В свете фонаря
вмурованная в трубу железная лестница отвесно уходила в сумрачную высоту.
И теперь, чтобы подняться наверх, всем предстояло одолеть эту лестницу и
эту трубу.
Было раннее утро, сентябрь, бабье лето. Вся трава в обширном
московском дворе посреди Чертолья была усыпана разноцветными палыми
листьями. Во дворе повсюду росли липы, тополя, клены и рябины, медленно и
бесшумно листья скользили вниз, и казалось, в неподвижном воздухе за ними
тянутся пестрые извилистые следы.
Кто любит Москву, тот знает сонливую погожую задумчивость московских
дворов в разгар бабьего лета и к печали своей или к радости со смирением
ждет перемены судьбы, которая в эту пору случается неизбежно.
На краю двора, в густых зарослях жимолости, чубушника и одичалой
сирени, поодаль от домов и построек стоял заброшенный каменный сарай.
Никто не знал, за какой надобностью он здесь поставлен и какая в нем
человечеству нужда. Правда, никто до сих пор не интересовался, что и не
мудрено: мало ли у нас настроено, что никому не нужно, однако никому не
мешает.
В тишине осеннего утра дверь, которая никогда прежде не открывалась,
неожиданно заскрипела, и рослые автоматчики в грязной пятнистой форме
стали выводить из сарая измученных бледных людей, которые тут же бессильно
опускались на траву, словно после тяжкой пешей дороги. С лихорадочным
блеском в глазах пленники затравленно озирались, каждый жадно вдыхал
прохладный утренний воздух.
Никогда еще уютный зеленый двор в самом центре Чертолья не собирал
столько людей - весь двор заполонили. Изможденные, они молча и неподвижно
сидели на траве под деревьями, и разноцветные листья, кружа и взмывая,
плыли над ними, как причудливый флот.
Хартман и молодой альбинос лежали в стороне на расстеленных на земле
одеялах. Американец время от времени забывался, обессиленный потерей
крови, недосыпом, усталостью, альбинос бессонно озирался - вероятно,
слишком разительной была перемена: он внимательно обозревал разноцветные
осенние деревья, траву, цветы, увитые плющом дома и пристально
всматривался в прозрачное высокое небо, где умиротворенно плыли невесомые
пушистые облака.
- Как ты? - присел возле него на корточки Бирс.
- Нормально, - сдержанно и односложно ответил альбинос.
- Очень больно?
- Я привык.
- Ты когда-нибудь видел небо?
- Нет.
- Никогда?
- Никогда.
- Нравится?
- Я не знаю. Пусто.
Да, он привык к тесноте, стенам, потолку, ограниченному пространству,
даль и простор были для него пустотой, которая существовала вокруг
неизвестно зачем.
Бирс подумал, что юноша впервые видит солнце, траву, деревья и
прочее, прочее, что люди знают с рождения. И какой же должна быть идея,
если вера в нее лишает человека чего-то важного для него, столь же
ценного, как и сама жизнь. Впрочем, она и жизни лишает с легкостью, словно
это пустяк.
В ожидании машин Бирс размышлял, как разговорить альбиноса, чтобы
разузнать что-нибудь о Джуди. Пленника наверняка интересовало, что с ним
станет, но он не задал ни одного вопроса, что, впрочем, и понятно было:
когда человек обязан лишь выполнять приказ, он не должен задумываться, что
его ждет. Там, внизу, они не имели права задумываться о будущем, у них не
было будущего, вернее, будущее означало для них новый приказ, и это было
все, что их ждало впереди.
- Сейчас тебя отвезут в госпиталь, - наклонился Антон к альбиносу.
- Зачем? - спросил альбинос.
- Тебя там подлечат...
- Чтобы убить? - с прежним равнодушием поинтересовался альбинос.
Изо дня в день им твердили - плен означает смерть, они готовы были к
ней, Бирс не замечал в пленнике ни страха, ни тревоги. Тот знал, что его
ждет, но сохранял спокойствие перед любой участью, какую уготовила ему
судьба.
- Почему убить? - удивился Бирс. - Вылечат, будешь жить.
- Это обман, - убежденно сказал пленник.
- Обман - то, что тебе вбили в голову. Никто не собирается тебя
убивать. Ты мне лучше скажи: ты действительно не знаешь, где американка?
- Не знаю, - сказал он после затянувшейся паузы.
