – тяжелая, без ручки, она лежала на самом дне мойки – и ждал, что Тербер скажет что-нибудь еще. Мысленно он уже видел, как со злобным торжеством убийцы высоко заносит кружку, но Цербер, казалось, разглядел, что сжимает рука под мыльной водой, потому что снова лучезарно улыбнулся и вышел из кухни, а Пруит остался как дурак стоять у мойки наедине со своим дерзким романтическим видением.
Несмотря на угрозу Тербера, фамилия Пруита больше не появлялась в списке суточных нарядов. В конце второй недели он был свободен и мог ехать в Халейву. Еще в первой роте он много раз с удивлением замечал, что Тербер на свой чудаковатый лад непогрешимо честен и никогда не нарушает установленные им самим нормы справедливости.
Она ждала его в дверях. Уперев вытянутую руку в косяк, словно не желая пускать в дом назойливого торговца, она стояла в дверном проеме и сквозь москитную сетку смотрела на улицу. Ему казалось, когда бы он ни пришел – днем ли, ночью ли, – стоит ему подняться сюда по щебню отходящей от шоссе дороги, и он непременно увидит Вайолет, за, стывшую в дверях в своей неизменной позе, будто он только что предупредил ее по телефону и она вышла ему навстречу. В этом была какая-то мистика, она словно всегда знала заранее, что он сейчас придет. Впрочем, все, связанное с Вайолет, было необычным.
Ему было не разгадать ее, он понял это с первого дня, когда познакомился с ней в Кахуку и повел в луна-парк, где убедился – луна-парки на всем земном шаре одинаковы, – что она девушка. Уже одно это удивило его, а дальше удивление только росло.
Вайолет Огури. О-гуу-рди. «Р» было похоже на «д», произнесенное заплетающимся языком пьяного. Даже ее фамилия была необычной и неожиданной. Чужая страна всегда для тебя необычна, потому что, оказавшись там, ты ждешь необычного и даже сам выискиваешь его. Но сочетание простого английского имени с чужеземной фамилией сбивало с толку. Вайолет была такая же, как все другие местные девушки, чьи имена означают по-английски названия цветов, а фамилии родились из чужеземной глубины столетий; она была такая же, как все другие дочери и внучки тех японцев, китайцев, португальцев, филиппинцев, которых завезли сюда на пароходах, точно скот, работать на тростниковых и ананасных плантациях; такая же, как все те девушки, чьи сыновья часто попадают в бесчисленное племя мальчишек, что возле баров чистят вам на улице туфли и повторяют старую шутку: «Моя – наполовину японский, наполовину – скофилдский» – или с кривой ухмылкой: «Моя – наполовину китайский, наполовину – скофилдский». Урожай с полей, засеянных солдатами, которые отслужили свой срок и таинственно исчезли за океаном на легендарном континенте , имя коему Соединенные Штаты.
Вайолет была двуединое целое, соединившее в себе до боли знакомое с непостижимо чужим – как Гонолулу, с его громадами принадлежащих христианским миссиям влиятельных банков и с задрипанной японской киношкой на углу Аала-парка, – гармония диссонансов, ключ к которой не мог бы подобрать никто, а уж Вайолет тем более. Он узнал, как правильно произносится ее фамилия, и это было все, что он узнал о ней.
Он шагнул в запущенный, загаженный курами двор, и она вышла ему навстречу на веранду под грубо сколоченным навесом. Он взял ее за руку, помог спуститься по трем прогнившим ступенькам, и они пошли вокруг дома к черному ходу: этот ритуал повторялся каждый раз, потому что за все то время, что он приходил сюда, его до сих пор не пригласили в гостиную.
Задняя веранда была раза в три просторнее передней; не затянутая москитной сеткой и до самой крыши оплетенная путаницей виноградных лоз, она была похожа на грот и служила семье Огури дополнительной, общей комнатой.
