До того, как я стал габотать гинекологом. – Доктор Сойер сияет. – Я пгинял больше новогожденных, чем любой дгугой вгач в Содгужестве!
Гидроплан опаздывает. Мы с Дженет ждем на потрескавшейся деревянной скамейке в ломаной тени кокосовой пальмы. Дженет дает мне просмотреть полицейский отчет – я надеялся отыскать в нем какие-то слова Клио Рио, которые могут ее выдать, но безуспешно. Багамская полиция не стала усложнять.Вдруг мне приспичивает спросить Дженет, когда умер ее отец.– Девять лет назад, – говорит она.– Сколько ему было?– Пятьдесят два.– Надо же! – восклицаю я. Как и Гарри Нильссону. Гарри Нильссон (1941–1994) – американский поп-рок-певец и автор песен.
– Он был еще слишком молод, – добавляет Дженет.– Это тебя беспокоит?Она странно смотрит на меня:– Нет, Джек. Мне просто грустно. Я любила отца.– Разумеется. Я имел в виду, не заставляет ли это тебя размышлять о твоем… сроке?Мой вопрос непростительно бестактен, и я понимаю это, едва он срывается с губ. Эта моя навязчивая идея ранит не только мою мать, но и друзей.Но Дженет, кажется, меня понимает.– А, это, – говорит она. – Естественно. Умереть молодой и все такое.– Не просто молодой, – не унимаюсь я, – но в том же самом возрасте, что умер твой отец, или друг, или известная личность, которой ты восхищаешься.– Типа, судьба, что ли? Только не говори мне, что веришь в судьбу!– Не в судьбу. В черный юмор. Вот во что я верю.Дженет присвистывает:– Ты никогда не думал сменить работу?– Могу я спросить, что случилось с твоим отцом?– Он трахался с одной своей студенткой, и неожиданно пришел ее дружок. Это был ее девятнадцатый день рождения. Мой отец выпрыгнул из окна общежития, чтобы смыться, но комната была на шестом этаже. Жаль, что он преподавал английскую литературу, а не физику, – грустно улыбается Дженет. – Вот почему я не очень боюсь испустить дух в пятьдесят два.– Ясно, – говорю я.– Я хочу сказать, Джек, судьба – это одно, а человеческая глупость – совсем другое. 10 Полночь.В старые добрые времена в редакции в это время пахло кофе, сигаретами и несвежей пиццей. Стучали телеграфы, бормотали полицейские рации, и парни, отвечающие за оригинал-макет, рассказывали друг другу пошлые анекдоты.Но, как и большинство газет, «Юнион-Реджистер» урезала сроки, чтобы сократить расходы, поэтому теперь в редакции редко кого встретишь в этот час. Если разобьется самолет или у мэра обнаружат еще один коронарный тромбоз, пусть сначала наступит день – а мы уж слижем эту информацию у телевизионщиков, с заднего, так сказать, хода.Сегодня мы заманиваем читателей раздачей призов и купонами на скидку, а вовсе не содержанием. Поэтому мы можем позволить себе расслабиться и перестать суетиться, а наша редакция выглядит не менее шикарно, чем офис страховой компании в центре города, у нас даже ковры земляного цвета. У каждого редактора и журналиста – свой собственный закуток с перегородками из гипсокартона, компьютером и ящиком с картотекой, а еще телефон с наушником. Иногда мне кажется, что мы все торгуем страховыми полисами.Никто больше не ругается и не кричит – все общаются по электронной почте. В старые добрые времена телефоны в редакции не смолкали, даже после того как номер был сдан в печать. Сегодня же ночью, как, впрочем, и во все остальные ночи в последнее время, здесь стоит давящая тишина, нарушаемая только вялым попискиванием компьютеров (большинство редакторов установили заставку с тропическим аквариумом, журналисты же в массе своей отдали предпочтение межгалактическим войнам).И все же эти затишья в работе редакции могут быть очень полезны. Эммы нет, значит, никто не будет коршуном кружить надо мной; нет и молодого стажера Эвана, то есть некому изводить меня бесконечными вопросами. Иными словами, могу спокойно заняться сбором фактов. Вызывающие привыкание новые технологии позволяют человеку, сидя за столом, просматривать налоговые ведомости, отслеживать сделки с недвижимостью, наблюдать за ходом судебных процессов, проверять наличие судимостей и сверять данные о выданных водительских правах, свидетельствах о браке и разводе, а также читать свежие газеты, медицинские журналы, биржевые сводки, отчеты корпораций… – бездонная утроба Интернета.