Кандидатов на
брак обсуждали порознь, словно они вступали в какую-то организацию,
уклониться от обсуждения никто не имел права, как и выразить несогласие с
решением собрания; собственная инициатива или шашни на стороне пресекались
и строго наказывались.
Белесая охранница терпеть не могла пленниц. Джуди приводила ее в
ярость.
- Ничего, ничего, скоро будет приказ! Я сама, своей рукой... всех в
расход! А эту американку... эту капиталистическую шпионку... - от
ненависти охранница начинала задыхаться. - Мне на нее даже пулю жалко!
Слишком легко для нее. Я штыком! Штыком! Пусть долго издыхает, медленно!
Молодой охранник молчал, уставясь на Джуди пристальным неподвижным
взглядом.
Гарнизон жил по жесткому распорядку, каждый шаг был расписан заранее,
все знали, кому чем заняться в любую минуту.
Когда Джуди доставили вниз, ей назначили дознавателя - старика из
первого поколения. Он сразу определил ее в шпионки по причине иностранной
принадлежности; она не смогла ничего ему объяснить.
Бирс отчетливо представил ее растерянность, испуг, немоту,
беспомощность, невыносимое кромешное одиночество - ведь она даже не могла
перекинуться ни с кем словом. Джуди не понимала, чего от нее хотят, лишь
смотрела затравленно, когда на нее кричали.
К счастью, среди пленниц нашлись знающие язык, с их помощью Джуди
кое-как стала объясняться с охраной и следователем. Старик утверждал, что
американские капиталисты послали Джуди выведать подземные секреты, по этой
причине она заслуживает смертной казни, но ее помилуют, если она откроет
американские секреты и согласится работать на подземный гарнизон.
Это было нелепо и было смешно, если б не было страшно.
Судя по всему, альбиносы добивались, чтобы их боялись. Они помышляли
о власти, а власть давал страх. И надо сказать, они своего добились: их
боялись.
Их боялись в Москве, страх перед ними был сродни страху перед
аллигатором, к примеру, так, вероятно, боялись когда-то большевиков, а
позже их последышей: то был тяжелый, удушающий, не поддающийся рассудку
страх перед тупой жестокой силой, которой нельзя ничего объяснить.
Джуди страдала: ее окружал абсурд, нелепый мир, непостижимая чужая
планета, на которую ее неведомо как занесло. Все, что происходило вокруг,
было лишено всякого смысла. Это был полный бред, несуразность, вывих
мозга, буйство больной фантазии, судорога сдвинутого ума. Иногда ей
казалось, что она вдруг проснется, и все, что ее окружает, сгинет,
исчезнет, канет, как мимолетный кошмар. Но дни шли за днями - ничего не
менялось.
Позже она поняла: это была школа рабства. Изо дня в день их учили
рабству, в этом и заключался высший смысл невероятной бессмыслицы, которая
ее окружала. Джуди поняла, что спасение лишь в одном: нельзя подчиняться.
Она решила сопротивляться - каждой мыслью, воспоминаниями, всей
душой, каждым вздохом, всеми силами, какие могла собрать.
Это было тем более трудно, что в бункере цвело доносительство. Это
был общественный долг и вменялось в обязанность. Уклонение от доноса
приравнивалось к измене.
О, здесь царил настоящий культ доноса! Под землей донос превозносили,
как доблесть, на этом воспитывали детей, доносчик считался героем,
достойным славы и подражания.
Все было прекрасно организовано, отлажено - никакой суеты,
отсебятины: продуманная система, устойчивый, рассчитанный на века
механизм.
В гарнизоне каждый имел свой день и час для доноса. Накануне
разрешалось внеочередное посещение бани, что само по себе было изрядным
поощрением, учитывая расход мыла и воды. В день доноса виновник
принаряжался насколько это было возможно, во всяком случае, порцию
гуталина для башмаков выдавали неукоснительно.
Сослуживцы торжественно и даже с воодушевлением провожали доносчика
до дверей конторы, зная наперед, что в доносе всем им найдется место.
Исполнив долг, доносчик принимал поздравления и, как донор, получал
дополнительный обед. Впрочем, в гарнизоне донос и был чем-то сродни
донорству - почетный долг, святая обязанность.
