Примерно полторы сотни заключенных. Несколько в стороне – женщины. Меня поставили отдельно от всех, поближе к группе штатских, в заграничных костюмах и обуви. Тогда это было еще очень заметно. Дежурный старшина, державший папку с большой пачкой бумаг, прочитал мне по маленькому листку, подколотому к нескольким другим побольше:
– Ваше дело передано в Особое совещание при Министерстве внутренних дел СССР.
Принесли мой чемодан, забрали завалявшиеся там книги, карандаши, но оставили трофейное армейское белье, стеганые манчжурские костюмы из эрзацшелка, все это кормило потом в пути.
Длинной колонной заключенные топали вдоль утренней летней улицы Быдгоща – это был мой первый марш под конвоем, раньше возили. С тротуаров смотрели женщины, дети, солдаты, смотрели с любопытством. Сочувствующих взглядов я не заметил, но и криков «повесить бы их» уже не слышал. У развалин работали женщины в косынках и шароварах, тянулись прямоугольные столбики сложенного кирпича. На уцелевших домах редкими пестрыми пятнами – свежая краска вывесок.
Большой старый клен, полурасщепленный взрывом, одной половиной завалился на стену выжженного пустоглазого дома, но обе половины в густой листве, по-утреннему свежезеленой. Упрямо живому клену я обрадовался, как доброму предзнаменованию.
На вокзале нас погрузили в товарные вагоны. Сперва я оказался в вагоне, в котором было несколько женщин, знакомых по прежней поездке. Черноглазая Надя похудела, посерела, но все еще была круглолица, с ямочками на детских припухлых щеках. Она уже не плакала, а только спрашивала, утешая себя: «Ну, может, еще и помилуют или срок уменьшат? Не может быть, чтоб меня пятнадцать лет держали. Ну я ж тогда совсем старая выйду – тридцать шесть лет, это ж подумать страшно…»
С первых же минут в вагоне самыми шумливыми и деятельными оказались блатные – маленький лысоватый рыжий Сашок, его кореш, долговязый, тощий, носатый Толик, и еще несколько воров. У них были настоящие карты, и Надя стала гадать: воры слушали очень серьезно и доверчиво – про долгую трефовую дорогу, казенный дом, который держит, но скоро пустит в короткую червонную дорогу, про бубнового друга и трефового врага…
Но потом женщин из вагона увели, а добавили еще несколько арестантов – «вольных».
Сразу же возник раздел: в одной части вагона – пятьдесят восьмая статья, в другой – все прочие. Посредине пробили дырку в полу – уборная.
Моим соседом оказался и вскоре стал приятелем Кирилл Костюхин, волгарь из Тетюшей, высокий, темноглазый, плечистый и рукастый, в немецком штатском платье. Его арестовали в госпитале, где он провел две недели после концлагеря Штутгоф. В плен он попал еще в сорок втором в окружении у Изюма, трижды бежал и наконец, отчаявшись, отправленный уже в Германию, поступил в немецкую разведшколу «Ц» (высшая ступень); там сговорился с будущим напарником собрать побольше сведений о работе школы, о ее выпускниках, с тем чтобы сразу же как сбросят, явиться с повинной. Напарник донес. Кирилл прошел через страшные пытки в Кенигсбергском гестапо: от него добивались назвать, кто еще участвовал в сговоре. Убеждая напарника, он сделал вид, что действует не один, что у него есть связи. От смертной казни его спасли английские бомбы и добротный прусский бюрократизм. Во время налета британской авиации летом 1944 года здание гестапо было уничтожено вместе со всеми следственными делами, а тюремные власти, подчинявшиеся министерству внутренних дел, считали невозможным выдавать заключенных на расправу без надлежащих бумаг. Был найден простейший выход: всех, кто числился за гестапо, перевели в лагерь смерти Штутгоф. Фронтовой трибунал не стал судить Кирилла, и его дело передали в ОСО.
Постепенно в вагоне образовался круг собеседников. Мы ехали уже несколько дней, успели узнать друг друга.
…Невысокий, но складный крепыш, в черной пилотке и черной куртке немецкого танкиста, самоуверенный и щеголеватый – капитан Вольдемар Зайферт-Кеттлер, разведчик из абвера. Он родился в Харькове, там же окончил семилетнюю школу и только в тридцать третьем году уехал в Германию (родители были немецкими подданными).
Когда мы разговорились, я вспомнил, что уже раньше слышал о нем, «обер-лейтенант Володька» начальствовал в школе диверсантов на Северо-Западе. Да и он слышал о «черном майоре».
