Днем тревога гасла в городской толчее, слабела и таяла, хотя
угадывалась рядом, за спиной - поблизости и вокруг. К ночи страх овладевал
Москвой, город замирал в немом ожидании, цепенел, затаившись в
предчувствии неотвратимой беды.

...глинобитный сортир похож на станционный пакгауз, днем людно в
прохладном сумрачном каземате, личный состав посиживает со спущенными
штанами, покуривает в свое удовольствие, вспыхивают и гаснут сигареты,
курцы затягиваются, перемигиваются в полумраке огоньки, жгучий запах
хлорки ест глаза, но никто не спешит, чешут языками, не выпуская
"калашниковых" из рук.
Странная, надо сказать, картина: по нужде с автоматом. Сидят служивые
шеренгой на корточках вдоль стены, как курицы на насесте, стволы при себе
- смех! Но это только на первый взгляд, на самом деле ничего странного,
привыкли, и даже, напротив, странно отправляться в отхожее место
безоружным.
Без оружия - никуда, без автомата на душе пусто и неуютно, словно
тебя раздели догола, привычная ноша - автомат Калашникова.
Груз не тяготит рук, вселяет какую-никакую уверенность, без него
тоска, сквозняк в груди навылет, шагу нельзя ступить, как калеке без
костыля. И долго еще потом, долго вдали от войны рукам чего-то недостает,
хватишься иной раз, вздрогнешь, забывшись, кольнет испуг и судорога сведет
руку: где автомат? И острый мимолетный страх сожмет сердце.
Войну Сергей Ключников вспоминал редко. Самым прохладным местом в
гарнизоне был сортир, вынесенный за край плаца, подальше от казармы. Крышу
его от солнца прикрывали деревья, толстые глиняные стены удерживали
прохладу. Здесь хоть на время можно было укрыться от жары - другого
укрытия гарнизон не имел: над раскаленным плацем целый день висел
одуряющий зной, солнце прожигало панаму насквозь, и даже ночью в казарме
нечем было дышать. В сортире было сумрачно и прохладно.
Со временем здесь образовался солдатский клуб. В сортире вели
разговоры, делились новостями, читали письма, травили анекдоты, выясняли
отношения - да мало ли... Кроме того, здесь укрывались не только от жары,
но и от начальства: офицеры имели свое отхожее место на другом краю плаца.
Позади сортира тянулся высохший арык, дно которого устилали опавшие
листья. За арыком стоял высокий забор, верх его был укутан колючей
проволокой и утыкан острыми кольями, днем забор охраняли часовые, ночью
обходили усиленные наряды.
Снаружи гарнизонный забор окружали громадные голые пустыри. Они
напоминали пустыню или лунный пейзаж: мертвая, усыпанная камнями земля,
песчаные плеши, и если поднимался ветер, пыль застила солнце.
Прежде это место занимала зеленка - густые заросли, кусты,
виноградники с упрятанными глубоко под землю от пересыхания родниками и
арыками. Это была древняя оросительная система, спокон веку окружавшая
кишлаки. Она покрывала целые долины, и при желании по ней можно было
добраться из одной области в другую, не выходя на поверхность.
С устройством в кишлаке гарнизона зеленку решено было для
безопасности убрать. Чтобы противник не мог скрытно подобраться к кишлаку,
как объяснили шейхам через переводчиков сведущие политработники. И убрали,
конечно, срыли, свели подчистую. Мощные машины проутюжили заросли, родники
и арыки, и на глазах у плачущих крестьян превратили цветущую долину в
безжизненный пустырь.
"Да поймите, мы о вас печемся, о вашей безопасности", - твердили
жителям политработники, выполняя приказ о работе с населением, и
досадовали на их непонятливость: те никак не хотели оценить заботу.
В одну из ночей кишлак исчез. Нет, на месте остались дома, лавки,
амбары, дувалы, кузницы, даже мечеть осталась на месте - исчезли жители.
Население ушло в горы, только ветхие старики и старухи да немощные калеки,
не способные передвигаться, молча взирали из темных дверных проемов.