Антон отошел от него и медленно брел по двору, размышляя: альбинос
несомненно что-то знал, но таился. Бирс увидел в стороне машину
сопровождения, дверцы были распахнуты, на переднем сидении сидел Першин и
разговаривал по радиотелефону. Антон вдруг подумал, что надо позвонить
домой.
Впоследствии он пытался найти причину, но не мог: не было ему ни
голоса, ни знамения, просто подумалось, что надо позвонить домой. И все же
это не была случайность; вероятно, в пространстве возник сигнал, и Антон
его получил.
Першин, как правило, не разрешал никому пользоваться служебным
радиотелефоном для частных разговоров - в любой момент могло поступить
сообщение, да и вообще нельзя засорять эфир, а кроме того, командир
опасался утечки информации.
Бирс побрел со двора в надежде отыскать автомат, однако, что-то,
видимо, ощутил и Першин, потому что неожиданно окликнул его и молча
протянул трубку радиотелефона.
Замирая, Антон набрал номер и вдруг почувствовал, как у него ослабли
ноги: Джуди была дома. Вначале ему показалось, что он ослышался, но нет,
это была она - она!
- Джуди... - растерянно пробормотал он.
Услышав его голос, она заплакала:
- Тони, где ты?! Приезжай скорее!
Она сказала, что ее отпустил охранник.
- Как отпустил?! - не понял Антон. - Кто?!
Это было немыслимо, верилось с трудом. Антон решил, что он чего-то не
понял или она что-то путает, но было не до расспросов: Джуди вся тряслась
от страха.
- Тони, это ужасно, ужасно! Они могут вернуться! Я боюсь, приезжай
скорей! - твердила она, не переставая, видно, натерпелась, бедняжка, ему
стоило большого труда убедить ее, что ничего не случится.
- Поезжай, - сказал Першин, и это было похоже на приказ, но Бирс не
уехал, прежде чем не известил Хартмана:
- Стэн, вы слышите меня? Стэн!.. Джуди нашлась!
Хартман открыл глаза, взгляд его блуждал, как бы не в силах
остановиться на чем-то определенном. Наконец, он зацепился за лицо Бирса,
но оставался мутным и замороченным, а потом стал яснеть, и Хартман
очнулся.
- Джуди нашлась! - повторил Бирс.
- Неужели?! - обрадовался американец. - Она здесь?! Вы видели ее?!
- Нет. Я говорил с ней по телефону. Она дома.
- Как дома? - не понял Хартман. - Где?! Как она туда попала?
- Она говорит, что ее отпустили. Охранник отпустил.
- Вот видите, я был прав, - улыбнулся Хартман. - Если человеку дать
шанс, он одумается. Джуди смогла убедить охранника.
- По-английски? - спросил Бирс. - Или она под землей выучила русский?
"Что-то здесь не так", - думал он, но спорить не стал. Антон обратил
внимание, как сосредоточенно прислушивается лежащий рядом альбинос:
разговор шел по-английски, но юноша явно прислушивался, Бирс отметил.
Разумеется, Антон не поверил, что Джуди кого-то убедила. Да и разве
можно было кого-то убедить там, внизу?
И все же, все же - никуда от этого не деться - внизу нашелся кто-то,
кто нарушил грозящий смертью приказ. Да, кто-то не пошел там за лживыми
поводырями, а поступил по своей воле.
Бирс подумал, что в толпе, орущей в тысячи глоток - "Распни его!" -
всегда найдется человек, способный промолчать или сказать "нет!".
Молодой альбинос спас Хартмана, внизу нашелся кто-то, кто не
повиновался слепо. Оба решились на поступок, и это внушало надежду на
здравый смысл людей.
- Командир, я могу остаться? - спросил Ключников, подойдя к машине, в
которой сидел Першин.
- Где? - не понял капитан.
- Здесь, рядом, - Ключников мотнул головой в сторону, за деревья, где
поодаль виднелись дома.
- Куда ты пойдешь? Посмотри, на кого ты похож.
Ключников и впрямь мог напугать любого: разрисованное камуфляжной
краской, закопченное пороховой гарью лицо напоминало африканскую маску;
повстречайся прохожий, страха не оберется.
- Ничего, командир, - успокоил он Першина, - я быстро.
- Оружие сдай, - напомнил он.
Ключников сдал автомат, запасные рожки к нему, пистолет, штык-нож,
газовые баллончики и неиспользованные гранаты, снял бронежилет и шлем и
медленно побрел со двора; в спину молча смотрели сидящие на траве люди.