Кроме того, можно получить доступ к архивам других газет, крупных и совсем маленьких, – это бесценная коллекция. Единственная проблема в том, что многие газеты обзавелись электронным вариантом только в последние десять лет и не всегда заносят в компьютерную базу данных свои старые кладбищенские статьи. Следовательно, у меня не так много шансов найти информацию про человека, умершего, допустим, по крайней мере двадцать лет назад.Но мать сказала, что о смерти отца прочитала в газете – там был его некролог. И мне ничего не остается, как начать охоту.На клавиатуре я набираю: Т-А-Г-Г-Е-Р Д-Ж-Е-К.Вот потеха. Через считанные мгновения на экране высвечивается список из тридцати шести статей – все они хорошо мне знакомы. Поисковая система прицепилась к моей подписи и мгновенно выдала ненужную подборку из моих собственных историй. Просматривая вехи былой славы – статьи, написанные до моей ссылки к некрологам, – я натыкаюсь на Оррина Ван Гелдера (привет из округа Гэдсден). То был пик моей журналистской карьеры – по крайней мере, так считает электронная база данных. Возможно, некролог Джимми Стомы изменит ситуацию.Однако сейчас меня занимает другой Джек Таггер, и я продолжаю насиловать современные технологии. Но моего отца нигде нет – наверное, он умер еще до эпохи Интернета. Значит, запись об этом событии должна существовать на пожелтевших листках заплесневелой подшивки в архиве какой-нибудь газеты. Может статься, один экземпляр завалялся у матери, хотя сомневаюсь, что она сознается. В гнилую игру она играет.Я закрываю окно браузера, запираю свой стол и отчаливаю домой. Проезжая мимо дома Карлы Кандиллы, я замечаю свет в ее окнах и круто разворачиваюсь. Я звоню ей из автомата, и она приглашает меня зайти; она одна дома – красит волосы.– Оранжевый! – восклицаю я, едва переступив порог.– Нет, «лава», – возражает она. – Потому что я этого достойна. Давай двигай сюда, а то у меня с волос капает.На ней длинный банный халат из отеля «Делано». Я иду за ней на кухню, где она начинает возиться со своими мокрыми кудряшками над раковиной. Я сжато, но сочно пересказываю ей свое интервью с Клио Рио в ее пентхаузе и перечисляю знаменитостей, засветившихся на похоронах Джимми.Карла набрасывается на меня с вопросами:– Как она выглядела?– Загорелая девица с остекленевшим взглядом.– Дело о загорелой вдовушке? А там был Рассел Кроу? Рассел Кроу (р. 1964) – американский киноактер.
– Что-то не припоминаю.– Да ладно тебе, Черный Джек. Говорят, он трахает Клио.– Да там вроде никто не трахался.– Ну а Энрике? – интересуется Карла.– Какой Энрике?Она вскрикивает из-под копны своих замаринованных волос:– Как ты можешь быть настолько… не в теме? – Клио и с этим Энрике трахается, да?– Тебе надо было взять с собой меня, Джек. Ты бросил меня, – дразнится Карла. – Ты бросил меня. Ушел ты один, а я осталась одна.Я определенно должен спросить про это безумство с волосами:– В честь чего это?– Субботний вечер, – отвечает она. – Каждый субботний вечер – это особый повод.– Новый приятель?– Не-а, новое настроение.Она завершила какую-то решающую стадию процесса окраски. Теперь мы переходим в гостиную, где она лопаткой наносит на лицо зеленую массу. Остаются только глаза, губы и ноздри.– Итак, Черный Джек.– Да.– Думаешь, Клио прикончила муженька?– Честно говоря, не знаю. Вскрытия не было, а теперь тело уже кремировали, и мы можем никогда не узнать правду. Возможно, Джимми и сам утонул, а возможно, ему помогли. В любом случае вдова кует железо, пока горячо.Карла замечает:– Охренеть, поверить не могу, что она пела на похоронах.– Продвигала свой новый альбом.– Опупеть! Что ты напишешь в своей статье?Хороший вопрос, черт побери.– Ну, думаю, я напишу, что сестра Джимми требует тщательного расследования обстоятельств его смерти. И еще, что есть расхождения в показаниях свидетелей.– А кто у нас свидетели? – интересуется Карла сквозь свою лягушачью маску.– Клио, естественно, и Джей Берне, – докладываю я, – тот, что из «Блудливых Юнцов». Он нырял вместе с Джимми.– А что, если он подтвердит рассказ Клио?– Тогда я вусмерть напьюсь и уползу писать про дохлых раввинов.Карла показывает на свое лицо:– Не могу говорить. Маска застывает.Звонит телефон. Она знаками велит мне ответить.– Дом Карлы Кандиллы, – произношу я в трубку с акцентом британского дворецкого.– Кто это?– А, привет Анна. – У меня срывается голос. Сердце подпрыгивает. Язык превращается в кусок мела.– Джек?– На Карле грязевая маска. Она не может шевелить губами.