А за домом стояла его миниатюрная копия – ветхий курятник, вокруг которого степенно расхаживали самодовольные куры, зыркали бусинками глаз и, негромко кудахча свою чванливую песню про священное яйцо, с праведной бесцеремонностью святых роняли помет в траву. Кислый запах курятника и населяющего его народца пропитывал весь двор. И всякий раз потом, когда Пруит чувствовал этот запах, он явственно представлял себе Вайолет и всю ее жизнь.
В ее спальне рядом с кухней вечно царил беспорядок. Покрывало на железной кровати с облупившейся позолотой было смято, вещи небрежно валялись на постели и на единственном в комнате стуле. На самодельном туалетном столике белела рассыпанная пудра, зато в углу стоял почти настоящий платяной шкаф – рама, сколоченная из мелких реек и завешенная куском ядовито-зеленой цветастой ткани, которую в Америке производили специально для Гавайских островов. Вайолет сама соорудила этот символ бедняцкой надежды – «будут деньги, купим получше».
Пруит разделся до трусов и начал искать свои шорты, двигаясь по спальне с раскованностью частого гостя. Беспорядок его не смущал: он расшвыривал ногами валяющиеся на полу туфли, перекидывал платья со стула на кровать и чувствовал себя в этой жалкой хибаре даже больше дома, чем сама Вайолет.
Кучка домишек на склонах холмов по обе стороны дороги была похожа на его родной Харлан, не хватало только копоти и угольной пыли. Ржавая колонка возле задней веранды, выщербленная раковина с подставленным цинковым ведром и эмалированный ковшик – все это было плотью от плоти его жизни, и ему, выросшему в нищете, дышалось здесь легко и свободно.
Отыскивая шорты, он успел рассказать ей и про свой перевод, и про то, почему так долго не приезжал.
– Не понимаю, Бобби, зачем же ты тогда перевелся? – спросила Вайолет, и, услышав ее щебечущий кукольный голосок, он, как всегда, засмеялся. Она сидела на кровати и смотрела, как он снимает ботинки и носки и надевает на босые ноги старые парусиновые рыбацкие туфли.
Пронизанный солнцем ветерок плеснул в окно – единственное в этой комнате, словно его, спохватившись, прорубили в последнюю минуту, – омыл свежестью полумрак и приглушил запах грязной постели. Прохладный воздух коснулся его тела, и, посмотрев на Вайолет, сидевшую в одних шортах и лифчике, Пруит почувствовал, как от знакомого неукротимого желания у него напрягаются мышцы и потеют ладони.
– Что? – рассеянно переспросил он. – А-а. Я не перевелся. Меня перевели. Это мне Хьюстон устроил. За то, что я ему выдал… Слушай, ведь никого же нет… Может, успеем по-быстрому? – Три недели чувствовать, как кровь тяжело стучит в висках. Почти месяц. Терпеть было невмоготу.
– Потом, – сказала она. – Ты же мог сходить к командиру, попросить, чтобы тебя оставили.
– Верно. – Пруит судорожно кивнул, думая о том, что в армии этого хочется еще больше, голод еще сильнее. – Мог, Но не пошел. Не умею я клянчить.
– Да, я понимаю. Но, по-моему, любую склоку можно уладить. Если, конечно, доволен своей работой и не хочешь ее терять.
– Может быть. Только нет такой работы, чтобы из-за нее унижаться. Неужели не понимаешь? Мне ничего больше не оставалось… Иди сюда. Ну иди же ко мне.
– Не сейчас. – Она с любопытством наблюдала за ним, разглядывая его лицо. – Обидно. Такую хорошую работу потерял. И звание тоже.
– Обидно, – кивнул Пруит. Ладно, черт с ним, подумал он. – У тебя выпить нету?
– Ты в прошлый раз приносил, там еще осталось, – сказала она. – Я не трогала, это же ты покупал. – Она гордо встала. – Бутылка на кухне. И, кажется, есть еще одна, неначатая. Ты ее давно принес. Тебе хочется выпить?