С тех пор гарнизон пребывал при пустом кишлаке, охраняя безлюдные
улочки и пустые дома. Начальник гарнизона доложил по начальству, что
безопасность обеспечена полностью, в гарнизоне многие получили боевые
награды.
После демобилизации Ключникова несколько месяцев мучили ночные
кошмары. Навязчиво и неотвязно повторялся один сон: черноусые улыбчивые
афганцы в длинных белых рубахах, жилетах и шароварах приближались беглым
шагом, он же не мог двинуться с места.
Они быстро шли тесной толпой - ближе, ближе, он отчетливо видел их
смуглые белозубые улыбающиеся лица. Пора было открывать огонь или бежать,
но автомат почему-то заклинило - как ни бился, он не мог с ним сладить, а
ноги не слушались, и Ключников сквозь сон чувствовал, как твердый ледяной
ужас распирает грудь.
Он просыпался в холодном поту и долго не мог отдышаться.

2
С обочины колеи ступеньки поднимались в общественные туалеты,
расположенные по обе стороны от тоннеля. Вход прикрывали раздвижные
решетки, но никто их не запирал, стоило толкнуть, и они разошлись.
Туалеты были устроены по всем перегонам на случай войны, ими ведала
гражданская оборона: с началом войны тоннели превращались в убежища для
населения; туалеты располагались каждые пятьсот метров и были рассчитаны
на массовое использование.
Першин остановил разведчиков и послал патруль из двух человек
осмотреть просторные, облицованные белым кафелем, помещения, откуда
доносилось журчание воды: сантехника на секретных объектах была худая, как
повсюду в стране.
Изготовив автоматы, патруль обошел туалеты, заглянул в кабины, но
ничего подозрительного не обнаружил.
Першин взглянул на часы: доходил третий час ночи. Уже час почти
разведка пребывала в пути, однако хвастать было нечем: половины перегона
не одолели. Приходилось осматривать кабельные коллекторы, понизительные
подстанции, электрощитовые - любое помещение, какое встречалось на пути.
Но нет, никого пока не обнаружили, хотя случалось иногда, забегала в
тоннель изредка собака, ненароком залетала птица и уж совсем редко
неисповедимо забредал человек. И хорошо еще, если ночью, потому что днем
он был обречен: восемьсот вольт в контактном рельсе, а не убьет
напряжение, зарежет поезд, токосниматель моторного вагона выступает с двух
сторон на четверть метра.
Раньше, правда, тоннели строили пошире, на обочине можно было
укрыться. По технике безопасности многие линии имели предохранительный
мостик - нечто вроде узкой полки, которая тянулась вдоль боковой стены
тоннеля. Расположенный на высоте вагонных окон мостик служил для высадки
пассажиров в случае аварии, и окажись в тоннеле человек, он мог, стоя на
мостике, переждать поезд.
Получив задание, Першин стал выяснять, каким способом человек может
попасть в систему метро. На станции вход в тоннель стерегли приборы,
стоило кому-то направиться туда, срабатывала сигнализация.
После закрытия станцию осматривала милиция, однако сведущий человек
мог исхитриться и дождаться двух часов, когда снимали напряжение в
контактном рельсе и отключали сигнализацию. На перегонах работали
ремонтные бригады, сновали дрезины и мотовозы, ходили связисты, электрики,
водопроводчики, и человек, имеющий умысел, вполне мог сойти за одного из
них и затеряться.
Иногда посторонние попадали в тоннель через наземный вентиляционный
киоск. Решались на это редкие смельчаки, спуск был сродни сошествию в ад.
На ужасном ветру в гуле и грохоте огромных вентиляторов, похожих на
авиационные моторы, нужно было спуститься в верхний коллектор, из него
попасть в ствол шахты и долго спускаться в бездонный пролет по отвесной
стене, вдоль которой тянулась лестница из железных прутьев. При глубоком
заложении тоннелей ствол шахты прорезал землю на высоту тридцатиэтажного
дома. Как говорится, устанешь падать.
Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В
темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще, на висячей лестнице
всякое могло стрястись: соскользнет ли с перекладины нога, рука ли
занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты - и все, одним жильцом
на свете меньше.
