Для некоторых это развлечение.– Да, знаю я таких.Такую реплику лучше осторожно обойти стороной, как дремлющую гадюку. Я делаю вид, что всецело поглощен удалением частичек семян и мякоти апельсинов из сока для Эммы.– Джек, ты когда-нибудь был женат?– Не-а.– Но ты думал об этом?– Только в полнолуние.Эмма нацепила свои очки для чтения, чтобы лучше оценить мои ответы.– Я была замужем, – вдруг признается она.– Я не знал.– За сокурсником. Наш брак длился два года, две недели, два дня и два часа. И еще мне тогда было двадцать два года. Я не верю в нумерологию, но тут поневоле задумаешься. Потому что все кончилось очень странно. Однажды я проснулась среди ночи, мокрая от пота, меня всю трясло, и поняла, что должна уйти. Поэтому я поцеловала его на прощанье, схватила Дебби и была такова. – Дебби – это ее кошка.Я сижу за столом так близко к Эмме, что наши руки соприкасаются.– Он был славным парнем, – продолжает она. – Умный, симпатичный. И из хорошей семьи. Его звали Пол. – Она улыбается. – У меня есть теория на этот счет. Я думаю, у нас с Полом слишком быстро наступила кульминация.– Хорошая теория, – соглашаюсь я. – Намного лучше, чем «мы постепенно отдалились друг от друга», чем обычно оправдываюсь я. Ты по нему скучаешь?– Нет, но иногда мне жаль, что не скучаю.Я понимаю, о чем она.– Потому что иногда хочется что-то почувствовать, – прибавляет она.– Именно. – И вот сейчас самое время спросить: – А как же эта ночь?– Сначала ты, – говорит Эмма.– Я думаю, это было прекрасно.– Ты о сексе или о ночи в одной постели?– О том и о другом. – Я не ожидал такой прямоты.– Мне тоже понравилось, – говорит Эмма.– Я волновался, ты так тихо себя вела.– Я была занята.– Это точно. А что теперь?– Теперь мы приоденемся и поедем на работу, – говорит она, – и будем вести себя так, будто ничего не было…– Понял, – хмуро говорю я.– …до следующего раза.Эмма обнимает мое лицо ладонями и долго-долго целует. Постепенно ее губы растягиваются в улыбке, и вскоре я тоже начинаю улыбаться. К концу поцелуя мы уже хихикаем как ненормальные друг другу в губы, и все заканчивается буйной возней на кухонном полу. В конечном итоге я оказываюсь на спине, елозя по полу, успеваю вытереть собой весь холодный линолеум. Двигаться мне дальше некуда – голова упирается в дверь холодильника, Эмма распласталась у меня на груди. Через десять минут, наконец отдышавшись, она смотрит на часы и сообщает, что опоздала на работу. Меня умиляет, что очки по-прежнему на ней, хотя и криво держатся на самом кончике носа.Уносясь прочь по коридору, она роняет на ходу:– Джек, я хочу внести ясность. Обещай мне, что не бросишь это дело с Джимми Стомой.– Обещаю, – кричу я ей вслед. – Буду упорствовать до самого печального финала.Под предлогом, что я хочу кое-что ей объяснить, я проскальзываю вслед за ней в спальню и смотрю, как она собирается. Этот загадочный процесс всегда меня восхищал.– Не беспокойся. – говорю я Эмме, пока она влезает в сарафан, – так всегда бывает, когда я работаю над громкой статьей и вдруг упираюсь лбом в стену. Начинаю анализировать каждый свой шаг.– Не стоит, Джек. Ты отлично поработал.На Эмму, благослови господь ее доброе сердце, очень легко произвести впечатление. Я тоже был таким в двадцать семь.– Я еще не сдался, – уверяю я. – Буду рыть землю, пока не найду что-нибудь подозрительное. Особенно я буду рыть в одном конкретном направлении.– Кстати, о Клио… – Эмма нагибается, чтобы застегнуть сандалии.– В редакции ждет молодой Эван, – говорю я, – с полным отчетом о том, как он доставил продукты.– Надень что-нибудь и пошли.– И это все? А поцеловать?– У тебя к попе апельсиновая кожура прилипла, – говорит Эмма.Не очень похоже на строчку из сонета Джона Донна, но у меня все равно поднимается настроение. 22 Хорошие газеты умирают неохотно. После трех лет в железных рукавицах Рэйса Мэггада III «Юнион-Реджистер» по-прежнему трепыхается. И это несмотря на то, что ее сначала выпотрошили, а потом набили всяким дерьмом, точно угнанную машину.