…Темноусый, бледный, в старомодной широкополой шляпе и черном пальто с бархатным воротничком, Николай Степанович Б. до войны был полковником, преподавал в Академии им. Фрунзе, в 1941 году был начальником штаба корпуса, попал в плен у Можайска, а в плену стал сперва начальником оперотдела РОА, то есть власовской армии, потом начальником офицерской школы и одновременно секретарем подпольного Берлинского Комитета ВКП(б).
Кареглазый, скуластый Андрей Р., бывший старший политрук, а затем власовский офицер-пропагандист, был его заместителем по комитету.
С ними вместе держался Георгий Александрович Стацевич, рыжевато-русый, тонколицый, в некогда нарядном коричневом пальто и коричневом костюме, который мне показался роскошным. Разговорились. Он был киевлянином. Впервые меня семилетним записала в детскую библиотеку Стацевич – это была его мать. В 1919 году его подростком увезли в эмиграцию, в Германии он стал инженеромтрубопроводчиком. Долго работал на Ближнем Востоке – в Моссуле, Сирии, в Палестине; вернувшись в Берлин, стал председателем всегерманского комитета партии младороссов, т.е. сторонников царя Кирилла, а вскоре и советским разведчиком. Он женился на немецкой барышне, сестра его жены была замужем за скучно-педантичным фармацевтом Генрихом Гиммлером, который через несколько лет превратился в фюрера СС и начальника гестапо… Эти родственные связи спасли Стацевича от смерти, когда гестапо накрыло его почти одновременно с Берлинским комитетом ВКП(б), с которым он установил связь. А провалился комитет после очень дерзкой и остроумно задуманной операции. Полковник Б., политрук Р. и их товарищи, решив нанести смертельный удар власовскому командованию, изготовили несколько протоколов мнимых тайных заседаний власовского штаба, на которых якобы обсуждались планы перехода на сторону англо-американских войск, едва те начнут высаживаться в Европе. (В это время из власовцев формировались гарнизоны нескольких укрепрайонов на побережье Франции, Голландии и Дании). Затем один из членов Комитета, притворившись пьяным, в обществе заведомого шпика «проболтался» об этих планах. Он был схвачен, выдержал первую серию пыток и лишь после самых жестоких «сознался», рассказал, где хранятся тайные материалы. После чего и Власов, и весь его штаб были арестованы гестапо (сам Власов, кажется, подвергся только домашнему аресту). Но с этого момента все расчеты Комитета перестали оправдываться. Их маневр был бы совершенно безошибочен в советских условиях, когда одного признания, да еще подкрепленного бумагами, было бы вполне достаточно, чтобы привести к гибели всех обвиненных, всех заподозренных и немалую толику прикосновенных. Но гестапо было недостаточно просто оформить дело, к тому же на Власова было уже затрачено много денег и пропагандистских усилий; гестаповцы должны были выяснить действительное положение вещей. Поэтому уже через несколько дней следствие установило, что хотя антинемецкие настроения в штабе РОА усилились, но заговор – вымысел. Более того, гестаповцы напали на след авторов мистификации, добрались до Берлинского комитета. Но дело велось ускоренно; внимание отвлекли события 20 июля 1944 года – покушение на Гитлера, попытка восстания в Берлине. Прямых улик не было, подозреваемые держались твердо. Все они были приговорены не к смертной казни, а к длительным срокам заключения, отправлены в концлагерь Заксенхаузен-Ораниенбург и оттуда непосредственно перешли в нашу полевую тюрьму. Их следственные дела тоже направлялись в ОСО, однако по более высокому разряду, чем мое дело. Их и «Володьку» Зайферта-Кеттлера повезли непосредственно в Москву, а меня вместе с Кириллом Костюхиным и еще несколькими арестантами, тоже числившимися подследственными за ОСО, оставили в пересыльной тюрьме в Бресте.
И с Николаем Б., и с Андреем Р. я встретился полтора десятка лет спустя.
Они были реабилитированы по суду, но в партии их не восстановили. Некоторое время мы пытались добиваться их партийной реабилитации; мы – это Юрий Корольков, бывший военный журналист, автор военно-детективных романов, и я, в ту пору еще состоявший членом партбюро секции критиков московской организации Союза писателей. Мы с Корольковым ходили в Комиссию партийного контроля, вели там длинные разговоры, причем, Корольков даже значительно более резко и агрессивно, чем я, обличал сталинские методы и сталинскую психологию чиновников КПК. Все наши усилия остались тщетными. Только одного из членов Берлинского Комитета, летчика, который был в лагере вместе с Николаем и Андреем и с их помощью бежал, захватив немецкий самолет, полностью реабилитировали по всем статьям, и он уже в 62-м году стал Героем Советского Союза. Все другие его товарищи остались «запятнаны позором плена».