– Да. – Он пошел за Вайолет на кухню. – Понимаешь, – осторожно начал он, – у меня больше не получится приезжать к тебе так часто. И платить мне будут всего двадцать один доллар в месяц, так что прежних денег я тебе давать уже не смогу.
Вайолет молча кивнула. Странно, эта новость вроде никак на нее не подействовала. Хватит пока, решил он, незачем сейчас все портить.
– Давай пойдем на горку, – сказал он. – На наше место, – добавил он тихо, и ему стало стыдно, что он ее упрашивает. Когда так долго обходишься без этого, делаешься сам не свой. Кровь тяжело стучала гулкими толчками.
– Пойдем.
Стекло в буфете давно разбилось, и бутылку можно было легко достать, не открывая дверцы, но Вайолет тем не менее ее открыла, потому что стеснялась выбитого стекла. Пока она стояла, подняв руки, Пруит сзади обнял ее и ласково сжал маленькую тугую грудь. Вайолет с досадой резко опустила руки, и тогда он повернул ее к себе, крепко схватил за локти и поцеловал, а она так и стояла, держа бутылку в руке. Без туфель она была чуть ниже его.
По сухой примятой траве они взобрались на горку, Пруит нес бутылку, солнце приятно припекало голые спины. Наверху, в маленькой рощице, они легли на зелено-бурое переплетение живой и мертвой травы. Прямо под ними был ее дом.
– Красиво, правда? – сказал Пруит.
– Нет, – не согласилась она. – Уродство. Самое настоящее уродство.
Внизу темнела россыпь домишек, безымянный поселок, не нанесенный на туристские карты, – казалось, первый же сильный порыв ветра сдует лачуги. С вершины горки, с верхней точки высокого конуса, им были видны хибарки, подковой окружавшие подножие и зеленое поле сахарного тростника по другую сторону холма.
– Я в детстве жил в похожем месте, – сказал Пруит. – Только наш городок был гораздо больше. А так то же самое, – добавил он, думая обо всем том, давно забытом, что вдруг вернулось и принесло с собой столько живых воспоминаний и чувств, обо всем том, что, кроме тебя, не поймет никто, потому что это только твое. Ему стало грустно оттого, что все это безвозвратно ушло и никому теперь не нужно.
– И тебе там нравилось? – спросила Вайолет.
– Нет, – сказал он. – Не нравилось. Но есть места намного хуже, я в таких тоже потом жил.
Он перевернулся на спину и смотрел на солнце, пробивающееся сквозь ветви деревьев. Откуда-то сверху медленно и мягко, будто осенние листья в далеком городке его детства, к нему слетал покой субботнего дня. Жизнь начнется вновь только в понедельник утром, шептал на ухо тихий голос. Вот бы так всегда, робко подумал он. Была бы вся жизнь двумя днями увольнительной.
Глупости, Пруит. Он отпил виски и передал бутылку Вайолет. Она приподнялась на локтях и, глядя вниз, на поселок, глотнула из бутылки. Неразбавленный виски она пила так же, как он, – точно это вода.
– Ужас, – сказала она, по-прежнему глядя вниз. – Люди не должны так жить. Мои приехали сюда с Хоккайдо. Даже этот дом и то не их собственный.
Она хотела отдать ему бутылку, но Пруит поймал ее за руку, притянул к себе и поцеловал. В первый раз сегодня она ответила на поцелуй и погладила его по щеке.
– Бобби, – тихо сказала она. – Бобби.
– Давай же. Иди ко мне.
Но она отодвинулась и посмотрела на свои дешевые часики.
– Мама с папой вот-вот вернутся.
Пруит сел на траве.
– Ну и что? – нетерпеливо сказал он. – Сюда же они не полезут.
– Я не потому, Бобби. Подожди до вечера. Днем нельзя.
– Ерунда, – сказал он. – Можно когда угодно. Главное, чтоб хотелось.
– Вот именно. А мне не хочется. Они сейчас должны приехать.