Только два типа журналистов предпочли остаться в газете, оскверненной говнюками с Уолл-стрит. Первый тип – это те журналисты и редакторы, чьи умения и навыки минимальны, и им просто повезло устроиться по специальности, что они прекрасно осознают. Не обремененные чувством долга перед читателями, они рады, что их не заставляют гоняться за новостями – так и расходы невелики, и начальство довольно. Этих жуликов легко вычислить в шумной редакции: они в первых рядах тех, кто организовывает и посещает никому не нужные собрания, и начинают трястись и лебезить, едва на горизонте замаячит срок сдачи в набор. Со стилистической точки зрения они тяготеют одновременно к краткости и пустословию, открещиваясь от статей, в которых требуется проявить аналитические способности или высказать свое мнение, от публикаций, которые могут вытряхнуть чью-нибудь нежную задницу из насиженного кресла и тем самым улучшить жизнь какого-нибудь бедняги горожанина. Эта порода редакторов и журналистов по природе своей не способна справиться с гневным звонком от мэра, или с письмом от адвоката по делам о клевете, или со служебной запиской от взбешенных бухгалтеров компании. Эти журналисты хотят тихой, спокойной жизни, и без сюрпризов, пожалуйста. Они мечтают о том, чтобы в редакции новостей было также цивильненько и пристойно, как в банке. Они радуются, когда молчат телефоны, а компьютеры извещают, что новой почты нет. Чем меньше им приходится делать, тем больше вероятность того, что они не напортачат. И, как и Рэйс Мэггад III, они грезят о том дне, когда важные политические новости перестанут мешать существованию рентабельных газет.Другой тип журналистов, оставшихся в агонизирующих ежедневных газетах вроде «Юнион-Реджистер», – это обозлившиеся на весь мир упрямцы, ни за что не желающие уйти добровольно. Каким-то непостижимым образом их талант и дарования продолжают сиять независимо от того, насколько побитыми жизнью и опустившимися они выглядят. Умудренные жизнью профессионалы, прошедшие огонь, воду и медные трубы – например, Гриффин, – они возвращают умирающей газете кураж и напористость, которые, казалось, уже навсегда ее покинули. Они не стремятся занять места в администрации компании и остаются верными – иногда даже во вред себе – простой идее: газеты существуют для того, чтобы служить и информировать, – точка. Они не скажут вам, на сколько процентов выросли вчера акции компании, потому что им нет до этого дела. И они мечтают о том дне, когда молодой Рэйс Мэггад III будет сцапан за спекуляцию акциями, или за уклонение от налогов, или – еще лучше – его застукают на берегу залива Сан-Диего, где он будет совокупляться с несовершеннолетним трансвеститом в одном из его классических «порше». Любой представитель этого исчезающего вида журналистов с удовольствием вызовется написать об этом статью и даже придумать для нее заголовок, а затем поместит все это на первую полосу. Когда-то такие журналисты составляли плоть и кровь нашей редакции – все эти вспыльчивые, независимые парни, которые не боятся копаться в дерьме, – и именно из-за них толковые ребята вроде Эвана Ричардса спали и видели, как бы попасть на практику в «Юнион-Реджистер».И пять лет назад большинство из этих юношей мертвой хваткой вцепились бы в возможность вернуться сюда после колледжа и устроиться в штат на унизительную зарплату просто для того, чтобы окунуться в настоящую журналистику. Но когда в следующем году молодой Эван получит диплом, он тут же направит стопы в юридическую академию. В его резюме, конечно, будет указано, что он несколько месяцев отработал в газете – раньше это рассматривали бы как крещение огнем, теперь же люди относятся к таким поступкам как к экзотическим актам самопожертвования, почти что миссионерской деятельности. Умные мальчики, типа Эвана, читают «Уолл-стрит Джорнал». Они знают: то, что случилось с «Юнион-Реджистер», происходит с газетами по всей стране. Они знают: все идеалистические джефферсоновские представления о свободной и независимой прессе будут выбиты из голов в первую же неделю работы в редакции. Они знают: люди, которые руководят газетами, более не нуждаются в бунтарях и мятежниках, они ценят карьеристов и честолюбцев, разбирающихся в корпоративной этике и экономике и понимающих, что погоня за прибылью накладывает суровые ограничения на журналистскую практику. Такие юноши, как Эван, видят, что большинство газет уже не осмеливаются быть на передовой, а значит, не представляют никакого интереса.