На другом конце провода я слышу знакомый вздох. Затем Анна говорит:– Что ты там делаешь?Трясусь, как последний наркоман во время ломки, так и подмывает меня сказать.– Мы сплетничаем о моде, музыке и моделях. Карла говорит, что я «не в теме», и это еще мягко сказано. Кстати, хотел тебя спросить: зачем ты досаждаешь звонками своему дитятку в столь поздний час?Она вроде даже рассмеялась:– Я только что вернулась, Джек.– Ага.– Я уезжала из города, – продолжает она.Какой я умный, что спросил. Я плавно меняю тему:– Ясно. У тебя все хорошо?– Да, – говорит она. – А у тебя?– Еще лучше, – вру я. – Мой сорок шестой год подходит к концу, и я, похоже, счастливо его переживу. Без навязчивых идей. Это был тяжелый год для плохой кармы – Кеннеди и Оруэлл.– И не забудь Оскара Уайльда, – роняет Анна.– Уайльд? Я думал, ему было сорок пять.– Нет, сорок шесть, – поправляет она. – Я не знала, но только что посмотрела одну его пьесу в Лондоне. В программке была его биография. А как у тебя на работе?Известие об Оскаре Уайльде выбивает меня из колеи, равно как и мысль о том, что Анна ездила в Англию без меня.То есть с другим.– Джек?– В газете все отлично, – говорю я. – Готовлю крупную статью – кстати, потому и заехал к Карле. Она знает исполнителей главных ролей.– Пусть только она не станет одним из них, – напутствует Анна. – Я рада, что у тебя все хорошо, Джек.И тут я выпаливаю:– У меня все стало бы еще лучше, если бы ты согласилась со мной пообедать завтра.– Не могу, Джек. Боюсь, я занята. – После этого следует пауза, во время которой я, как дурак, убеждаю себя, что Анна раздумывает над моим предложением. Но она говорит: – Скажи Карле, я ей звякну утром.– Скажу.– Пока.Я очень аккуратно кладу трубку на место – как будто она хрустальная.– Хочешь выпить? – Красивые темные глаза смотрят на меня с покрытого грязью лица Карлы; они полны сочувствия. Хуже того, это глаза Анны. – У меня есть пиво, – произносит Карла сквозь стиснутые губы.Я благодарю ее, но отказываюсь. Встаю и говорю:– Что ж, кажется, у твоей матери все отлично.– Прости, – бормочет Карла, чтобы не повредить застывшую маску. Стоит ей улыбнуться или нахмуриться и – прощай достигнутое. Она хватает с кухонного стола блокнот и царапает на листке: «По крайней мере, она знает о твоих чувствах».– Это хорошо?Карла ободряюще кивает. Эти глаза просто убивают меня. Я поспешно ее обнимаю и направляюсь к выходу.
Наутро мне звонит Эмма и требует появиться в редакции.– Но я все еще болен! Мне плохо! Я неработоспособен!– Неправда. Бакминстер сказал, что видел тебя на похоронах.– Вот пиздобол, – не удерживаюсь я.– Что, прости?Я изображаю приступ кашля, достойный хора палаты больных плевритом, и вешаю трубку.Через сорок минут слышу решительный стук в дверь – Эмма! Нигде от нее покоя нет! Я встречаю ее в засаленной футболке с «Джексонвилльскими ягуарами» и давно потерявших форму клетчатых семейных трусах – не буду же я ради нее переодеваться, в конце-то концов! Ее мой вид почему-то не шокирует. Жаль, жаль.– Теперь ты следишь за прогульщиками?– Хватит, Джек! – Эмма проходит мимо меня, выбирает из двух кресел менее замызганное и потертое и садится. На ней строгая блузка, черные брюки и туфли на практичных низких каблуках. Ногти на ногах скрыты от моего взгляда, но готов поспорить на свою бессмертную душу, что с понедельника она уже успела их перекрасить; в охру, наверное, – чтобы соответствовало настроению. Я еще никогда не видел ее такой взвинченной.– Мистер Полк умирает. Врачи говорят, это может случиться в любой день, – с ходу начинает она. – То есть в любую минуту.Я растягиваюсь на полу и закрываю один глаз.– Эмма, я напал на возможное убийство знаменитости. Ко мне обратилась безутешная сестра, она подозревает, со смертью ее брата что-то нечисто. Говорит, только я могу ей помочь. И что мне прикажешь делать? Захлопнуть дверь перед ее носом? Сказать, что газете нет дела до ее брата, даже если его грохнули?Несмотря на то что я так лихо приукрасил решимость Дженет Траш, Эмму моя речь нисколько не трогает:– Я уже говорила, Джек. Это статья для Городских Новостей. Если они захотят, конечно. Ты сделал свое дело – написал некролог. Тебя это больше не касается. – Она свирепо уставилась на меня, сейчас дыру проделает.– Чего ты так боишься? – Как будто я сам не знаю.– Какой же ты говнюк, – говорит она.