В пути мы провели несколько дней, ночами стояли на станциях. В Польше было неспокойно: действовали отряды бандеровцев, аковцев.
Сашок «Марьинский» был неизменно весел, похохатывая, рассказывал о лагерях, в которых побывал, с гордостью говорил, что у него было четыре «открытые» судимости. И все по одной статье 163-В – «вольная» кража. «Я не воробей какой, чтоб со статьи на статью прыгать. Воевал в штрафном, все грехи кровью искупил, орденов и медалей нахватал, хоть в банк неси…»
С особым удовольствием он рассказывал о боевых похождениях, хвастался умеренно и вполне достоверно:
– Задачку нам объяснили просто и точно – взять вот ту высотку к семи ноль-ноль, кровь из носу, дым из глаз, хоть на своих голых кишках доползайте, а берите, и там, на высотке – полное снятие всех судимостей, сколько бы ни было, ордена всем, кто живой и раненый, и даже тем, кто помрет, «Отечественная война» не меньше второй степени, на добрую память маме-папе или дорогой супруге и деткам, чтоб, значит, вечная слава… Задачка ясная, только на той высотке минное поле, проволока в три ряда и еще по земле накручена эта самая спираль Бруно, и фрицы каждый метр пристреляли, как в тире. Ну получили мы, значит, главный боевой заряд – положено по сто пятьдесят грамм, но комполка – тонкий мужик – понимает солдатскую психологию, от себя накинул еще по сотне грамм трофейного шнапса для стимула патриотической мести. И пошло все точненько, как в аптеке. Бог войны – артиллерия, значит – кинула сотню тяжелых дур, полковые минометы жах, жах, под конец «раиса» – дочь родины, та самая, которую зовут еще «катюшей», сыграла так, что и немцам и нам страшно, сплошной гром с молниями, ночь в Крыму, все в дыму, ничего не видно… Ну и тогда уже, значит, «вставай, подымайся, штрафной батальон…»
В Брест прибыли утром. Долго сидели в стороне от вокзала на путях. Именно сидели, стоять не разрешалось: конвоиры покрикивали: «Не высовывайся… пригнись… сиди аккуратно…»
Этап был большой – несколько сот человек. Часть отправляли дальше. Солнце припекало, но мне посчастливилось: «пассажиров» нашего вагона разместили у кирпичной стены пакгауза в тени. В пути через конвоиров я сменял на хлеб и табак шелковистую манчжурскую куртку и такие же штаны и еще кое-что из трофейного белья. Одна лишь немецкая солдатская ночная сорочка ниже колен принесла шесть буханок белого хлеба и мешок домашнего табака. Мы с Кириллом чувствовали себя богачами.
Мы простились с Николаем Степановичем, Андреем, обер-лейтенантом Володькой – их увели к другому поезду. А мы с Кириллом час спустя шагали в длинной колонне по улочкам Бреста – город показался неказистым, обшарпанным… У высокой красно-кирпичной тюремной стены – привал. Напротив церковь и зелень сада. Солнце уже совсем высоко. Жара наплывает все гуще, суше, пыльней…
– Воды… воды… пить… хоть глоток воды… ну дайте же напиться, вы что, не люди?
Голоса все громче. Конвоиры не кричат – уговаривают.
– Сейчас впускать будут… Потерпите еще минут десять… Скоро, скоро запустят, там – пей до не схочу…
Внезапно зеленовато-грязно-бурая толпа сбившихся в узкой полосе тени арестантов зашевелилась, говор стал громче, но явно звучал по-доброму. Замелькали узкие, серо-белесые листки газеты – местной, маленькой. Несколько газет пустили по рукам конвоиры.
…Указ об амнистии. 8-го июля 1945 года. Значит, позавчера!… Передали и нам захватанный листок. Читаю вслух. Конвоиры глядят в сторону, словно не замечают сгрудившихся, перебегающих с места на место арестантов. А те слушают, просят прочесть еще и еще раз.
…Всем, кто до пяти лет, – на волю…
– А 58-й тоже касается?
– Сказано же – к военным преступникам не применять.
– Так это же значит – к полицаям, кто в СД, в гестапо служил, но простого пленника должно касаться.