Когда Эван только пришел работать под крыло Эммы, я подумал, что, возможно, он решит у нас остаться, и потому прочел ему вдохновляющую лекцию. Я сказал ему, что многие репортеры начинали стажерами в разделе Смертей – и это святая правда – и что талантливые журналисты очень скоро начинают освещать важные события и зачастую попадают на первую полосу. И я помню, как Эван посмотрел на меня с таким недоумением, что я расхохотался. Несомненно, парень хотел – и имел полное право – задать мне такой вопрос: «А как же ты, Джек Таггер? Почему ты пишешь некрологи после двадцати лет работы в газете?» Мой ответ мог стать одновременно поучительным и занимательным, поэтому я рассказал молодому Эвану всю правду. На что он искренне воскликнул: «Офигеть!»Я не хотел напугать его и поспешил обрисовать себя как неисправимого задиру, который так или иначе вырыл себе могилу сам, но тут Эван вежливо меня перебил. Он сказал, что, конечно же, ценит мою откровенность и поддержку, но он никогда и не думал делать карьеру в журналистике. Он сказал, что, судя по той периодике, которую он читал, век ежедневных газет давно прошел. Вымирающий вид, заявил он мне. Он пришел в «Юнион-Реджистер» в основном для того, чтобы набраться «опыта» в редакции новостей, пока еще есть такой шанс. Очевидно, в скором будущем он планирует устроиться погонщиком скота.Вот почему я без колебаний задействовал молодого Эвана в истории с Джимми Стомой. Кто захочет провести все лето, строча некрологи о покойных священниках и учителях на пенсии? Парень заслужил небольшое приключение – хоть будет потом о чем вспомнить. Станет хвастаться приятелям в колледже, что помог раскрыть тайну гибели рок-звезды.И вот теперь я для Эвана – герой. Его прямо-таки распирает.– Я чуть не обделался, когда она открыла дверь, – рассказывает он. – Не мог поверить, что это она. А она говорит: «В чем дело? Я не заказывала продукты!» Сначала я не мог и слова из себя выдавить. Прикиньте, она стоит, вся такая, в прозрачном лифчике…– Успокойся, парень, – говорю я.Мы сидим в кафе, я и Эмма – с одной стороны стола, Эван – напротив. Я записываю, Эмма пьет кофе, а Эван поглощает крошечные глазированные пончики.– Кто еще там был? – спрашиваю я.– Двое парней. У того, что повыше, роскошная шевелюра чуть не до задницы. А второй – лысый и одноглазый…– Черт, надо же. Одноглазый?– У него была черная повязка, Джек. Такое, блин, трудно не заметить. Я спросил его, что случилось, а он ответил, что попал в аварию на прошлой неделе.– Такой крупный парень, без шеи? С серьгой?– Точно, – подтверждает Эван. – Она его звала Джерри. Повязка на правом глазу, если тебе интересно.Я записываю. Не потому, что это бесценные сведения, – просто я знаю, что Эвану будет приятно. И с именем он не ошибся – я его помню еще со дня панихиды в церкви Св. Стефана.– У него весь лоб в синяках и ссадинах, – продолжает Эван, – будто кто-то отделал его хоккейной клюшкой.Эмма выразительно смотрит на меня, и я не могу удержаться от ухмылки. Теперь никаких сомнений: ко мне в квартиру залез охранник Клио Рио. А я выбил ему глаз своим мертвым вараном! Возможно, когда-нибудь я раскаюсь в этом деянии.– Что-нибудь еще заметил? – спрашивает Эмма.– Подожди. – Он достает из заднего кармана блокнот. – Когда я вернулся в машину, я все записал, чтобы не забыть. Итак, посмотрим… Они слушали Эминема. Эминем (Маршалл Мэзерс Ш, р. 1972) – американский белый рэп-исполнитель.

И еще телевизор работал. Джерри смотрел борьбу.– Одним глазком, – вырывается у меня, и я стараюсь не смотреть на Эмму.А Эван продолжает, листая странички блокнота:– Клио разгуливала в лифчике, это я уже сказал. Я так понял, они куда-то собирались. Парень с шевелюрой, как у русалки, сушил феном волосы в одной из ванных.– Что-нибудь еще они делали? – спрашивает Эмма.– В смысле клубнички? При мне – нет, – отвечает Эван. – Клио не шибко похожа на саму себя из клипа. Не накрашена и какая-то болезненная, как призрак, – но все равно она крутая.Эмма терпеливо улыбается. Я спрашиваю, не заметил ли Эван ноутбука «Тошиба» с наклейкой «Грейтфул Дэд» «Грейтфул Дэд» (1965–1995) – американская блюз– и фолк-рок-группа.