Я вскакиваю, мои глаза распахнуты, я весь свечусь от радости и прыгаю с ноги на ногу, как полинезийские ходоки по углям. Вот это прорыв!– Ты назвала меня ругательным словом? Да, да, я уверен, что назвала. Ты сделала это!– Мы не на работе. – Эмма краснеет, затем говорит: – Послушай, извини. Это было непрофессионально.– Нет, я рад. Это значит, у нас наметился прогресс. Стены рушатся и все такое. Хочешь свежевыжатого апельсинового сока? Или кофейку без кофеина?Эмма отвечает:– Старина Полк требует тебя к себе, Джек.Я замираю на месте и делаю резкий вдох:– Что? Ты же вроде говорила, что он умирает.– Он хочет, чтобы ты взял у него предсмертное интервью, хочешь верь, хочешь нет. Чтобы вдохнуть жизнь в его некролог.– Боже милосердный!– Это была не моя идея, клянусь.– Это не последнее желание – это извращение.– Полностью с тобой согласна, – кивает Эмма, – но Аксакал уже дал добро.– Еблан полудохлый!– Я тебя умоляю, Джек.– Почему я? – тупо вопрошаю я.– Очевидно, старику нравится, как ты пишешь.Транквилизаторов обожрался, не иначе. Я стягиваю футболку, бросаю ее на абажур и начинаю бездумно теребить резинку трусов. Эмма поглядывает на меня с опаской. Ей совсем не улыбается перспектива разбираться с голым сотрудником.– Не увлекайся, – советует она.– Не льсти себе. – И я отбываю в душ. Через двадцать минут я возвращаюсь в комнату – Эмма так и сидит в кресле. Не ожидал, честно признаться. Она нацепила очки для чтения и читает некролог, который я недавно вырезал из «Таймс». Обвернутый полотенцем, я стою посреди комнаты, с меня капает вода, я похож на страдающего недержанием городского сумасшедшего.Эмма поднимает на меня глаза и взмахивает газетной вырезкой:– Потрясающий заголовок.– Потому я и оставил его себе на память.Однострочный заголовок некролога гласит: «Рональд Локли, 96 лет, друг кроликов». Эмма говорит:– Невозможно пройти мимо.– Именно.– Даже если ты, как, например, и я, не дружишь с кроликами, – говорит она и добавляет, словно читая мои мысли: – Господи, ну почему у меня не получаются такие заголовки?Я не могу сдержаться:– Вот тебе пример: «Макартур Полк, 88, преуспевающий симулянт».– Джек, прошу тебя. Умоляю.Я аккуратно опускаюсь в кресло напротив Эммы. Волосы у меня еще мокрые, и я чувствую, как капли воды стекают по левой мочке. Я молю бога, чтобы Эмма не отвлекалась на такие пустяки.– Не волнуйся. Я поговорю с Аксакалом, – отважно заявляю я.– Дело не только в нем, – возражает Эмма. – Мистер Мэггад тоже проявил интерес. Он ходил к старику в больницу и думает, что тот бредит, а не просто помирает.Я с жаром начинаю доказывать Эмме, что произошло недоразумение. Рэйс Мэггад III презирает меня, он никогда бы не допустил, чтобы мне поручили такое ответственное задание, как некролог Старины Полка.Эмма барабанит пальцами по коленке.– Аксакал в недоумении. Я в недоумении. Ты в недоумении. Но так уж обстоят дела.Я беру тайм-аут и собираюсь с мыслями.– Я понял. Мэггад, этот гребаный двуличный яппи, хочет меня подставить.– Каким образом, Джек? И зачем?В голосе Эммы слышится сочувствие: она, очевидно, полагает, что руководство уже так надо мной поиздевалось, что дальше ехать некуда. У меня даже челюсть отвисает. Я принимаюсь разглядывать ведущую вниз дорожку редких волос у себя на животе – ну вот, уже седые появились.Эмма прерывает молчание:– Мне жаль, Джек. А теперь иди одевайся.Я поднимаю глаза и смотрю на нее:– Джимми Стома в обмен на Старину Полка.– Не пойдет. – Она яростно мотает головой.– Эмма, а ты знаешь, сколько я могу просидеть на бюллетене по болезни?– Не смей мне угрожать.– Завтра ты получишь письмо от известного дипломированного сотрудника службы здравоохранения, – не унимаюсь я, – подтверждающее всю серьезность моего состояния и мой диагноз – хронический колоректальный дивертикулез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Гидроплан опаздывает. Мы с Дженет ждем на потрескавшейся деревянной скамейке в ломаной тени кокосовой пальмы. Дженет дает мне просмотреть полицейский отчет – я надеялся отыскать в нем какие-то слова Клио Рио, которые могут ее выдать, но безуспешно. Багамская полиция не стала усложнять.Вдруг мне приспичивает спросить Дженет, когда умер ее отец.– Девять лет назад, – говорит она.– Сколько ему было?– Пятьдесят два.– Надо же! – восклицаю я. Как и Гарри Нильссону. Гарри Нильссон (1941–1994) – американский поп-рок-певец и автор песен.