У детей первый донос праздновали в яслях, как первое причастие:
причащенный получал подарок и дополнительный компот. Торжественный день
помнили всю жизнь.
Так было заведено с первых дней, как отцы-основатели спустились под
землю, и с тех пор улучшалось, улучшалось, пока не достигло совершенства.
Кормили в гарнизоне скудно. Начальники получали дополнительный паек -
чем выше должность, тем лучше и обильнее полагалось питание. Но основная
масса жила впроголодь, и потому день доноса был как праздник, ожидали его
с нетерпением: доносчику причитался двойной обед.
Джуди никак не могла взять в толк, почему подземные обитатели
позволяют так с собой обращаться. Неужели причина заключалась в идее,
которая сплачивала всех и во имя которой они готовы были терпеть?
Но нет, Джуди понимала, что идеи, обрекающие людей на лишения и
невзгоды, владеют душами и умами короткое время, потом терпение тает, вера
в идею угасает, угасает, превращая поклонников во врагов. Так что
держаться долгое время на идее режим был бы не в состоянии, и не в этом
состояла причина долгого терпения обитателей бункера. Джуди терялась в
догадках.
Где было ей понять, что главная причина состоит в другом: в страхе и
в ненависти.
Они боялись поверхности, боялись и ненавидели, жизнь наверху была для
них страхом Господним, ненависть к врагу сплачивала, как никакая идея не
могла сплотить.
Внизу все было понятно, известно, все строго обозначено - что можно,
что нельзя, за что похвала и награда, за что наказание.
Внизу всегда, сколько они помнили себя, у них был кров. В назначенное
время они получали пищу - пусть скудную, но от голода никто не умирал, в
назначенный срок меняли белье и одежду. Каждую минуту они знали, что кому
делать, чем заниматься - никакой путаницы, неразберихи, во всем железный
выверенный уклад, раз и навсегда заведенный порядок. Так было всегда, и
они знали, так будет и впредь. И потому чувствовали они себя уверенно, под
надежной защитой.
Поверхность представлялась им адом кромешным. То, что им внушили, что
они знали понаслышке, страшило. На поверхности царил хаос, человек там был
беспомощным ребенком, брошенным на произвол судьбы. Наверху все были
предоставлены сами себе, никто о них не думал, не заботился: самим
следовало печься о жилище и одежде, самим добывать хлеб насущный, самим
думать о будущем и растить детей. Все было неопределенным, зыбким,
непредсказуемым, а потому - страшным.
Что ж, бывший заключенный, отбыв срок, боится выйти на свободу. А
разве служивый человек не боится оказаться вне армии - в беспорядке и
непредсказуемости гражданской жизни?

23
За недели, проведенные под землей, Джуди многое поняла. Это была
особая школа, ускоренный курс. Джуди сопротивлялась, как могла: молилась,
вспоминала дом, книги, друзей, работу, Голливуд, занятия спортом, свои
романы, а главное - Антона, наверняка он искал ее - она была убеждена,
искал, чтобы спасти.
Джуди приучила себя терпеть голод, спать на нарах, обходиться без
белья, мыла и шампуня, без комфорта, к которому она привыкла. Она училась
копать землю, но больше делала вид, что копает, да и вообще надо было
научиться притворству, чего она никогда не умела; здесь в этом заключалась
борьба за выживание. Так уж повелось, что люди, живущие под властью одной
идеи, должны уметь притворяться, иначе им не выжить.
И все же Джуди не вынесла бы этого существования, не выдержала бы и
двух недель, не приди ей на помощь другие узницы. Они жалели ее и учили
всему, что дается долгой неволей - множеству ухищрений, которые знают
опытные заключенные.
В особенности Джуди сблизилась с двумя женщинами, знающими английский
язык. Впоследствии она вспоминала о них с нежностью и думала, как повезло
ей на подруг: то была настоящая удача, послание небес.
Маша была молодой утонченной женщиной с изысканными манерами,
филологом по образованию. Вера отличалась крупным телом, физической силой,
громким голосом и грубоватым обращением. Она заведовала хозяйством в
посольстве, английский язык понимала, но говорила с трудом.