До нижнего коллектора доползали с трудом, отвесная лестница - это
тебе не лифт: от усталости дрожат руки, ноги не держат.
Из нижнего коллектора по воздушным каналам можно было попасть в
тоннель и даже ниже, на перекачку, в дренажную систему, ветвистую, как
лабиринт.
Схожий способ существовал для проникновения через силовые и
понизительные трансформаторные подстанции: кабельные коллекторы шли во
всех направлениях, связывая метро с поверхностью.
Першин взглянул на часы: время таяло. В пять тридцать утра в
контактный рельс подавали напряжение, звуковая и световая сигнализация
срабатывали еще раньше: пора, пора, убирайся восвояси, уноси ноги
подобру-поздорову.

...школу Першин закончил в Москве, учился прилежно, каждый из
родителей питал надежды, что сын пойдет по его стопам: мама-филолог,
папа-математик.
О, горе, горе! - горе для семьи, сын приличных родителей математике и
филологии предпочел воздушный десант.
Виной тому были американские фильмы: кассеты ходили по рукам, он в
избытке насмотрелся их на квартирах одноклассников.
Ах, как сокрушительны эти мускулистые мужчины, нет им равных в
стрельбе, в драке, в благородстве, какая умопомрачительная жизнь, не то,
что унылое советское существование.
В Рязань, где находилось воздушно-десантное училище, Першин
отправился на пароходе. Он мог добраться поездом, но это было скучно:
душные переполненные вагоны и мешки, мешки - Рязань возвращалась с добычей
после удачного набега на Москву.
Уже многие годы владимирские полки, суздальские ратники, смоленские
ополченцы и дружины из Калуги, Сергиева Посада, Твери и прочих, прочих
мест ходили на Москву, опустошая ее почище монгольской конницы. Соседи
ходили на Москву по той простой причине, что родная держава провиант из
этих мест доставляла в столицу, и чтобы его отбить, жители с мешками
отправлялись в поход. Першин купил билет в четвертый класс, без места,
хочешь - в трюме, а хочешь - на палубе. Это было романтично для домашнего
сосунка - ни угла, ни крыши над головой, он мнил себя бродягой, искателем
приключений.
Они отплыли из Южного порта в Нагатине, закатное солнце медью
отражалось в окнах уступчатых домов за Москвой-рекой. Редкие пассажиры
гуляли по палубе, одинокие женщины за неимением спутников заглядывались на
рослого юношу - блондин, верзила, косая сажень в плечах, румянец, кровь с
молоком.
События показали, что выбор транспорта он сделал правильно: в эту
ночь Першин лишился невинности. Одна из попутчиц увела его к себе в каюту,
Першин опомниться не успел, как все свершилось.
Он едва не сгорел со стыда: "Так ты мальчик?!" - поразилась
партнерша, ему было стыдно за свою неловкость и неумение, и потом, после
он испытывал радость, что теперь он ровня приятелям, которые донимали его
рассказами; да, теперь он был наравне со сверстниками и вместе с ними мог
причислять себя к мужчинам. Першин навсегда запомнил ту ошеломительную
новизну, какая открылась ему после свидания, но вместе с тем пришли
щемящее сожаление и опустошенность.
Он запомнил ночную реку, ее лунную рябь, неспешное движение судна,
плеск волны в борт, спящие деревни, далекие огни, старые, подступающие к
воде заводы Коломны, их причудливые вековые корпуса из кирпича,
закопченные стекла, за которыми полыхало и билось пламя вагранок.
На исходе ночи они вошли в Оку. Рассветный туман стлался над водой, в
его разрывах появлялись и исчезали луга и прибрежные холмы, по берегам
стояли немые черные избы. Першин думал о том, как много он узнал за одну
ночь и как хорошо, что он уехал из дома: жизнь была внове и сулила новизну
впредь.
В Ташкент капитан Першин прилетел с кабульского аэродрома на
самолете, который в действующей армии прозвали "черный тюльпан". Руку
после ранения взяли в гипс, это не помешало командованию назначить
раненого капитана сопровождающим - только и забот, что расписаться в
накладной за груз: получил, сдал...