– Он был еще слишком молод, – добавляет Дженет.– Это тебя беспокоит?Она странно смотрит на меня:– Нет, Джек. Мне просто грустно. Я любила отца.– Разумеется. Я имел в виду, не заставляет ли это тебя размышлять о твоем… сроке?Мой вопрос непростительно бестактен, и я понимаю это, едва он срывается с губ. Эта моя навязчивая идея ранит не только мою мать, но и друзей.Но Дженет, кажется, меня понимает.– А, это, – говорит она. – Естественно. Умереть молодой и все такое.– Не просто молодой, – не унимаюсь я, – но в том же самом возрасте, что умер твой отец, или друг, или известная личность, которой ты восхищаешься.– Типа, судьба, что ли? Только не говори мне, что веришь в судьбу!– Не в судьбу. В черный юмор. Вот во что я верю.Дженет присвистывает:– Ты никогда не думал сменить работу?– Могу я спросить, что случилось с твоим отцом?– Он трахался с одной своей студенткой, и неожиданно пришел ее дружок. Это был ее девятнадцатый день рождения. Мой отец выпрыгнул из окна общежития, чтобы смыться, но комната была на шестом этаже. Жаль, что он преподавал английскую литературу, а не физику, – грустно улыбается Дженет. – Вот почему я не очень боюсь испустить дух в пятьдесят два.– Ясно, – говорю я.– Я хочу сказать, Джек, судьба – это одно, а человеческая глупость – совсем другое. 10 Полночь.В старые добрые времена в редакции в это время пахло кофе, сигаретами и несвежей пиццей. Стучали телеграфы, бормотали полицейские рации, и парни, отвечающие за оригинал-макет, рассказывали друг другу пошлые анекдоты.Но, как и большинство газет, «Юнион-Реджистер» урезала сроки, чтобы сократить расходы, поэтому теперь в редакции редко кого встретишь в этот час. Если разобьется самолет или у мэра обнаружат еще один коронарный тромбоз, пусть сначала наступит день – а мы уж слижем эту информацию у телевизионщиков, с заднего, так сказать, хода.Сегодня мы заманиваем читателей раздачей призов и купонами на скидку, а вовсе не содержанием. Поэтому мы можем позволить себе расслабиться и перестать суетиться, а наша редакция выглядит не менее шикарно, чем офис страховой компании в центре города, у нас даже ковры земляного цвета. У каждого редактора и журналиста – свой собственный закуток с перегородками из гипсокартона, компьютером и ящиком с картотекой, а еще телефон с наушником. Иногда мне кажется, что мы все торгуем страховыми полисами.Никто больше не ругается и не кричит – все общаются по электронной почте. В старые добрые времена телефоны в редакции не смолкали, даже после того как номер был сдан в печать. Сегодня же ночью, как, впрочем, и во все остальные ночи в последнее время, здесь стоит давящая тишина, нарушаемая только вялым попискиванием компьютеров (большинство редакторов установили заставку с тропическим аквариумом, журналисты же в массе своей отдали предпочтение межгалактическим войнам).И все же эти затишья в работе редакции могут быть очень полезны. Эммы нет, значит, никто не будет коршуном кружить надо мной; нет и молодого стажера Эвана, то есть некому изводить меня бесконечными вопросами. Иными словами, могу спокойно заняться сбором фактов. Вызывающие привыкание новые технологии позволяют человеку, сидя за столом, просматривать налоговые ведомости, отслеживать сделки с недвижимостью, наблюдать за ходом судебных процессов, проверять наличие судимостей и сверять данные о выданных водительских правах, свидетельствах о браке и разводе, а также читать свежие газеты, медицинские журналы, биржевые сводки, отчеты корпораций… – бездонная утроба Интернета.Кроме того, можно получить доступ к архивам других газет, крупных и совсем маленьких, – это бесценная коллекция. Единственная проблема в том, что многие газеты обзавелись электронным вариантом только в последние десять лет и не всегда заносят в компьютерную базу данных свои старые кладбищенские статьи. Следовательно, у меня не так много шансов найти информацию про человека, умершего, допустим, по крайней мере двадцать лет назад.Но мать сказала, что о смерти отца прочитала в газете – там был его некролог. И мне ничего не остается, как начать охоту.