Всех, кто их кормил и содержал, они определили в быдло, в рабочий
скот, необходимый для их благополучного существования, они презирали эту
безликую массу, от имени которой они управляли страной, - презирали, не
подозревая, что сами они - всего лишь унылая бездарная саранча, способная
все пожрать.
Обслуживающий персонал жил в полукилометре от самого пансионата в
отдельном поселке из десяти больших домов. Разумеется, челяди перепадало
кое-что из того, чем владела номенклатура. Челядь подкармливали, чтобы
служила верно - не за страх, за совесть. Она была надежно защищена от
невзгод, в которых прозябало прочее население: все, кто обитал в поселке,
не знали житейских забот.
Это было райское место, изолированное от остального мира, заповедник,
остров счастья, сказочная земля, мечта, осуществленная наяву. Это был
особый лагерь, зона наоборот, где зэки имели все, о чем можно мечтать. И
все же это была зона, загон, окруженный ненавистью голодных.
Челядь, как водится, ненавидела тех, кому служила. Ненависть
рождалась из зависти - челядь, как никто, знает, чем владеют хозяева, она
ненавидела их за то, что вынуждена им служить, и мечтала оказаться на их
месте.
Время в пансионате текло неторопливо и безмятежно. По вечерам черные
лимузины привозили начальников из Москвы, утром приезжали за ними, чтобы
отвезти на работу. Постоянно в пансионате жили преимущественно домочадцы -
жены, дети, бабушки с внуками... Подрастая, юная поросль постигала законы
стаи: с кем знаться, откуда дует ветер, как повернуться... В неторопливых
прогулках по аллеям, в бассейне, на теннисных кортах, в сауне решались
судьбы: устраивались карьеры, слаживались браки, готовились награды и
назначения.
Вести о том, что происходит за забором, долетали сюда, как будто из
немыслимой дали. Нет, в каждом номере, у каждого постояльца исправно
работал телевизор, библиотека получала множество газет, но это как бы не
имело отношения к жизни пансионата. Да, в мире что-то происходило, но это
было где-то далеко, на другой планете, в другом измерении. Люди за забором
были для обитателей Бора, как муравьи, которые копошатся в своих
муравейниках, без них нельзя обойтись, но лучше о них не знать, не думать;
пусть приносят пользу и не мешают жить.
Непоколебимая тишина владела Бором изо дня в день, из месяца в месяц,
из года в год, и понятно было: так есть, так и останется впредь.
Пансионат знал лишь одно исчисление времени: от еды до еды. А какая
там была кухня! Меню напоминало грезы чревоугодника. Чем беднее и голоднее
жила страна, тем вкуснее и обильнее кормили в Бору, потому что полнота
счастья познается в сравнении: настоящую радость приносит лишь то, что
есть у тебя и нет у других.
Любитель поесть, Першин вспоминал изредка, как его кормили в Бору,
однако чаще он вспоминал Бор совсем по другой причине: лес там был утыкан
вентиляционными шахтами.
Тоннель, соединяющий Москву с аэропортом Домодедово, имел ответвления
в Бор, где под землей был устроен запасной командный пункт. Бункер
соединялся с пансионатом, мощная система жизнеобеспечения держалась в
постоянной готовности, обширные продуктовые склады регулярно обновлялись.
В случае нужды тоннель можно было использовать для скрытой эвакуации
номенклатуры из Москвы: в пансионате удобно было переждать тяготы и
превратности смутного времени - войну, бунт, чуму, холеру...
Бетонные стволы шахт сверху прикрывали четырехскатные навесы из
белого оцинкованного железа, доступ в шахту закрывали решетки с люками,
вниз вели крутые металлические лестницы.
Под землей шахты соединялись горизонтальными ходами, по которым
тянулись пучки труб, укутанные толстыми чехлами тепловой изоляции. При
желании можно было под землей уйти из пансионата и выбраться на
поверхность далеко в лесу.
Близость аэропорта Домодедово была удобна для срочного бегства.
Однако на этот случай была продумана и другая возможность: в деревне
Астафьево, неподалеку от Бора, где находилось подсобное хозяйство
пансионата, - фермы, поля и парники, был построен тайный аэродром -
бетонная полоса, замаскированная деревьями и кустами.