– А ну, читай еще… Как там сказано: сократить наполовину срок…
– По каким статьям?
Газета с указом отвлекает и самых жаждущих. Даже Кирилл, обычно угрюмый, всегда ожидающий худшего, повеселел.
– А хрен его знает, может, и нас пожалеют… Ведь сколько нас было в плену – миллионы. Немцы писали – 10-12 миллионов, ну пусть они вдвое соврали, так ведь тоже ж пять миллионов наберется и все мужики, в самом возрасте… В госпитале солдаты рассказывали и сестры: есть целые деревни, а то и районы, где одни бабы работают. Ну еще старики и мальчишки, и тех наперечет…
– Становись по четыре!… Разберись по рядам и в затылок! Веселее! Там к ужину ждут.
Втягиваемся в тюремные дворы, первый широкий, жаркий, второй – узкий, длинный, весь в тени. Основное здание тюрьмы большим «Т», черным снизу и красным сверху. Конструктивистская архитектура. Гладкие стены. Из некоторых окон наверху выглядывают стриженые головы.
– Пригнали вояк… И так жрать нечего, а их гонят… Эй, солдаты, когда амнистия будет?
– Уже есть. Позавчера была.
Из нашей толпы перекрикиваются с глядящими из окон. Тюремные охранники в гимнастерках с синими погонами орут угрожающе. Слышны западноукраинские интонации.
– Одийды, стрилять будемо!… Гей, часовой… А ну, популяй в те викно… Нарушають бандиты!… Одставить разговорчики… вашу мать, а то не доживэш до амнистии.
Из окон наверху кричат нечленораздельно или матерно.
Часовой на вышке стреляет, галдеж усиливается, потом стихает. Запускают внутрь тюрьмы. Нас долго пересчитывают, обыскивают, сверяют дела, только к ночи добираемся до камеры на третьем этаже, 101-я в тупиковом конце коридора, отделенном от остальной части большой, тяжелой решеткой… В коридоре за тремя столиками вахтеры обыскивают, переписывают наши вещи, которые должны быть сданы.
– Роздягайся, а ну, вывертай кешени… Все-все знимай… Одкрый рота… Волосья потруси… Ну и чубы в них, завтра познимають… Нахились… Та ни бийся, ни битиму… Тильки в жопу подывлюся, чи не заховав там грошей…
А годинника нема? Ну, часив, значит? Часики? Ур? Понимаешь?
Обыскивающие фамильярно приветливы. Нас больше сотни, а их едва дюжина. Шмонают не слишком тщательно, ищут, чем бы поживиться. Тут же, почти не таясь, заключают сделки. Воры и деятельнее всех криворотый Сашок, похохатывая, громким шепотом торгуется с охранниками:
– Да чтоб мне сгнить в тюрьме, в рот меня долбать, если хоть слово сбрешу… Это же чистая шерсть, американский бостон. Ты только пощупай… Что-что? Сам знаешь, начальник: хлебушка. Табачку. Ну витаминов це. Не знаешь каких? Маслице! Сальце! Яйце! Это и есть витамины це. Ну хорошо бы молочка… того, от бешеной коровки. Тогда видишь прохаря? Хромовые, польские! Гад я буду, век мне свободу не видать… Я тебе их с него живого или мертвого сниму.
Меня обыскали и «описали» два немолодых сонных охранника – они показались благодушными, даже уважительными и менее всего ревностными.
– Це у тебе шо за папир?… Пишеш? Письменна люпина, значит. Яка статья? Ну, значит, скоро на волю пойдете… Звидки сами будете?… 3 Москвы, а по-украинськи чисто говорите… тильки по-схидняцки… А це шо таке, невже шовкове?!
У меня осталась еще одна пара серебристосерого стеганого японско-манчжурского исподнего.
– Може, зминяетесь? На хлиб… чи на табак? До дому хочите везти? Ну и добре… А це шо таке? Срибне? Наче с цвинтаря чи з церкви? Волося долгие, а пика чоловича… Так воно не срибне? (То был маленький стальной бюст Шиллера с латунным донцем-печатью. Подарок Любы.) Навищо ж це у вас – савецького командира нимецький письменник?… Ага, культура, значит? Вчена людына! А цю сорочку зминяете на цукор чи на цибулю? Ну от мы и все ваше переписали… Не берите до камеры ничого, бо тут шпана, злодияки… вы и не помитыте, як вкрадуть… Ось квитанця, бачьте все загаш салы… Розпишиться… И знаете шо, не берите вы ту квитанцию, бо чи сами загубите, чи ктось украде, шоб покурыты… Я положу у ваш чемойданчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Ваше дело передано в Особое совещание при Министерстве внутренних дел СССР.