На клавиатуре я набираю: Т-А-Г-Г-Е-Р Д-Ж-Е-К.Вот потеха. Через считанные мгновения на экране высвечивается список из тридцати шести статей – все они хорошо мне знакомы. Поисковая система прицепилась к моей подписи и мгновенно выдала ненужную подборку из моих собственных историй. Просматривая вехи былой славы – статьи, написанные до моей ссылки к некрологам, – я натыкаюсь на Оррина Ван Гелдера (привет из округа Гэдсден). То был пик моей журналистской карьеры – по крайней мере, так считает электронная база данных. Возможно, некролог Джимми Стомы изменит ситуацию.Однако сейчас меня занимает другой Джек Таггер, и я продолжаю насиловать современные технологии. Но моего отца нигде нет – наверное, он умер еще до эпохи Интернета. Значит, запись об этом событии должна существовать на пожелтевших листках заплесневелой подшивки в архиве какой-нибудь газеты. Может статься, один экземпляр завалялся у матери, хотя сомневаюсь, что она сознается. В гнилую игру она играет.Я закрываю окно браузера, запираю свой стол и отчаливаю домой. Проезжая мимо дома Карлы Кандиллы, я замечаю свет в ее окнах и круто разворачиваюсь. Я звоню ей из автомата, и она приглашает меня зайти; она одна дома – красит волосы.– Оранжевый! – восклицаю я, едва переступив порог.– Нет, «лава», – возражает она. – Потому что я этого достойна. Давай двигай сюда, а то у меня с волос капает.На ней длинный банный халат из отеля «Делано». Я иду за ней на кухню, где она начинает возиться со своими мокрыми кудряшками над раковиной. Я сжато, но сочно пересказываю ей свое интервью с Клио Рио в ее пентхаузе и перечисляю знаменитостей, засветившихся на похоронах Джимми.Карла набрасывается на меня с вопросами:– Как она выглядела?– Загорелая девица с остекленевшим взглядом.– Дело о загорелой вдовушке? А там был Рассел Кроу? Рассел Кроу (р. 1964) – американский киноактер.
– Что-то не припоминаю.– Да ладно тебе, Черный Джек. Говорят, он трахает Клио.– Да там вроде никто не трахался.– Ну а Энрике? – интересуется Карла.– Какой Энрике?Она вскрикивает из-под копны своих замаринованных волос:– Как ты можешь быть настолько… не в теме? – Клио и с этим Энрике трахается, да?– Тебе надо было взять с собой меня, Джек. Ты бросил меня, – дразнится Карла. – Ты бросил меня. Ушел ты один, а я осталась одна.Я определенно должен спросить про это безумство с волосами:– В честь чего это?– Субботний вечер, – отвечает она. – Каждый субботний вечер – это особый повод.– Новый приятель?– Не-а, новое настроение.Она завершила какую-то решающую стадию процесса окраски. Теперь мы переходим в гостиную, где она лопаткой наносит на лицо зеленую массу. Остаются только глаза, губы и ноздри.– Итак, Черный Джек.– Да.– Думаешь, Клио прикончила муженька?– Честно говоря, не знаю. Вскрытия не было, а теперь тело уже кремировали, и мы можем никогда не узнать правду. Возможно, Джимми и сам утонул, а возможно, ему помогли. В любом случае вдова кует железо, пока горячо.Карла замечает:– Охренеть, поверить не могу, что она пела на похоронах.– Продвигала свой новый альбом.– Опупеть! Что ты напишешь в своей статье?Хороший вопрос, черт побери.– Ну, думаю, я напишу, что сестра Джимми требует тщательного расследования обстоятельств его смерти. И еще, что есть расхождения в показаниях свидетелей.– А кто у нас свидетели? – интересуется Карла сквозь свою лягушачью маску.– Клио, естественно, и Джей Берне, – докладываю я, – тот, что из «Блудливых Юнцов». Он нырял вместе с Джимми.– А что, если он подтвердит рассказ Клио?– Тогда я вусмерть напьюсь и уползу писать про дохлых раввинов.Карла показывает на свое лицо:– Не могу говорить. Маска застывает.Звонит телефон. Она знаками велит мне ответить.– Дом Карлы Кандиллы, – произношу я в трубку с акцентом британского дворецкого.– Кто это?– А, привет Анна. – У меня срывается голос. Сердце подпрыгивает. Язык превращается в кусок мела.– Джек?– На Карле грязевая маска. Она не может шевелить губами.На другом конце провода я слышу знакомый вздох. Затем Анна говорит:– Что ты там делаешь?