– Они же все равно знают, что ночью мы спим вместе.
– Ты ведь сам понимаешь, как я к ним отношусь.
– Но они все равно все знают, – сказал он. И неожиданно засомневался, а знают ли? – Должны же они догадываться.
– Днем это все не так. Они еще не вернулись с работы. И потом, ты же простой солдат. – Она замолчала и потянулась за лежащей в траве бутылкой. – А я с образованием. У меня диплом «Лейлегуа», – добавила она.
А ты, Пруит, даже седьмой класс не кончил, подумал он. Видел он эту «Лейлегуа». Самая обычная женская средняя школа в Вахиаве.
– Ну и что, что солдат? Что в этом плохого? Солдаты такие же, как все.
– Я знаю.
– Солдаты тоже люди, ничем не хуже других, – не унимался он.
– Я все это знаю. Ты не понимаешь. Столько девушек-нисэи гуляют с солдатами.
– Ну и что?
Ему вспомнилась местная песенка: «Мануэле, мой сыночек дорогой. Возвращался бы скорее ты домой. Без тебя тоска нас донимает, а сестра твоя с солдатами гуляет».
– Солдаты, они все хотят от девушки только одного.
– Ваши и с гражданскими гуляют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Нет, – серьезно отвечал Пруит. – Я, пожалуй, сначала вымоюсь.
– Все пижонишь, – снова ухмылялся Тербер. – Ну, как знаешь.
А однажды Тербер спросил Пруита, не передумал ли он: может, все-таки займется боксом или бейсболом.
– Уж больно у тебя дохлый вид, малыш, – ухмыльнулся он. – Был бы ты спортсменом, не пришлось бы ходить на мороку.
– С чего ты взял, что я недоволен?
– А я не говорю, что ты недоволен, – радостно заявил Тербер. – Я просто сказал, что у тебя дохлый вид. Ты дошел до ручки.
– Рассчитываешь заставить меня пойти в боксеры? – мрачно спросил Пруит. – Не выйдет. Я что угодно вынесу. Вы с Динамитом зря стараетесь. У вас против меня кишка тонка. Конечно, у тебя сержантские нашивки, а то бы я с тобой поговорил. Не кулаками, так ножичком пощекотал бы тебя темной ночкой на Ривер-стрит.
– Пусть тебя мои нашивки не смущают, малыш, – хохотнул Тербер. – Надо будет, сниму рубашку. Могу прямо сейчас.
– Ты бы с удовольствием, да? – усмехнулся в ответ Пруит. – Хочешь упечь меня на год за решетку? – И, повернувшись, он двинулся к лестнице.
– А с чего ты вдруг приплел Хомса? – крикнул Тербер ему вслед. – Он-то тут при чем?
Были и другие досадные мелочи. Он собирался на субботу и воскресенье уехать в Халейву к своей девчонке, но всю первую неделю в седьмой роте его держал за горло составленный Цербером график дежурств и нарядов: старшина имел право первым включать его как новенького в списки всех дополнительных нарядов и пользовался своим правом, не зная жалости.
Неделя подходила к концу, а его фамилии пока ни разу не было в наряде на кухню, и солдатская интуиция Пруита начала бить тревогу. В пятницу, когда вывесили списки нарядов на выходные, его предчувствие оправдалось. Старшина приберег для него кухонный наряд на воскресенье. Но Тербер оказался даже коварнее, чем предполагал Пруит. В воскресенье Пруит должен был работать на кухне, а на субботу он был расписан дневальным по казарме. На поездку в Халейву не осталось даже одного дня.
Помимо всего прочего, этот график был составлен с тонким изуверским расчетом. Субботний наряд на кухню освобождал от общей утренней поверки, но дневальные по казарме проходили ее наравне с остальными, как бы ни были загружены добавочными обязанностями. Что и говорить, Тербер был хитрая сволочь: при удачном для себя раскладе он играл так, что его карту не мог перебить никто.