Аня была дома, спала. Ключников поднялся на лифте и открыл дверь
своими ключами, которые она дала ему, когда он поселился у нее. Он зашел в
комнату, устало опустился на пол и смотрел на нее, спящую напротив. Она
привыкла спать голой, так и спала, одеяло сползло, и он разглядывал ее,
стыдясь откровенности, с какой она лежала перед ним.
Вот она, твоя любовь, в нескольких шагах, спит невинно, не
подозревая, что ты здесь, рядом. А ты не можешь без нее, впрочем, это
понятно, но ты не можешьи с ней, потому что ее жизнь - это ее жизнь, тебе
в ней отведено мало места. И как тут быть, где выход?
Он смотрел на нее, разметавшуюся во сне, и даже во сне она была
свободна и своенравна и спешила куда-то, неподвластная никому.
Аня пошевелилась, видно, почувствовала взгляд и потянулась томно и
женственно; несмотря на усталость, он почувствовал желание. Она
замороченно разлепила глаза и смотрела непонимающе, как бы не веря себе.
- Это ты? - спросила она сонно.
- А ты кого ждала? - поинтересовался он бесстрастно, хотя вопрос
резанул его.
- Никого, - ответила она, не мудрствуя лукаво, и он снова отметил про
себя обиду в ее словах.
- Значит, я зря пришел? - спросил он, откинувшись затылком к стене.
Аня улыбнулась, зевнула и гибко, как кошка, потянулась, закинула руки
за голову, не смущаясь своей наготы. Его всегда поражала свобода, с какой
она открывала тело, словно ей неведом был стыд.
- Какой ты чумазый, - улыбнулась она, зевая и обольстительно
потягиваясь. - Иди в душ.
- Нет, - отказался Ключников.
В ее глазах на мгновение мелькнуло удивление, но она промолчала и
ждала продолжения.
- Я не грязнее, чем любой из твоих знакомых, - сказал Ключников.
- А-а... - понимающе кивнула она. - Вот как...
- Да, так, - подтвердил он. - Не нравлюсь?
- Уходи, - Аня натянула на себя одеяло, а он, напротив, принялся
раздеваться.
- Нет, - сказала Аня, когда он, раздевшись, приблизился к ней. - Не
хочу.
Не обращая внимания, он наклонился к ней, она закуталась в одеяло и
отвернулась к стене.
- От тебя дерьмом несет, - поморщилась Аня с отвращением.
- Вот и хорошо, - кивнул он удовлетворенно. - Как раз то, что нужно.
Ключников потянул с нее одеяло, она не отдала, и какое-то время они
сражались, словно это было не одеяло, а воинское знамя. В конце концов он
одержал победу - стянул с нее одеяло и отбросил в сторону.
- Не смей! Пошел вон! - ее просто трясло от ненависти и отвращения.
Она яростно отбивалась, он и не подозревал в ней столько силы и
злости, вероятно, злости было больше, и она давала ей силу. Ему пришлось
приложить немало усилий, чтобы сломить сопротивление, они долго отчаянно
боролись, прежде чем он одолел ее. Но стоило ему добиться своего, она
вдруг застонала, ее лицо исказилось, глаза закатились от вожделения, и она
с той же силой и яростью стала ему помогать; можно было подумать, что они
сражаются не на жизнь, а на смерть.
Он думал отомстить ей, унизить, но ничего не удалось; он испытывал
странную досаду и опустошение, словно это она сделала с ним что-то против
его воли.
Беззвучно и неподвижно Аня лежала рядом, лицо у нее было спокойным,
словно она, наконец, получила то, что давно ждала.
- Черт знает что! - огорченно произнес Ключников. - Предупреждали
меня: не имей дело с евреями! Не послушался, дурак, связался. Теперь
расхлебываю.
- Что?! - встрепенулась Аня. - Что ты сказал?!
Она даже села, чтобы получше услышать его - услышать и разглядеть - и
неожиданно расхохоталась.
- Ну наконец-то, наконец! - проговорила она сквозь смех. - А я все
ждала, когда же, когда!.. Все думала: когда ты прорежешься? Наконец-то!
Она продолжала смеяться и вдруг сдержала смех и глянула пытливо:
- А ты знаешь, дружок, меня тут убить обещали...
- Кто? - спросил Ключников, уже зная, уже предчувствуя.
- Твои друзья.
- Какие?