Трясусь, как последний наркоман во время ломки, так и подмывает меня сказать.– Мы сплетничаем о моде, музыке и моделях. Карла говорит, что я «не в теме», и это еще мягко сказано. Кстати, хотел тебя спросить: зачем ты досаждаешь звонками своему дитятку в столь поздний час?Она вроде даже рассмеялась:– Я только что вернулась, Джек.– Ага.– Я уезжала из города, – продолжает она.Какой я умный, что спросил. Я плавно меняю тему:– Ясно. У тебя все хорошо?– Да, – говорит она. – А у тебя?– Еще лучше, – вру я. – Мой сорок шестой год подходит к концу, и я, похоже, счастливо его переживу. Без навязчивых идей. Это был тяжелый год для плохой кармы – Кеннеди и Оруэлл.– И не забудь Оскара Уайльда, – роняет Анна.– Уайльд? Я думал, ему было сорок пять.– Нет, сорок шесть, – поправляет она. – Я не знала, но только что посмотрела одну его пьесу в Лондоне. В программке была его биография. А как у тебя на работе?Известие об Оскаре Уайльде выбивает меня из колеи, равно как и мысль о том, что Анна ездила в Англию без меня.То есть с другим.– Джек?– В газете все отлично, – говорю я. – Готовлю крупную статью – кстати, потому и заехал к Карле. Она знает исполнителей главных ролей.– Пусть только она не станет одним из них, – напутствует Анна. – Я рада, что у тебя все хорошо, Джек.И тут я выпаливаю:– У меня все стало бы еще лучше, если бы ты согласилась со мной пообедать завтра.– Не могу, Джек. Боюсь, я занята. – После этого следует пауза, во время которой я, как дурак, убеждаю себя, что Анна раздумывает над моим предложением. Но она говорит: – Скажи Карле, я ей звякну утром.– Скажу.– Пока.Я очень аккуратно кладу трубку на место – как будто она хрустальная.– Хочешь выпить? – Красивые темные глаза смотрят на меня с покрытого грязью лица Карлы; они полны сочувствия. Хуже того, это глаза Анны. – У меня есть пиво, – произносит Карла сквозь стиснутые губы.Я благодарю ее, но отказываюсь. Встаю и говорю:– Что ж, кажется, у твоей матери все отлично.– Прости, – бормочет Карла, чтобы не повредить застывшую маску. Стоит ей улыбнуться или нахмуриться и – прощай достигнутое. Она хватает с кухонного стола блокнот и царапает на листке: «По крайней мере, она знает о твоих чувствах».– Это хорошо?Карла ободряюще кивает. Эти глаза просто убивают меня. Я поспешно ее обнимаю и направляюсь к выходу.
Наутро мне звонит Эмма и требует появиться в редакции.– Но я все еще болен! Мне плохо! Я неработоспособен!– Неправда. Бакминстер сказал, что видел тебя на похоронах.– Вот пиздобол, – не удерживаюсь я.– Что, прости?Я изображаю приступ кашля, достойный хора палаты больных плевритом, и вешаю трубку.Через сорок минут слышу решительный стук в дверь – Эмма! Нигде от нее покоя нет! Я встречаю ее в засаленной футболке с «Джексонвилльскими ягуарами» и давно потерявших форму клетчатых семейных трусах – не буду же я ради нее переодеваться, в конце-то концов! Ее мой вид почему-то не шокирует. Жаль, жаль.– Теперь ты следишь за прогульщиками?– Хватит, Джек! – Эмма проходит мимо меня, выбирает из двух кресел менее замызганное и потертое и садится. На ней строгая блузка, черные брюки и туфли на практичных низких каблуках. Ногти на ногах скрыты от моего взгляда, но готов поспорить на свою бессмертную душу, что с понедельника она уже успела их перекрасить; в охру, наверное, – чтобы соответствовало настроению. Я еще никогда не видел ее такой взвинченной.– Мистер Полк умирает. Врачи говорят, это может случиться в любой день, – с ходу начинает она. – То есть в любую минуту.Я растягиваюсь на полу и закрываю один глаз.– Эмма, я напал на возможное убийство знаменитости. Ко мне обратилась безутешная сестра, она подозревает, со смертью ее брата что-то нечисто. Говорит, только я могу ей помочь. И что мне прикажешь делать? Захлопнуть дверь перед ее носом? Сказать, что газете нет дела до ее брата, даже если его грохнули?Несмотря на то что я так лихо приукрасил решимость Дженет Траш, Эмму моя речь нисколько не трогает:– Я уже говорила, Джек. Это статья для Городских Новостей. Если они захотят, конечно. Ты сделал свое дело – написал некролог. Тебя это больше не касается. – Она свирепо уставилась на меня, сейчас дыру проделает.