Принесли мой чемодан, забрали завалявшиеся там книги, карандаши, но оставили трофейное армейское белье, стеганые манчжурские костюмы из эрзацшелка, все это кормило потом в пути.
Длинной колонной заключенные топали вдоль утренней летней улицы Быдгоща – это был мой первый марш под конвоем, раньше возили. С тротуаров смотрели женщины, дети, солдаты, смотрели с любопытством. Сочувствующих взглядов я не заметил, но и криков «повесить бы их» уже не слышал. У развалин работали женщины в косынках и шароварах, тянулись прямоугольные столбики сложенного кирпича. На уцелевших домах редкими пестрыми пятнами – свежая краска вывесок.
Большой старый клен, полурасщепленный взрывом, одной половиной завалился на стену выжженного пустоглазого дома, но обе половины в густой листве, по-утреннему свежезеленой. Упрямо живому клену я обрадовался, как доброму предзнаменованию.
На вокзале нас погрузили в товарные вагоны. Сперва я оказался в вагоне, в котором было несколько женщин, знакомых по прежней поездке. Черноглазая Надя похудела, посерела, но все еще была круглолица, с ямочками на детских припухлых щеках. Она уже не плакала, а только спрашивала, утешая себя: «Ну, может, еще и помилуют или срок уменьшат? Не может быть, чтоб меня пятнадцать лет держали. Ну я ж тогда совсем старая выйду – тридцать шесть лет, это ж подумать страшно…»
С первых же минут в вагоне самыми шумливыми и деятельными оказались блатные – маленький лысоватый рыжий Сашок, его кореш, долговязый, тощий, носатый Толик, и еще несколько воров. У них были настоящие карты, и Надя стала гадать: воры слушали очень серьезно и доверчиво – про долгую трефовую дорогу, казенный дом, который держит, но скоро пустит в короткую червонную дорогу, про бубнового друга и трефового врага…
Но потом женщин из вагона увели, а добавили еще несколько арестантов – «вольных».
Сразу же возник раздел: в одной части вагона – пятьдесят восьмая статья, в другой – все прочие. Посредине пробили дырку в полу – уборная.
Моим соседом оказался и вскоре стал приятелем Кирилл Костюхин, волгарь из Тетюшей, высокий, темноглазый, плечистый и рукастый, в немецком штатском платье. Его арестовали в госпитале, где он провел две недели после концлагеря Штутгоф. В плен он попал еще в сорок втором в окружении у Изюма, трижды бежал и наконец, отчаявшись, отправленный уже в Германию, поступил в немецкую разведшколу «Ц» (высшая ступень); там сговорился с будущим напарником собрать побольше сведений о работе школы, о ее выпускниках, с тем чтобы сразу же как сбросят, явиться с повинной. Напарник донес. Кирилл прошел через страшные пытки в Кенигсбергском гестапо: от него добивались назвать, кто еще участвовал в сговоре. Убеждая напарника, он сделал вид, что действует не один, что у него есть связи. От смертной казни его спасли английские бомбы и добротный прусский бюрократизм. Во время налета британской авиации летом 1944 года здание гестапо было уничтожено вместе со всеми следственными делами, а тюремные власти, подчинявшиеся министерству внутренних дел, считали невозможным выдавать заключенных на расправу без надлежащих бумаг. Был найден простейший выход: всех, кто числился за гестапо, перевели в лагерь смерти Штутгоф. Фронтовой трибунал не стал судить Кирилла, и его дело передали в ОСО.
Постепенно в вагоне образовался круг собеседников. Мы ехали уже несколько дней, успели узнать друг друга.
…Невысокий, но складный крепыш, в черной пилотке и черной куртке немецкого танкиста, самоуверенный и щеголеватый – капитан Вольдемар Зайферт-Кеттлер, разведчик из абвера. Он родился в Харькове, там же окончил семилетнюю школу и только в тридцать третьем году уехал в Германию (родители были немецкими подданными).
Когда мы разговорились, я вспомнил, что уже раньше слышал о нем, «обер-лейтенант Володька» начальствовал в школе диверсантов на Северо-Западе. Да и он слышал о «черном майоре».