Рано утром в субботу подтянутый и одетый к поверке в свежую форму Тербер вышел из канцелярии посмотреть, как Пруит наводит чистоту на галерее. Он прислонился к дверному косяку и стоял, лучезарно улыбаясь, но Пруит продолжал угрюмо работать и не обращал на него внимания. Он пытался догадаться, кто устроил ему такую жизнь на выходные: Хомс, который зол на него за отказ идти в боксеры и хочет настоять на своем, или Тербер сам зачем-то придумал это издевательство, просто потому, что он его ненавидит?
В воскресенье Тербер пришел на кухню завтракать почти в одиннадцать. Как старшина он в отличие от всей роты был не обязан соблюдать расписание. Его завтрак состоял из оладий и яичницы с колбасой; роте же давали оладьи и по кусочку бекона без яичницы, потому что Прим отсыпался после ночной попойки. Тербер сел за алюминиевый разделочный стол, над которым висела большая полка с кухонной утварью, широко расставил локти и на виду у обливающегося потом наряда с аппетитом все съел. Потом не спеша прошел мимо огромного холодильника в посудомоечную.
– Так-так, – сказал он с ничего не выражающим лицом, вольготно привалясь к дверному косяку. – Да это же мой юный друг Пруит! Ну и как тебе строевая, Пруит? Как она, жизнь в стрелковой роте?
Повара и солдаты не спускали с него глаз: Цербер редко оставался в гарнизоне на выходные, и они ждали чего-то из ряда вон выходящего.
– Мне нравится, старшой. – Пруит улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась убедительной. Голый по пояс, он стоял, согнувшись над мойкой, в насквозь промокших от пота и мыльной воды рабочих брюках и ботинках. – Потому я и перевелся, – продолжал он серьезно. – Тут у вас не жизнь, а сказка. Если вдруг найду в этой куче жемчужину, возьму тебя в долю. Поделим точно поровну. Ведь, если бы не ты, разве бы мне так повезло?
– Ну-ну, – вальяжно хохотнул Цербер. – Ну-ну. Ты, оказывается, настоящий друг. И честный парень. Что ж, у Динамита в Блиссе были Прим и Галович, зато у меня в первой роте был Пруит. С кем вместе служил, для того что хочешь сделаешь. Значит, любишь работать? Я подумаю, может, найду для тебя еще какую-нибудь работенку в том же духе.
И, круто изогнув брови, Тербер с усмешкой поглядел на него. Пруит часто потом вспоминал этот заговорщический взгляд: повара, солдаты, кухня – все куда-то исчезло, остались только глаза двух людей, понимающих друг друга.
Он поудобнее ухватил кружку – тяжелая, без ручки, она лежала на самом дне мойки – и ждал, что Тербер скажет что-нибудь еще. Мысленно он уже видел, как со злобным торжеством убийцы высоко заносит кружку, но Цербер, казалось, разглядел, что сжимает рука под мыльной водой, потому что снова лучезарно улыбнулся и вышел из кухни, а Пруит остался как дурак стоять у мойки наедине со своим дерзким романтическим видением.
Несмотря на угрозу Тербера, фамилия Пруита больше не появлялась в списке суточных нарядов. В конце второй недели он был свободен и мог ехать в Халейву. Еще в первой роте он много раз с удивлением замечал, что Тербер на свой чудаковатый лад непогрешимо честен и никогда не нарушает установленные им самим нормы справедливости.
Она ждала его в дверях. Уперев вытянутую руку в косяк, словно не желая пускать в дом назойливого торговца, она стояла в дверном проеме и сквозь москитную сетку смотрела на улицу. Ему казалось, когда бы он ни пришел – днем ли, ночью ли, – стоит ему подняться сюда по щебню отходящей от шоссе дороги, и он непременно увидит Вайолет, за, стывшую в дверях в своей неизменной позе, будто он только что предупредил ее по телефону и она вышла ему навстречу. В этом была какая-то мистика, она словно всегда знала заранее, что он сейчас придет. Впрочем, все, связанное с Вайолет, было необычным.