– Чего ты так боишься? – Как будто я сам не знаю.– Какой же ты говнюк, – говорит она.Я вскакиваю, мои глаза распахнуты, я весь свечусь от радости и прыгаю с ноги на ногу, как полинезийские ходоки по углям. Вот это прорыв!– Ты назвала меня ругательным словом? Да, да, я уверен, что назвала. Ты сделала это!– Мы не на работе. – Эмма краснеет, затем говорит: – Послушай, извини. Это было непрофессионально.– Нет, я рад. Это значит, у нас наметился прогресс. Стены рушатся и все такое. Хочешь свежевыжатого апельсинового сока? Или кофейку без кофеина?Эмма отвечает:– Старина Полк требует тебя к себе, Джек.Я замираю на месте и делаю резкий вдох:– Что? Ты же вроде говорила, что он умирает.– Он хочет, чтобы ты взял у него предсмертное интервью, хочешь верь, хочешь нет. Чтобы вдохнуть жизнь в его некролог.– Боже милосердный!– Это была не моя идея, клянусь.– Это не последнее желание – это извращение.– Полностью с тобой согласна, – кивает Эмма, – но Аксакал уже дал добро.– Еблан полудохлый!– Я тебя умоляю, Джек.– Почему я? – тупо вопрошаю я.– Очевидно, старику нравится, как ты пишешь.Транквилизаторов обожрался, не иначе. Я стягиваю футболку, бросаю ее на абажур и начинаю бездумно теребить резинку трусов. Эмма поглядывает на меня с опаской. Ей совсем не улыбается перспектива разбираться с голым сотрудником.– Не увлекайся, – советует она.– Не льсти себе. – И я отбываю в душ. Через двадцать минут я возвращаюсь в комнату – Эмма так и сидит в кресле. Не ожидал, честно признаться. Она нацепила очки для чтения и читает некролог, который я недавно вырезал из «Таймс». Обвернутый полотенцем, я стою посреди комнаты, с меня капает вода, я похож на страдающего недержанием городского сумасшедшего.Эмма поднимает на меня глаза и взмахивает газетной вырезкой:– Потрясающий заголовок.– Потому я и оставил его себе на память.Однострочный заголовок некролога гласит: «Рональд Локли, 96 лет, друг кроликов». Эмма говорит:– Невозможно пройти мимо.– Именно.– Даже если ты, как, например, и я, не дружишь с кроликами, – говорит она и добавляет, словно читая мои мысли: – Господи, ну почему у меня не получаются такие заголовки?Я не могу сдержаться:– Вот тебе пример: «Макартур Полк, 88, преуспевающий симулянт».– Джек, прошу тебя. Умоляю.Я аккуратно опускаюсь в кресло напротив Эммы. Волосы у меня еще мокрые, и я чувствую, как капли воды стекают по левой мочке. Я молю бога, чтобы Эмма не отвлекалась на такие пустяки.– Не волнуйся. Я поговорю с Аксакалом, – отважно заявляю я.– Дело не только в нем, – возражает Эмма. – Мистер Мэггад тоже проявил интерес. Он ходил к старику в больницу и думает, что тот бредит, а не просто помирает.Я с жаром начинаю доказывать Эмме, что произошло недоразумение. Рэйс Мэггад III презирает меня, он никогда бы не допустил, чтобы мне поручили такое ответственное задание, как некролог Старины Полка.Эмма барабанит пальцами по коленке.– Аксакал в недоумении. Я в недоумении. Ты в недоумении. Но так уж обстоят дела.Я беру тайм-аут и собираюсь с мыслями.– Я понял. Мэггад, этот гребаный двуличный яппи, хочет меня подставить.– Каким образом, Джек? И зачем?В голосе Эммы слышится сочувствие: она, очевидно, полагает, что руководство уже так надо мной поиздевалось, что дальше ехать некуда. У меня даже челюсть отвисает. Я принимаюсь разглядывать ведущую вниз дорожку редких волос у себя на животе – ну вот, уже седые появились.Эмма прерывает молчание:– Мне жаль, Джек. А теперь иди одевайся.Я поднимаю глаза и смотрю на нее:– Джимми Стома в обмен на Старину Полка.– Не пойдет. – Она яростно мотает головой.– Эмма, а ты знаешь, сколько я могу просидеть на бюллетене по болезни?– Не смей мне угрожать.– Завтра ты получишь письмо от известного дипломированного сотрудника службы здравоохранения, – не унимаюсь я, – подтверждающее всю серьезность моего состояния и мой диагноз – хронический колоректальный дивертикулез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37