…Темноусый, бледный, в старомодной широкополой шляпе и черном пальто с бархатным воротничком, Николай Степанович Б. до войны был полковником, преподавал в Академии им. Фрунзе, в 1941 году был начальником штаба корпуса, попал в плен у Можайска, а в плену стал сперва начальником оперотдела РОА, то есть власовской армии, потом начальником офицерской школы и одновременно секретарем подпольного Берлинского Комитета ВКП(б).
Кареглазый, скуластый Андрей Р., бывший старший политрук, а затем власовский офицер-пропагандист, был его заместителем по комитету.
С ними вместе держался Георгий Александрович Стацевич, рыжевато-русый, тонколицый, в некогда нарядном коричневом пальто и коричневом костюме, который мне показался роскошным. Разговорились. Он был киевлянином. Впервые меня семилетним записала в детскую библиотеку Стацевич – это была его мать. В 1919 году его подростком увезли в эмиграцию, в Германии он стал инженеромтрубопроводчиком. Долго работал на Ближнем Востоке – в Моссуле, Сирии, в Палестине; вернувшись в Берлин, стал председателем всегерманского комитета партии младороссов, т.е. сторонников царя Кирилла, а вскоре и советским разведчиком. Он женился на немецкой барышне, сестра его жены была замужем за скучно-педантичным фармацевтом Генрихом Гиммлером, который через несколько лет превратился в фюрера СС и начальника гестапо… Эти родственные связи спасли Стацевича от смерти, когда гестапо накрыло его почти одновременно с Берлинским комитетом ВКП(б), с которым он установил связь. А провалился комитет после очень дерзкой и остроумно задуманной операции. Полковник Б., политрук Р. и их товарищи, решив нанести смертельный удар власовскому командованию, изготовили несколько протоколов мнимых тайных заседаний власовского штаба, на которых якобы обсуждались планы перехода на сторону англо-американских войск, едва те начнут высаживаться в Европе. (В это время из власовцев формировались гарнизоны нескольких укрепрайонов на побережье Франции, Голландии и Дании). Затем один из членов Комитета, притворившись пьяным, в обществе заведомого шпика «проболтался» об этих планах. Он был схвачен, выдержал первую серию пыток и лишь после самых жестоких «сознался», рассказал, где хранятся тайные материалы. После чего и Власов, и весь его штаб были арестованы гестапо (сам Власов, кажется, подвергся только домашнему аресту). Но с этого момента все расчеты Комитета перестали оправдываться. Их маневр был бы совершенно безошибочен в советских условиях, когда одного признания, да еще подкрепленного бумагами, было бы вполне достаточно, чтобы привести к гибели всех обвиненных, всех заподозренных и немалую толику прикосновенных. Но гестапо было недостаточно просто оформить дело, к тому же на Власова было уже затрачено много денег и пропагандистских усилий; гестаповцы должны были выяснить действительное положение вещей. Поэтому уже через несколько дней следствие установило, что хотя антинемецкие настроения в штабе РОА усилились, но заговор – вымысел. Более того, гестаповцы напали на след авторов мистификации, добрались до Берлинского комитета. Но дело велось ускоренно; внимание отвлекли события 20 июля 1944 года – покушение на Гитлера, попытка восстания в Берлине. Прямых улик не было, подозреваемые держались твердо. Все они были приговорены не к смертной казни, а к длительным срокам заключения, отправлены в концлагерь Заксенхаузен-Ораниенбург и оттуда непосредственно перешли в нашу полевую тюрьму. Их следственные дела тоже направлялись в ОСО, однако по более высокому разряду, чем мое дело. Их и «Володьку» Зайферта-Кеттлера повезли непосредственно в Москву, а меня вместе с Кириллом Костюхиным и еще несколькими арестантами, тоже числившимися подследственными за ОСО, оставили в пересыльной тюрьме в Бресте.
И с Николаем Б., и с Андреем Р. я встретился полтора десятка лет спустя.
Они были реабилитированы по суду, но в партии их не восстановили. Некоторое время мы пытались добиваться их партийной реабилитации; мы – это Юрий Корольков, бывший военный журналист, автор военно-детективных романов, и я, в ту пору еще состоявший членом партбюро секции критиков московской организации Союза писателей. Мы с Корольковым ходили в Комиссию партийного контроля, вели там длинные разговоры, причем, Корольков даже значительно более резко и агрессивно, чем я, обличал сталинские методы и сталинскую психологию чиновников КПК. Все наши усилия остались тщетными. Только одного из членов Берлинского Комитета, летчика, который был в лагере вместе с Николаем и Андреем и с их помощью бежал, захватив немецкий самолет, полностью реабилитировали по всем статьям, и он уже в 62-м году стал Героем Советского Союза. Все другие его товарищи остались «запятнаны позором плена».