Грузовой отсек заполнили до отказа, даже крепить груз, чтобы не
сдвинулся в полете, не было надобности: гробы стояли тесно, враспор.
Капитан всю дорогу не просыхал, сослуживцы снабдили выпивкой, а иначе бы
выть и кататься, биться головой, матерясь, и проклинать тех, кто это
затеял.
Из Ташкента капитана отправили в московский госпиталь - москвич
как-никак. После госпиталя он мог выбрать место службы, самое страшное
было позади, впереди открылась гладкая накатанная дорога к званиям и
чинам.
- Хочу демобилизоваться, - заявил Першин в управлении кадров.
- Капитан, ты в своем уме?! - удивился кадровик-полковник.
- Вполне. А ты? - вежливо осведомился Першин.
К тому времени он твердо решил, что пошлет их всех подальше -
генералов, болтунов-политработников, лживых и бездарных деятелей, всю эту
сучью свору дармоедов и захребетников, которая оседлала страну.
...Лиза была сиротой при живых родителях. Лишь изредка она украдкой
встречалась с матерью - тайком от отца.
Першин познакомился с ней в госпитале, Лиза проходила студенческую
практику на пятом курсе медицинского института.
Он отметил ее сразу в стайке студентов, которые в белых халатах
слонялись по отделениям в ожидании профессора. Как она двигалась! Точно,
расчетливо, но и свободно, раскованно, с поразительной воздушной
легкостью; движение доставляло ей радость, и когда она шла, даже издали
бросалась в глаза ее пленительная летящая поступь.
Першин увидел ее, почувствовал волнение в крови и забил копытом, как
боевой конь при звуке трубы.
- Доктор! - разлетелся он к ней с загипсованной рукой на отлете. -
Мне нужна срочная помощь!
- Что с вами? - удивилась юная медичка и глянула на смельчака-верзилу
ясными глазами.
- Сердце, - показал он здоровой рукой. - Сквозное ранение.
- У вас рука в гипсе, - уточнила она диагноз.
- Рука - это видимость. У меня душа в гипсе и сердце в крови. Прямое
попадание.
- Вы офицер? - спросила она невинно и как бы невзначай, хотя и так
понятно было: в отделении лежали одни офицеры.
- Так точно: капитан!
- А шутки у вас солдатские! - обронила она с улыбкой.
Он опешил на миг - не ожидал, но про себя отдал ей должное: как умело
она отбрила его; Першин был из тех, кто не лезет в карман за словом, но не
нашелся - сник и увял: поморгал обескураженно и с кислой улыбкой поплелся
восвояси.
У себя в роте капитан без устали повторял подчиненным, что самое
пагубное на фронте - это недооценить противника, не рассчитать своих сил.
Да, он недооценил ее, понятное дело, обманчивая внешность,
легкомысленный вид: туфельки-шпильки, подведенные глазки, губки накрашены,
юбчонка-мини, резвые ножки напоказ. Не мудрено, что капитан очертя голову,
как гусар, кавалерийским наскоком кинулся на приступ. Он рассчитывал на
быстрый и легкий успех, получив отпор, раздосадованно побрел в палату,
чтобы в тишине пережить позор.
По правде говоря, он напрасно себя ругал. Ее внешность кого угодно
могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав:
Лиза с детства занималась художественной гимнастикой. Вот откуда этот
плавный летящий шаг, гибкая воздушная легкость, эта пленительная,
вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье движения... Глядя на нее, любой
человек сам испытывал радость, что может двигаться - способен, не обделен;
в ее исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо.
А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась
бы. Вот что значит изо дня в день, из года в год подневольный режим,
каждый грамм на счету. В ее походке отчетливо сказывался балетный класс:
упражнения у станка, спина, осанка... И ничего больше не надо, только бы
смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет.
Вскоре она и сама пришла в палату с лечащим врачом, который
представил ее раненым: это уже была судьба.
Она подробно расспросила его - собрала анамнез, осмотрела,
обследовала. Теперь они встречались каждый день: обходы, перевязки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40