- Не знаю, твои. Они так и сказали: твои друзья. Убьем, говорят.
- За что?
- За тебя. Прикончат, если не оставлю тебя в покое. Звонили, на улице
подходили. Сказали, чтобы я убиралась.
- Что ж ты молчала?
- А что говорить? Скука. Я бы и сейчас не сказала, ты сам начал.
- Глупости. Ничего они не сделают.
- Как знать, как знать... - улыбнулась она легко. - О тебе заботятся:
осквернили тебя евреи. Вот и ты туда же...
- Я пошутил.
- О да, конечно! Прекрасное чувство юмора! Веселье в морге!
- Чушь все это, - он с досадой пожал плечами и отправился в ванную.
Сергей долго мылся горячей водой, оттирая с себя минувшую ночь. Когда
он вышел, Ани не было, он решил, что она спустилась в магазин, и вдруг она
позвонила по телефону и сказала, чтобы он уходил, она не хочет его видеть.
По тому, как спокойно она говорила, он понял: все обдумано, все решено.
Ключников собрал вещи и поехал в общежитие отсыпаться.

...едва Бирс переступил порог, Джуди кинулась ему на грудь, обхватила
руками шею, прижалась и замерла. Он с горечью отметил про себя, как плохо
она выглядит: осунулась, побледнела, глаза запали, красивые волосы ей
остригли, можно было подумать, что она перенесла изнурительную болезнь.
Джуди была убеждена, что сейчас за ней придут - опомнятся и придут, и
если Антон не спрячет ее, ей несдобровать. Страх застыл в ее лице, в
глазах, - утвердился, окаменел, и как Антон ни разубеждал ее, что бояться
нечего, все позади, она не верила, страх не таял, не отпускал.
Бирс справился о загадочном охраннике. Да, ее на самом деле выпустил
молодой охранник, который каждый день водил ее на допрос. Пока шел допрос,
он молча посиживал у дверей, обычно он стерег пленниц на земляных работах,
которые именовались трудовым воспитанием, и на собраниях, где обучали
политической грамоте.
Что ни день, охранник пристально разглядывал Джуди. Какая-то мысль
неотвязно владела им, можно было подумать, что американка представляет для
него некую загадку, которую он настойчиво пытается разгадать.
Недели, что Джуди провела под землей, показались ей кошмарным сном.
Как правило, молодой охранник дежурил в паре с белесой девицей, которая
нередко повторяла пленницам, что охотно возьмет на себя исполнение
приговора.
Всех, кто обитал на поверхности, она относила к предателям. Девица
была из тех, кто верил, что каленым железом нужно выжечь чуждые идеи,
заблудших перевоспитать, неподдающихся уничтожить. Американку белесая
охранница невзлюбила сразу.
Джуди вообще тяжело привыкала к заточению. Особенно ее угнетало
тесное замкнутое пространство. Ей казалось, ее замуровали. Она тяжело
переносила отсутствие окон, дневного света, ей не хватало дали, со всех
сторон тяжело давил бетон, любое помещение мнилось ей сумрачным каменным
мешком.
Узников всюду водили строем. Иногда от них требовали чеканить шаг:
начальникам почему-то очень нравилось, когда марширующий строй, как один
человек, общим ударом твердо ставил ногу. При этом они, похоже, хмелели,
глаза их увлажнялись, в них загорался странный восторг.
Дважды в неделю пленников строем водили на собрания гарнизона. На
закрытые собрания, которые проводились каждый день, их не допускали,
открытые собрания считались как бы поощрением. Начальники были уверены,
что таким образом они выражают доверие, которое побуждает людей к подвигам
и борьбе. Начальники свято верили, что само присутствие на собраниях
перекует заблудших, вернет им идеалы и устои, превратит в сознательных
членов общества.
Начальники вообще были убеждены, что общие собрания, чтение трудов
вождей и земляные работы - все это способно творить чудеса: сплачивать
людей и делать из них единомышленников.
Судя по всему, у них в голове не укладывалось, что труды вождей могут
кому-то прийтись не по вкусу, собрания вызовут скуку и досаду, а
землекопные работы - отвращение и протест. Такого просто не могло быть, а
если и случалось, то это было попрание святынь и подлежало безжалостному
искоренению.
Некоторые собрания вызывали все же любопытство - те, на которых
решалось создание семьи. Брак в гарнизоне был наградой за политическую
грамотность, за успехи в копке земли и боевой подготовке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40