Маша знала язык в совершенстве. На староанглийском она в подлиннике
читала Шекспира, наизусть знала стихи Вудсворта и Китса, и она назвала
Джуди многих американских писателей, о существовании которых Джуди не
подозревала.
Но не это было ее особенностью. Она обладала редким талантом, который
высоко ценится в России: Маша виртуозно ругалась матом.
После объяснений с ней белесая охранница, которую звали Сталена, что
означало - Сталин-Ленин, приходила в бешенство и так истошно орала, что
все опасались, как бы ее не хватил удар. Сама Маша никогда не повышала
голоса, всегда была предельно вежлива и корректна.
- Ты, Сталена, - блядь, - говорила она тихо, но так проникновенно,
как будто поверяла самое сокровенное. - А если учесть, что в твоем имени
еще двое, ты блядь в кубе. Целая блядская компания. Никогда не думала, что
в одном человеке может быть столько блядства. Поздравляю тебя!
- Ох, Машка, не сносить тебе головы! - ужасалась Вера и обращалась к
Джуди. - Не слушай ее, девка. Ты, главное, помалкивай, держи язык за
зубами, - говорила она по-русски, а по-английски могла лишь произнести. -
Надо молчать!
Когда Сталена особенно свирепствовала и приходила в исступление, Вера
не на шутку боялась за Машу:
- Что ты на рожон лезешь? Слышала, что она тебе сулит?
- Будет приказ, нас всех прикончат. А пока нет приказа, эта стерва не
посмеет, у них строго, - отвечала Маша, которая не могла отказать себе в
удовольствии. - Может, мы ее раньше в говне утопим.
Пленницы давно вынашивали эту идею и постоянно размышляли, как ее
осуществить. Идея возникла задолго до появления Джуди под землей.
На работу Сталена и молодой охранник-альбинос водили пленниц в
дальний забой. Сюда из тоннеля вела длинная штольня, от которой отходили
обширные штреки, и каждый утыкался в грунтовый забой.
Туалет для пленниц и охраны был устроен здесь же, в штреке: узницы
отрыли в стене карман, а чтобы удержать породу, подвели под нее крепь и
под ее защитой выкопали в грунте яму, сколотили над ней помост и соорудили
досчатый скворечник, как водится на Руси.
Отхожее место оборудовали на два очка с перегородкой между ними: для
пленниц и для охраны. Этим и воспользовалась Маша, сочинив искусный сюжет,
хотя пленницы долго не решались осуществить затею.
Определиться им помогла сама Сталена. С помощью Джуди, правда.
Заметив, что Джуди перестала копать и устроила себе передышку, охранница
налетела на нее с гневным клекотом:
- А ну, работай, шпионка! Живо! - и она замахнулась на Джуди
автоматом.
Джуди двумя руками взялась за черенок, выставила лопату перед собой.
- Меня можно застрелить, но бить себя я не дам, - сказала она твердо,
а Маша перевела и не упустила случая, добавила от себя:
- Только тронь ее, блядь подземная! Ты думаешь, у тебя автомат?!.. мы
твой автомат! - со свойственным ей талантом Маша дала автомату
характеристику и определила свое отношение к нему. - Я твой автомат в рот
...! И тебя тоже!
Когда впоследствии Маша перевела текст на английский, Джуди ничего не
поняла: получалось, что Маша то ли вступила, то ли готова была вступить с
автоматом в половую связь, а кроме того, оказалось, что пленницы подвергли
автомат групповому насилию и в качестве жертвы использовали его
извращенным способом. В ответ охранница исступленно затрясла автоматом,
задергалась, словно наступила на оголенный электрический провод, и
срывающимся голосом объявила, что сейчас же, сию минуту приведет приговор
в исполнение.
Она вполне могла открыть стрельбу, но Вера нашлась:
- А приказ?! - крикнула она оглушительно. - Приказ есть?!
В глазах Сталены на миг мелькнула нерешительность, злобное лицо стало
озабоченным.
Молодой охранник за руку увел напарницу, а та упиралась и,
выворачивая назад шею, кричала:
- Ничего, ничего, будет вам приказ! Недолго ждать. Всех в расход!
Сама, своими руками!
После этого случая затею не обсуждали, все решилось без лишних слов.