Нескончаемые тоннели, огромный бункер и подземные склады были
рассчитаны на длительное пользование, сам пансионат был построен как
секретный объект, скрытый в лесу от чужих глаз. Ни одна дорога не была
здесь прямой, чтобы не открывать обзор и перспективу, дороги кружили
плавно и просматривались в лесу лишь на короткое расстояние - от поворота
к повороту. И хотя пансионат располагался на холме, его нельзя было
заметить ни с одной точки окрестностей: здание было опущено в широкий
кратер посреди холма, густой лес закрывал его со всех сторон.
Все плоскости - крыши здания и пристроек были удобны для посадки
вертолетов, однако постояльцы никогда не думали о бегстве. Жизнь
пансионата казалась им незыблемой - на века. Страна воевала, они понятия
не имели, что такое война, как, впрочем, и обо всем остальном: не знали,
не ведали.
Им невдомек было, что такое жизнь впроголодь, как стоят в очередях,
где добывать еду, одежду и прочее, прочее, без чего нельзя обойтись. Они
были надежно ограждены от забот, от всего, что обременяет жизнь.
Сытые, довольные, уверенные в себе, они наслаждались существованием и
были прочно отрезаны от окружающего мира; их не касались горести и
невзгоды, которые одолевают всех нас, и казалось, обитатели пансионата не
подвластны случайностям и несчастьям, не подвержены стихийным бедствиям,
превратностям судьбы, даже самому времени.
Это был заповедник безмятежности, довольства и покоя, остров счастья
в море бед. Жизнь в Бору так разительно отличалась от всего, что творилось
вокруг, что Першина то и дело брала оторопь и, ошеломленный, он
подозрительно и недоверчиво озирался.
Ну, не могло такого быть, не могло! Чтобы гигантская немазанная
телега государства так немилосердно скрипела, кренилась, едва ковыляла по
ухабам, плелась кое-как, вкривь и вкось, через пень-колоду и вот-вот
готова была рухнуть, рассыпаться на куски, и в то же время такая тишь,
покой, сладкий сон. Что-то странное заключалось в существовании Бора,
некий абсурд, причуда больной фантазии, извращенное воображение. Как,
например, в том, что в проливной дождь по аллеям пансионата разъезжала
поливальная машина и тугими струями хлестала асфальт.
Поразительно было отсутствие в пансионате наглядной агитации. Здесь
не стояли стенды, не висели плакаты и транспаранты - ни один лозунг днем с
огнем нельзя было сыскать. Понятно, это требовалось там, за оградой, для
других, кого следовало понукать и куда-то вести - в даль, к химерам. А
здесь, что ж, для себя это было ни к чему, лишние хлопоты, пустая затея.
Никакие перемены в стране не задевали Бора. Менялись вожди,
правительства, конституции, сама коммунистическая партия рухнула, как
гнилое дерево в непогоду под ветром, - в Бору ничего не менялось. Все так
же точно в срок подъезжали продуктовые фургоны с разносолами, все так же
тихие услужливые горничные каждые три дня перестилали хрустящее свежее
белье, все так же бдила охрана, так же стригли газон, и все так же
изобретательные повара угождали на любой вкус. И все так же сверкающие
лимузины привозили и увозили сытых уверенных людей.
...Вход в шахту они обложили двумя группами. Решетка в нарушение
инструкции была открыта: то ли кто-то открыл ее, то ли обычное
разгильдяйство - не закрыли при последнем осмотре.
На высоте человеческого роста в боковой стене зияло большое черное
отверстие, устье воздушного канала. Добраться туда можно было по железному
трапу и мостику, Першин взял с собой проводника и одну из пятерок, вторая
пятерка осталась внизу и рассредоточилась, охраняя подступы.
Стараясь не шуметь, они забрались в канал, крались, пригнувшись,
выставив автоматы перед собой. Света в канале не было, пришлось включить
ручные фонари: яркие лучи осветили грязный бетонный пол, округлые своды,
голые в разводах и потеках стены и какие-то трубы, вентили, муфты,
задвижки, редукторы...
Сильные фонари с трудом пробивали кромешный мрак. В глубине канала
обнаружились герметичные двери с ручным и гидравлическим приводом, в
случае нужды они отрезали поступление воздуха с поверхности.