или, может, разобранного системного блока «Эпсон» на столике в гостиной Клио. Конечно, ничего подобного он не видел. Мой украденный ноутбук и компьютер Дженет, скорее всего, давно уже покоятся на свалке – толку-то от них никакого.– Но волосатый парень, – вспоминает Эван, – говорил с Джерри о какой-то программе. Он сказал, что ждет обновления.– Как и все мы.– Он собирался апгрейдить свой «Про Туе», – добавляет Эван, сверяясь с записями, – что-то в этом роде.– «Про Тулз». Это программа для микширования. Он вроде как музыкальный продюсер.– Да? И над чем он работает?– В основном над распусканием преувеличенных слухов о себе.– О! Чуть не забыл. – Эван бросает на столик меню блюд навынос из кафе. Мы с Эммой подвигаемся ближе, чтобы взглянуть. Она больно щиплет меня за коленку под столом.– Автограф Клио! – объявляет Эван.– Отличная работа.– Вернете его мне, когда закончится эта история?– Посмотрим. – Я убираю меню в карман. – Хочешь еще пончиков?Эмма встает:– У меня сейчас планерка. Джек, поговорим позже. – А затем Эвану: – Ты отлично поработал.– Спасибо. Надеюсь, я ничего не упустил.Как только Эмма уходит, Эван спрашивает, почему я не хочу, чтобы она узнала, зачем на самом деле я отправил его в пентхауз вдовы на Силвер-Бич.– Потому что она разнервничается, – отвечаю я, – а это лишнее. Просто скажи мне: где ты его спрятал?Эван ухмыляется:– В пакете с капустным салатом.– Ай молодца!– Пока ждал, когда ты мне перезвонишь, – продолжает он. – Клио решила оставить еду. Ей как-то особенно приглянулись тефтели. А затем ей позвонили, и длинноволосый ушел в ванную со своим феном, а Джерри прикладывал лед к морде. Так что на пару минут я остался один – тогда-то я и вынул его из кармана и запихнул в пакет со жратвой.– Соображаешь!– А потом ты перезвонил и сказал, что можно оставить ей харч, и это было кстати, потому что именно там я его и спрятал, – отчитывается Эван. – Можно я кое в чем тебе признаюсь, Джек? Я ее испугался.– Клио?– Ты бы слышал, как она говорила с Джерри после телефонного звонка.– Злилась?– Нет, просто очень… холодно. Какой у нее был голос, я даже описать не могу. Она сказала: «Сделай это. Просто возьми и сделай, никаких больше отговорок». А сама холодна, как Снежная королева. «Ты столько просрал, Джерри, я сыта по горло» – что-то типа того. А он громадный сукин сын, и он такой: «Да, мисс Рио. Непременно, мисс Рио». Как будто маленький мальчик в кабинете у директора. «Простите, мисс Рио. Займусь этим прямо сейчас». У меня аж мурашки по коже.– О чем это они говорили? – спрашиваю я.– Понятия не имею, – отвечает он. – Но меня аж трясло, когда я отдавал ей пакет с капустным салатом. Я думал, обоссусь, пока лифта ждал.– Ты молоток, Эван. Все отлично провернул.– Спасибо. – Он наклоняется ко мне и шепотом говорит: – Когда она подписывала мне меню, она потерлась о меня сиськами. Специально, Джек, клянусь богом!– И ты по-прежнему не хочешь стать журналистом, когда вырастешь?Ответ Эвана невозможно разобрать, потому что рот его забит пончиком.– Так ты мне обещал сказать, что на том диске.– Просто музыка.– Да ладно, Джек. Чья?– Ее мужа.Таинственный предмет, который молодой Эван должен был подбросить в квартиру Клио Рио, – не что иное, как компакт-диск с первой версией песни «Устрица Синди». На диске я красным маркером написал время, дату и номер телефона.– Ого! – выдыхает Эван. – Музыка ее покойного муженька?
Обед. Эмма торчит на очередном совещании, поэтому я сажусь в «мустанг» и еду в Беккервилль. Сворачивая на улицу Дженет, я чувствую, как ладони прилипают к рулю. Я представляю себе, как Дженет открывает мне дверь в своем спецназовском прикиде; она стягивает с лица шапку и улыбается, потому что рада меня видеть…Но в реальности все не так.«Миаты» Дженет больше нет перед домом, а в квартире нет признаков жизни. Переднюю дверь починили – новые замки, заделанные дыры, – но никто не открывает на мой стук и звонки. Жалюзи на окнах теперь опущены до самых подоконников, поэтому внутрь заглянуть невозможно. Я не торопясь обхожу дом с другой стороны. Из-за дешевого галстука и наглухо застегнутой рубашки я вполне могу сойти за телефонного мастера или служащего, проверяющего электросчетчики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37