Посещая сортир, они сдвигали доску в перегородке, проникали на
половину охраны и день за днем разрушали настил над ямой, поддевая доски
лопатой.
Никогда прежде они так не старались, не работали с таким тщанием и
усердием. Каждая из них испытывала настоящее сладострастие, предвкушение,
как все произойдет, каждая работала на совесть, даже для себя никто из них
так никогда не старался.
Спустя день или два настил в сортире для охраны уже держался на
честном слове, они всерьез опасались, чтобы он не рухнул раньше времени.
Для надежности они расшатали и ослабили крепь, довольно было небольшого
усилия, чтобы подпорки разъехались вкривь и вкось.
Пленницы стерегли каждый шаг Сталены, и так тщательно и скурпулезно
отмечали ее большую и малую нужду, словно в этом заключалось что-то самое
насущное для них.
На исходе рабочего дня, прежде чем отправить строй в казарму, Сталена
опорожнялась на дорогу. Охранница строго выдерживала расписание, и все
усвоили твердо: она непременно посещает сортир на посошок.
Так случилось и на этот раз. Как положено, с автоматом наперевес,
Сталена распахнула дверь для охраны и бдительно проверила, не притаился ли
в сортире враг; потом стукнула в соседнюю дверь и в соответствии с
инструкцией громко, отчетливо спросила:
- Есть кто?
- Есть, - ответила Вера, которая загодя расположилась в кабине и уже
некоторое время поджидала охранницу.
- Выходи! - зычно скомандовала Сталена в строгом соответствии с
инструкцией: все знали, что инструкция запрещает совместное пребывание в
сортире охраны и заключенных.
- Ну вот, только сядешь... - ворчливо и нехотя Вера освободила
помещение. - Уж тут-то все равны...
- Заткнись! - отрезала Сталена, закрывая за собой дверь.
- Все начальники, все командуют, - ноюще посетовала Вера, давая
охраннице возможность рассупониться и спустить комбинезон. - Конечно,
ежели у тебя автомат...
- Молчать! - рявкнула из-за двери Сталена, энергично шурша
комбинезоном.
- Да молчу, молчу... - вяло отозвалась Вера и крутанула похожую на
пропеллер вертушку, запиравшую дверь снаружи.
Этим она не ограничилась, а подперла дверь еще и лопатой и даже
загнала ее в грунт на полштыка для надежности. Не мешкая, Вера с силой
рванула несущий крепежный брус, вышибла его из гнезда, следом за ним
вышибла и другой, вся крепь в момент покосилась, сверху поползла и
посыпалась порода.
Вера уперлась в стену скворечника, под ее слоновьим усилием он
накренился, с немилосердным скрипом поехал, заваливаясь на бок, доски
настила на глазах стали разъезжаться, открывая длинные черные щели.
- Что происходит?! - еще не понимая, а потому начальственно крикнула
изнутри Сталена, пытаясь открыть дверь и выбраться наружу, но дверь не
поддалась.
Между тем скворечник продолжал крениться, доски под ним расползались,
обнажая темный смрадный провал, куда медленно, но неотвратимо оседал
сколоченный для удобства помост с очком.
- Помогите! - не своим голосом закричала в испуге Сталена, до которой
дошло, что ей грозит; зажатая падающими на нее досками и брусьями, она
вместе с ними съезжала в тошнотворно смердящую черноту.
- Кто ж тебе поможет? - рассудительным, резонерским голосом
осведомилась Вера, отойдя на несколько шагов и наблюдая со стороны.
Сверху на крышу скворечника неимоверным грузом давила порода, доски
гнулись, скрипели, все сооружение трещало, выворачивая с тяжким стоном
гвозди, и вдруг - нежданно-негаданно - с громким, наподобие выстрела
треском, распахнулась дверь, будто ее и впрямь выстрелили изнутри, и она
вылетела упруго, как камень из пращи; не выдержав давления, скрученный в
спираль крючок болтался размашисто, как ошалевший маятник.
Изогнутый дверной проем открыл глазам Веры нутро сортира, где среди
досок и жердей из провала торчали плечи и белесая голова Сталены. Они
встретились взглядами - палач и жертва, поменявшиеся местами, как бы
напоминая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40