В пути мы провели несколько дней, ночами стояли на станциях. В Польше было неспокойно: действовали отряды бандеровцев, аковцев.
Сашок «Марьинский» был неизменно весел, похохатывая, рассказывал о лагерях, в которых побывал, с гордостью говорил, что у него было четыре «открытые» судимости. И все по одной статье 163-В – «вольная» кража. «Я не воробей какой, чтоб со статьи на статью прыгать. Воевал в штрафном, все грехи кровью искупил, орденов и медалей нахватал, хоть в банк неси…»
С особым удовольствием он рассказывал о боевых похождениях, хвастался умеренно и вполне достоверно:
– Задачку нам объяснили просто и точно – взять вот ту высотку к семи ноль-ноль, кровь из носу, дым из глаз, хоть на своих голых кишках доползайте, а берите, и там, на высотке – полное снятие всех судимостей, сколько бы ни было, ордена всем, кто живой и раненый, и даже тем, кто помрет, «Отечественная война» не меньше второй степени, на добрую память маме-папе или дорогой супруге и деткам, чтоб, значит, вечная слава… Задачка ясная, только на той высотке минное поле, проволока в три ряда и еще по земле накручена эта самая спираль Бруно, и фрицы каждый метр пристреляли, как в тире. Ну получили мы, значит, главный боевой заряд – положено по сто пятьдесят грамм, но комполка – тонкий мужик – понимает солдатскую психологию, от себя накинул еще по сотне грамм трофейного шнапса для стимула патриотической мести. И пошло все точненько, как в аптеке. Бог войны – артиллерия, значит – кинула сотню тяжелых дур, полковые минометы жах, жах, под конец «раиса» – дочь родины, та самая, которую зовут еще «катюшей», сыграла так, что и немцам и нам страшно, сплошной гром с молниями, ночь в Крыму, все в дыму, ничего не видно… Ну и тогда уже, значит, «вставай, подымайся, штрафной батальон…»
В Брест прибыли утром. Долго сидели в стороне от вокзала на путях. Именно сидели, стоять не разрешалось: конвоиры покрикивали: «Не высовывайся… пригнись… сиди аккуратно…»
Этап был большой – несколько сот человек. Часть отправляли дальше. Солнце припекало, но мне посчастливилось: «пассажиров» нашего вагона разместили у кирпичной стены пакгауза в тени. В пути через конвоиров я сменял на хлеб и табак шелковистую манчжурскую куртку и такие же штаны и еще кое-что из трофейного белья. Одна лишь немецкая солдатская ночная сорочка ниже колен принесла шесть буханок белого хлеба и мешок домашнего табака. Мы с Кириллом чувствовали себя богачами.
Мы простились с Николаем Степановичем, Андреем, обер-лейтенантом Володькой – их увели к другому поезду. А мы с Кириллом час спустя шагали в длинной колонне по улочкам Бреста – город показался неказистым, обшарпанным… У высокой красно-кирпичной тюремной стены – привал. Напротив церковь и зелень сада. Солнце уже совсем высоко. Жара наплывает все гуще, суше, пыльней…
– Воды… воды… пить… хоть глоток воды… ну дайте же напиться, вы что, не люди?
Голоса все громче. Конвоиры не кричат – уговаривают.
– Сейчас впускать будут… Потерпите еще минут десять… Скоро, скоро запустят, там – пей до не схочу…
Внезапно зеленовато-грязно-бурая толпа сбившихся в узкой полосе тени арестантов зашевелилась, говор стал громче, но явно звучал по-доброму. Замелькали узкие, серо-белесые листки газеты – местной, маленькой. Несколько газет пустили по рукам конвоиры.
…Указ об амнистии. 8-го июля 1945 года. Значит, позавчера!… Передали и нам захватанный листок. Читаю вслух. Конвоиры глядят в сторону, словно не замечают сгрудившихся, перебегающих с места на место арестантов. А те слушают, просят прочесть еще и еще раз.
…Всем, кто до пяти лет, – на волю…
– А 58-й тоже касается?
– Сказано же – к военным преступникам не применять.
– Так это же значит – к полицаям, кто в СД, в гестапо служил, но простого пленника должно касаться.
– А ну, читай еще… Как там сказано: сократить наполовину срок…
– По каким статьям?