Ему было не разгадать ее, он понял это с первого дня, когда познакомился с ней в Кахуку и повел в луна-парк, где убедился – луна-парки на всем земном шаре одинаковы, – что она девушка. Уже одно это удивило его, а дальше удивление только росло.
Вайолет Огури. О-гуу-рди. «Р» было похоже на «д», произнесенное заплетающимся языком пьяного. Даже ее фамилия была необычной и неожиданной. Чужая страна всегда для тебя необычна, потому что, оказавшись там, ты ждешь необычного и даже сам выискиваешь его. Но сочетание простого английского имени с чужеземной фамилией сбивало с толку. Вайолет была такая же, как все другие местные девушки, чьи имена означают по-английски названия цветов, а фамилии родились из чужеземной глубины столетий; она была такая же, как все другие дочери и внучки тех японцев, китайцев, португальцев, филиппинцев, которых завезли сюда на пароходах, точно скот, работать на тростниковых и ананасных плантациях; такая же, как все те девушки, чьи сыновья часто попадают в бесчисленное племя мальчишек, что возле баров чистят вам на улице туфли и повторяют старую шутку: «Моя – наполовину японский, наполовину – скофилдский» – или с кривой ухмылкой: «Моя – наполовину китайский, наполовину – скофилдский». Урожай с полей, засеянных солдатами, которые отслужили свой срок и таинственно исчезли за океаном на легендарном континенте , имя коему Соединенные Штаты.
Вайолет была двуединое целое, соединившее в себе до боли знакомое с непостижимо чужим – как Гонолулу, с его громадами принадлежащих христианским миссиям влиятельных банков и с задрипанной японской киношкой на углу Аала-парка, – гармония диссонансов, ключ к которой не мог бы подобрать никто, а уж Вайолет тем более. Он узнал, как правильно произносится ее фамилия, и это было все, что он узнал о ней.
Он шагнул в запущенный, загаженный курами двор, и она вышла ему навстречу на веранду под грубо сколоченным навесом. Он взял ее за руку, помог спуститься по трем прогнившим ступенькам, и они пошли вокруг дома к черному ходу: этот ритуал повторялся каждый раз, потому что за все то время, что он приходил сюда, его до сих пор не пригласили в гостиную.
Задняя веранда была раза в три просторнее передней; не затянутая москитной сеткой и до самой крыши оплетенная путаницей виноградных лоз, она была похожа на грот и служила семье Огури дополнительной, общей комнатой.
А за домом стояла его миниатюрная копия – ветхий курятник, вокруг которого степенно расхаживали самодовольные куры, зыркали бусинками глаз и, негромко кудахча свою чванливую песню про священное яйцо, с праведной бесцеремонностью святых роняли помет в траву. Кислый запах курятника и населяющего его народца пропитывал весь двор. И всякий раз потом, когда Пруит чувствовал этот запах, он явственно представлял себе Вайолет и всю ее жизнь.
В ее спальне рядом с кухней вечно царил беспорядок. Покрывало на железной кровати с облупившейся позолотой было смято, вещи небрежно валялись на постели и на единственном в комнате стуле. На самодельном туалетном столике белела рассыпанная пудра, зато в углу стоял почти настоящий платяной шкаф – рама, сколоченная из мелких реек и завешенная куском ядовито-зеленой цветастой ткани, которую в Америке производили специально для Гавайских островов. Вайолет сама соорудила этот символ бедняцкой надежды – «будут деньги, купим получше».
Пруит разделся до трусов и начал искать свои шорты, двигаясь по спальне с раскованностью частого гостя. Беспорядок его не смущал: он расшвыривал ногами валяющиеся на полу туфли, перекидывал платья со стула на кровать и чувствовал себя в этой жалкой хибаре даже больше дома, чем сама Вайолет.