Система запоров в метро была хорошо продумана: все шахты, коллекторы
и станции могли быть мгновенно изолированы, в каждом тоннеле стояли
огромные герметичные ворота, способные наглухо его перекрыть, станционные
переходы имели особые металлические задвижки с резиновыми прокладками,
чтобы отрезать одну часть станции от другой.
Канал уходил далеко в сторону от тоннеля, конца не было. Вздумай
кто-нибудь атаковать их, в канале было как нельзя удобно: горящие в
темноте фонари - отличная мишень.
Канал привел их в закрытую, похожую на бетонный мешок, камеру, и
казалось, все, тупик, дальше нет пути. Першин поводил фонарем и неожиданно
увидел неприметную железную дверь, за которой посвистывал ветер. Проводник
не успел предупредить, Першин рванул дверь и ужаснулся: под ногами
открылась пустота.

4
Проводника отбирали с особым тщанием: одни выглядели совсем дряхлыми,
другие ничего не знали о тайных ходах и сооружениях, третьи смертельно
боялись хоть на шаг приблизиться к секретным объектам компартии и
госбезопасности - им даже страшно было подумать об этом.
"Несчастные люди", думал Першин, разглядывая робких пожилых людей,
которые по давней выучке опасались сказать лишнее слово.
Десятки лет лживые проповедники вколачивали им в головы, что главное
- это будущее, и надо напрячь силы, вот она, желанная цель - рукой подать.
И они трудились, как муравьи, забыв себя, возводили общий муравейник, в
котором лучше всего жилось бездельникам-поводырям, а желанная цель уходила
все дальше, становилась зыбкой, размытой, невесть чем. Те, кто их звал и
понукал, разумеется, жили припеваючи, как все лживые пророки, во все
времена.
Мастер Поляков работал в метро пятьдесят с лишним лет. Выглядел он
довольно бодро, хорошо знал и помнил систему ходов и коммуникаций. Першин
отметил его среди прочих кандидатов, но не определил, на ком остановить
выбор.
Они сидели в конторе дистанции, на стене невнятно талдычило радио,
как вдруг Поляков выругался, поморщился брезгливо и лицо его скривилось от
досады.
- Ты чего, дед? - удивился Першин.
- Ничего, - мрачно отрезал старик. - Языком трепать все мастера.
Першин восстановил в памяти последние слова из динамика: какой-то
функционер компартии настырно толковал о социалистическом выборе.
- По-моему, речь о социализме идет, - лукаво глянул Першин.
- Какой, к хрену, социализм?! О кормушке своей печется! Непонятно,
что ли? Мозги пудрит, бездельник. Работать не хочет.
- Что-то я не возьму в толк... Объясни, пожалуйста, - попросил
Першин.
- Да что объяснять?! Ребенку понятно. Социализм - это что, знаешь?
- Что? - прикинулся непонятливым Першин.
- Распределение! Одни работают, производят, а другие распределяют.
Кто распределяет, тот все имеет. Потому как при кормушке состоит. Сами
себя пристроили. Удобно, верно? Ни черта ни делаешь, а все есть. Вот они и
гнут свое. Криком кричат: кормите нас! Понял?
- Понял. Доходчиво изложил.
В молодости Поляков воевал и всю свою жизнь гнул спину, работал под
землей, но ничего не нажил, только и хватало, чтобы не умереть с голода да
тело прикрыть. Но он хоть понимал суть происходящего, другие были
убеждены, что так и должно быть, это и есть их добровольный выбор и
судьба.
Да, старик все точно определил: все разговоры о коммунизме на самом
деле были отчаянным воплем нахлебников: кормите нас! Лиши их кормушки, и
все, конец. Потому и стояли они насмерть, и не было на свете такой крови и
такого мора, на который они не пошли бы, чтобы отстоять кормушку.

...глянув вниз, Першин невольно отпрянул: под ногами открылась
бездонная пропасть.
- Ствол, - подсказал за спиной старик Поляков.
Шахтный ствол выглядел, как широкий круглый колодец, выложенный
чугунными кольцами. Першин посветил фонарем вниз, ему стало жутко от
высоты: свет не достиг дна шахты.