Газета с указом отвлекает и самых жаждущих. Даже Кирилл, обычно угрюмый, всегда ожидающий худшего, повеселел.
– А хрен его знает, может, и нас пожалеют… Ведь сколько нас было в плену – миллионы. Немцы писали – 10-12 миллионов, ну пусть они вдвое соврали, так ведь тоже ж пять миллионов наберется и все мужики, в самом возрасте… В госпитале солдаты рассказывали и сестры: есть целые деревни, а то и районы, где одни бабы работают. Ну еще старики и мальчишки, и тех наперечет…
– Становись по четыре!… Разберись по рядам и в затылок! Веселее! Там к ужину ждут.
Втягиваемся в тюремные дворы, первый широкий, жаркий, второй – узкий, длинный, весь в тени. Основное здание тюрьмы большим «Т», черным снизу и красным сверху. Конструктивистская архитектура. Гладкие стены. Из некоторых окон наверху выглядывают стриженые головы.
– Пригнали вояк… И так жрать нечего, а их гонят… Эй, солдаты, когда амнистия будет?
– Уже есть. Позавчера была.
Из нашей толпы перекрикиваются с глядящими из окон. Тюремные охранники в гимнастерках с синими погонами орут угрожающе. Слышны западноукраинские интонации.
– Одийды, стрилять будемо!… Гей, часовой… А ну, популяй в те викно… Нарушають бандиты!… Одставить разговорчики… вашу мать, а то не доживэш до амнистии.
Из окон наверху кричат нечленораздельно или матерно.
Часовой на вышке стреляет, галдеж усиливается, потом стихает. Запускают внутрь тюрьмы. Нас долго пересчитывают, обыскивают, сверяют дела, только к ночи добираемся до камеры на третьем этаже, 101-я в тупиковом конце коридора, отделенном от остальной части большой, тяжелой решеткой… В коридоре за тремя столиками вахтеры обыскивают, переписывают наши вещи, которые должны быть сданы.
– Роздягайся, а ну, вывертай кешени… Все-все знимай… Одкрый рота… Волосья потруси… Ну и чубы в них, завтра познимають… Нахились… Та ни бийся, ни битиму… Тильки в жопу подывлюся, чи не заховав там грошей…
А годинника нема? Ну, часив, значит? Часики? Ур? Понимаешь?
Обыскивающие фамильярно приветливы. Нас больше сотни, а их едва дюжина. Шмонают не слишком тщательно, ищут, чем бы поживиться. Тут же, почти не таясь, заключают сделки. Воры и деятельнее всех криворотый Сашок, похохатывая, громким шепотом торгуется с охранниками:
– Да чтоб мне сгнить в тюрьме, в рот меня долбать, если хоть слово сбрешу… Это же чистая шерсть, американский бостон. Ты только пощупай… Что-что? Сам знаешь, начальник: хлебушка. Табачку. Ну витаминов це. Не знаешь каких? Маслице! Сальце! Яйце! Это и есть витамины це. Ну хорошо бы молочка… того, от бешеной коровки. Тогда видишь прохаря? Хромовые, польские! Гад я буду, век мне свободу не видать… Я тебе их с него живого или мертвого сниму.
Меня обыскали и «описали» два немолодых сонных охранника – они показались благодушными, даже уважительными и менее всего ревностными.
– Це у тебе шо за папир?… Пишеш? Письменна люпина, значит. Яка статья? Ну, значит, скоро на волю пойдете… Звидки сами будете?… 3 Москвы, а по-украинськи чисто говорите… тильки по-схидняцки… А це шо таке, невже шовкове?!
У меня осталась еще одна пара серебристосерого стеганого японско-манчжурского исподнего.
– Може, зминяетесь? На хлиб… чи на табак? До дому хочите везти? Ну и добре… А це шо таке? Срибне? Наче с цвинтаря чи з церкви? Волося долгие, а пика чоловича… Так воно не срибне? (То был маленький стальной бюст Шиллера с латунным донцем-печатью. Подарок Любы.) Навищо ж це у вас – савецького командира нимецький письменник?… Ага, культура, значит? Вчена людына! А цю сорочку зминяете на цукор чи на цибулю? Ну от мы и все ваше переписали… Не берите до камеры ничого, бо тут шпана, злодияки… вы и не помитыте, як вкрадуть… Ось квитанця, бачьте все загаш салы… Розпишиться… И знаете шо, не берите вы ту квитанцию, бо чи сами загубите, чи ктось украде, шоб покурыты… Я положу у ваш чемойданчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79