Кучка домишек на склонах холмов по обе стороны дороги была похожа на его родной Харлан, не хватало только копоти и угольной пыли. Ржавая колонка возле задней веранды, выщербленная раковина с подставленным цинковым ведром и эмалированный ковшик – все это было плотью от плоти его жизни, и ему, выросшему в нищете, дышалось здесь легко и свободно.
Отыскивая шорты, он успел рассказать ей и про свой перевод, и про то, почему так долго не приезжал.
– Не понимаю, Бобби, зачем же ты тогда перевелся? – спросила Вайолет, и, услышав ее щебечущий кукольный голосок, он, как всегда, засмеялся. Она сидела на кровати и смотрела, как он снимает ботинки и носки и надевает на босые ноги старые парусиновые рыбацкие туфли.
Пронизанный солнцем ветерок плеснул в окно – единственное в этой комнате, словно его, спохватившись, прорубили в последнюю минуту, – омыл свежестью полумрак и приглушил запах грязной постели. Прохладный воздух коснулся его тела, и, посмотрев на Вайолет, сидевшую в одних шортах и лифчике, Пруит почувствовал, как от знакомого неукротимого желания у него напрягаются мышцы и потеют ладони.
– Что? – рассеянно переспросил он. – А-а. Я не перевелся. Меня перевели. Это мне Хьюстон устроил. За то, что я ему выдал… Слушай, ведь никого же нет… Может, успеем по-быстрому? – Три недели чувствовать, как кровь тяжело стучит в висках. Почти месяц. Терпеть было невмоготу.
– Потом, – сказала она. – Ты же мог сходить к командиру, попросить, чтобы тебя оставили.
– Верно. – Пруит судорожно кивнул, думая о том, что в армии этого хочется еще больше, голод еще сильнее. – Мог, Но не пошел. Не умею я клянчить.
– Да, я понимаю. Но, по-моему, любую склоку можно уладить. Если, конечно, доволен своей работой и не хочешь ее терять.
– Может быть. Только нет такой работы, чтобы из-за нее унижаться. Неужели не понимаешь? Мне ничего больше не оставалось… Иди сюда. Ну иди же ко мне.
– Не сейчас. – Она с любопытством наблюдала за ним, разглядывая его лицо. – Обидно. Такую хорошую работу потерял. И звание тоже.
– Обидно, – кивнул Пруит. Ладно, черт с ним, подумал он. – У тебя выпить нету?
– Ты в прошлый раз приносил, там еще осталось, – сказала она. – Я не трогала, это же ты покупал. – Она гордо встала. – Бутылка на кухне. И, кажется, есть еще одна, неначатая. Ты ее давно принес. Тебе хочется выпить?
– Да. – Он пошел за Вайолет на кухню. – Понимаешь, – осторожно начал он, – у меня больше не получится приезжать к тебе так часто. И платить мне будут всего двадцать один доллар в месяц, так что прежних денег я тебе давать уже не смогу.
Вайолет молча кивнула. Странно, эта новость вроде никак на нее не подействовала. Хватит пока, решил он, незачем сейчас все портить.
– Давай пойдем на горку, – сказал он. – На наше место, – добавил он тихо, и ему стало стыдно, что он ее упрашивает. Когда так долго обходишься без этого, делаешься сам не свой. Кровь тяжело стучала гулкими толчками.
– Пойдем.
Стекло в буфете давно разбилось, и бутылку можно было легко достать, не открывая дверцы, но Вайолет тем не менее ее открыла, потому что стеснялась выбитого стекла. Пока она стояла, подняв руки, Пруит сзади обнял ее и ласково сжал маленькую тугую грудь. Вайолет с досадой резко опустила руки, и тогда он повернул ее к себе, крепко схватил за локти и поцеловал, а она так и стояла, держа бутылку в руке. Без туфель она была чуть ниже его.