В пролет выступали площадки из прутьев, соединенные железной
лестницей, которая сверху вниз тянулась по всему стволу. Першин отрядил
парные патрули вверх и вниз, их ботинки часто застучали по перекладинам.
- Командир... - Ключников осветил фонарем люк в бетонном полу.
Они попытались поднять крышку, но она не поддалась, и Першин подумал,
что многие ходы и помещения проверить не удастся. Патрули вскоре
вернулись: верхний коллектор имел выход в вентиляционный киоск, стоящий в
тихом зеленом дворе на полпути между станциями метро, из коллектора можно
было попасть и в старые, оставшиеся от строителей горные выработки,
которые, в свою очередь, вели неизвестно куда; из нижнего коллектора
патруль спустился в перекачку, но дальше не пошел, чтобы не заблудиться в
разветвленных водоотводах.
Капитан приказал вернуться в тоннель, разведка продолжала движение.
Все понимали, что это всего лишь беглый осмотр, с которого начинается
долгая и тяжкая работа.
Москва спала, забывшись. Город выглядел вымершим - ни одного
светящегося окна. Изредка на большой скорости проносились машины, но можно
было из конца в конец проехать весь город и ни встретить ни одного
прохожего. Москва, похоже, страшилась пробуждения. Каждое утро жители с
опаской ждали ночных вестей и, узнав, погружались в тревогу.
Разведка приближалась к станции "Чистые пруды", когда идущий впереди
Антон Бирс заметил бегущую вдоль пути крысу. Она была обычных размеров,
отнюдь не свирепый мутант, и заметив людей, крыса стала испуганно
метаться, пока не юркнула в круглую дыру под платформой.
Метровых крыс-мутантов, нападающих на людей, несколько лет назад
придумал находчивый журналист, публикация взбудоражила всю Москву:
легковерные читатели приняли выдумку за чистую монету и ударились в
панику; служащие метро и городские власти долго потом доказывали, что все
это вымысел.
Нет, крыса была обычных размеров, но ее появление наводило на
размышления: где-то поблизости находятся запасы пищи - то ли склад, то ли
кухня, то ли столовая или буфет.
На станции было безлюдно, горел слабый свет, разведчики поднялись на
платформу и осмотрели все служебные помещения. В конце зала, за бюстом
коммунистического вождя, убитого соратниками, железная лестница вела вниз,
под платформу. На решетке висела табличка "Машинный зал. Посторонним вход
запрещен", на дверном косяке Першин заметил электрический звонок с красной
кнопкой. На звонок никто не вышел, один из разведчиков повозился и открыл
замок. Добротная деревянная дверь годилась скорее важному кабинету, чем
машинному залу станции метро, за дверью они обнаружили казенное помещение,
похожее на кладовую или подсобку, следующая дверь вела неизвестно куда.
Когда разведчики ее распахнули, дремавший за ней дежурный с погонами
лейтенанта, обомлел от неожиданности, глаза у него стали круглыми, как у
филина.
- Что?! Кто?! Что?! - быстро забормотал он в растерянности, но
опомнился и, вскочив, попытался нажать кнопку звонка, чтобы поднять
тревогу.
Сюда годами никто не заглядывал, кроме офицеров охраны и доверенного
персонала. Изредка в помещениях случались протечки, чаще в коридорах,
видно, поблизости в иле, песке или суглинке существовал плывун, и тогда
охрана обращалась в технадзор метро, но дальше коридора никого не пускали.
Рабочие под присмотром офицеров вскрывали стену, дренировали грунт и
ставили панель на место.
Помещение никогда не видело столько людей сразу, это был тихий пост -
сними, никто не заметит.
Потому и всполошился сонный лейтенант, когда отсек внезапно
наполнился рослыми разведчиками - помещение сразу стало тесным и шумным.
Поднять тревогу лейтенант не успел, в мгновение ока его отодвинули от
звонка и отняли пистолет - подальше от греха, чтобы не вздумал поиграть в
войну.
Лейтенант как будто смирился, поник и вдруг быстро, как кошка лапой,
цапнул телефонную трубку, но больше ничего не успел, трубку отняли и
положили на рычаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40