По сухой примятой траве они взобрались на горку, Пруит нес бутылку, солнце приятно припекало голые спины. Наверху, в маленькой рощице, они легли на зелено-бурое переплетение живой и мертвой травы. Прямо под ними был ее дом.
– Красиво, правда? – сказал Пруит.
– Нет, – не согласилась она. – Уродство. Самое настоящее уродство.
Внизу темнела россыпь домишек, безымянный поселок, не нанесенный на туристские карты, – казалось, первый же сильный порыв ветра сдует лачуги. С вершины горки, с верхней точки высокого конуса, им были видны хибарки, подковой окружавшие подножие и зеленое поле сахарного тростника по другую сторону холма.
– Я в детстве жил в похожем месте, – сказал Пруит. – Только наш городок был гораздо больше. А так то же самое, – добавил он, думая обо всем том, давно забытом, что вдруг вернулось и принесло с собой столько живых воспоминаний и чувств, обо всем том, что, кроме тебя, не поймет никто, потому что это только твое. Ему стало грустно оттого, что все это безвозвратно ушло и никому теперь не нужно.
– И тебе там нравилось? – спросила Вайолет.
– Нет, – сказал он. – Не нравилось. Но есть места намного хуже, я в таких тоже потом жил.
Он перевернулся на спину и смотрел на солнце, пробивающееся сквозь ветви деревьев. Откуда-то сверху медленно и мягко, будто осенние листья в далеком городке его детства, к нему слетал покой субботнего дня. Жизнь начнется вновь только в понедельник утром, шептал на ухо тихий голос. Вот бы так всегда, робко подумал он. Была бы вся жизнь двумя днями увольнительной.
Глупости, Пруит. Он отпил виски и передал бутылку Вайолет. Она приподнялась на локтях и, глядя вниз, на поселок, глотнула из бутылки. Неразбавленный виски она пила так же, как он, – точно это вода.
– Ужас, – сказала она, по-прежнему глядя вниз. – Люди не должны так жить. Мои приехали сюда с Хоккайдо. Даже этот дом и то не их собственный.
Она хотела отдать ему бутылку, но Пруит поймал ее за руку, притянул к себе и поцеловал. В первый раз сегодня она ответила на поцелуй и погладила его по щеке.
– Бобби, – тихо сказала она. – Бобби.
– Давай же. Иди ко мне.
Но она отодвинулась и посмотрела на свои дешевые часики.
– Мама с папой вот-вот вернутся.
Пруит сел на траве.
– Ну и что? – нетерпеливо сказал он. – Сюда же они не полезут.
– Я не потому, Бобби. Подожди до вечера. Днем нельзя.
– Ерунда, – сказал он. – Можно когда угодно. Главное, чтоб хотелось.
– Вот именно. А мне не хочется. Они сейчас должны приехать.
– Они же все равно знают, что ночью мы спим вместе.
– Ты ведь сам понимаешь, как я к ним отношусь.
– Но они все равно все знают, – сказал он. И неожиданно засомневался, а знают ли? – Должны же они догадываться.
– Днем это все не так. Они еще не вернулись с работы. И потом, ты же простой солдат. – Она замолчала и потянулась за лежащей в траве бутылкой. – А я с образованием. У меня диплом «Лейлегуа», – добавила она.
А ты, Пруит, даже седьмой класс не кончил, подумал он. Видел он эту «Лейлегуа». Самая обычная женская средняя школа в Вахиаве.
– Ну и что, что солдат? Что в этом плохого? Солдаты такие же, как все.
– Я знаю.
– Солдаты тоже люди, ничем не хуже других, – не унимался он.
– Я все это знаю. Ты не понимаешь. Столько девушек-нисэи гуляют с солдатами.
– Ну и что?
Ему вспомнилась местная песенка: «Мануэле, мой сыночек дорогой. Возвращался бы скорее ты домой. Без тебя тоска нас донимает, а сестра твоя с солдатами гуляет».
– Солдаты, они все хотят от девушки только одного.
– Ваши и с гражданскими гуляют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111