Ему как бы давалась единственная возможность вернуть ее, вернуться к ней: присоединиться к ней в ее пожизненном, сокровенном самозаключении.
Но он не хотел. Долготерпение его истощилось. В нем тоже назревал бунт.
«Тойота» останавливается у окошка кафе-мороженого. Вокруг рамы в три ряда идут цветные картинки, изображающие вазочки с пломбиром, бокалы с молочными коктейлями, стаканчики с насаженными на край дольками апельсина, дыни, банана. Женщина за рулем опускает стекло, получает у официантки меню. Девушка в пестром платье решительно тычет пальцем в фотографию – клубничины, разложенные на взбитых сливках. Сын выбирает кофе с мороженым. Дочь капризничает, отказывается выбирать, указывает не на меню, а на белый саквояж пассажирки. Та сначала не понимает. Потом раскрывает молнию пошире. «Да-да», – кивает головой маленькая капризуля. Она хочет того, что налито там, в красном термосе. Пассажирка смеется, качает головой. Нет, этого тебе нельзя.
Раздеваясь в каюте, Антон опять попытался вспомнить досадное, тревожное ощущение, мелькнувшее в прошедшем дне. Тень Горемыкала скользнула где-то близко – он был уверен в этом. Но где? Да, похоже, что утром, во время посадки в Кливленде. Гости, поднимавшиеся на борт «Вавилонии-2», должны были проходить через контрольную калитку-детектор. Конечно, в подобном недоверии был элемент неловкости, омрачавший праздник. Но на этом настаивали страховые компании. Корабль, нагруженный таким количеством богатых людей и шедевров искусства, представляет слишком большой соблазн для бандитов. Вышколенный стройный охранник встречал каждого улыбкой, подавал дамам руку, пытался все превратить в шутку.
Да, может быть, и к лучшему, что Пабло-Педро отказался занять должность начальника охраны империи «Пиргорой». Уж он бы своей грубостью непременно испортил настроение кому-нибудь из гостей. Его вполне устраивала работа ночного вахтера в гигантской косметической фирме, платившей ему двойной оклад. Второй – за то, что он позволял испытывать на себе новые мужские деодоранты. Единственное, что для этого требовалось, – не мыться неделями. Пахучий вахтер ночью никому не мешал и мог посвящать долгие дежурства своему новому любимому занятию: пересчету стоимости предметов роскоши на стоимость добрых дел. Небольшая радикальная газета публиковала данные его изысканий. «На деньги, уплаченные миллиардером Софаргисом за новый – по специальному заказу – лимузин, можно было бы построить три больницы в государстве Бангладеш, обеспечить жильем 319 чикагских бездомных, снабдить учебниками и одеждой 92 836 мозамбикских школьников…»
Посланная к нему на переговоры Линь Чжан вернулась в тревоге. Она застала своего бывшего мужа листающим свежие газеты и журналы. Глаза его жадно бегали по заметкам светской хроники и фотографиям в поисках новых жертв.
– Что скривилась? – щелкал он ногтем по портрету британской принцессы. – Знаешь небось, что давно у меня в списке… Только попробуй, купи себе этого скакуна. Мигом ославлю!.. А эта-то, эта – гляди, как озирается. Не все тебе голой по экрану кататься да мужей менять! Думаешь, не знаю, сколько твоя последняя вилла стоит? Точнехонько два корабля риса для голодных эфиопцев… Скоро, скоро прочтешь о себе, не тревожься…
Ах, Пабло-Педро, Пабло-Педро – честный солдат в безнадежной войне за равенство! Разве не слыхал ты, что и в роскошной вилле люди кончают с собой от отчаяния? Что и в замке с мраморным бассейном можно быть глубоко и безнадежно несчастным? Только голод живота можно утолить одной и той же пригоршней риса, равной для всех. Но не равны люди по голоду души, и с этим ничего не поделать ни тебе, ни Льву Толстому, ни Карлу Марксу, ни Жан-Жаку Руссо, ни святым апостолам.
Расхаживая взад-вперед мимо дверей, за которыми жена-7 укрылась от него в тюрьме своей сокровенности, Антон сочинял речи. Но это не были речи оправдывающегося. Он нападал.
Да, я сделал все, что мог, чтобы не ранить тебя. И не моя вина, что мне не удалось скрыть главного. Этого чувства обновленности, которое осталось во мне после ночи в Дятловом замке. Будто накупался всласть в горячем лесном озере. И ты, своим ворожейским чутьем, немедленно опознала, обнаружила это чувство. Ну и пусть! Пускай вы будете опять говорить, что я вечный кочевник, что уношу свои доски и кирпичи, что гонюсь за чужими лужками и оставляю позади развалины.
А что если я никуда не хочу уходить? Почем вы знаете – может быть, мне просто тесно в вашем доме? Что если мне назначено построить новый – более просторный? В котором хватило бы места всем моим женам, и всем моим детям, и всем моим любимым? Потому что я никого не в силах разлюбить и не могу поверить, чтобы это было дано мне как проклятие, а не как благословение.
Конечно, обрывки этих речей пытались прорваться в его телевизионные притчи-проповеди.
Продюсер хватался за голову, бежал к нему через всю студию, потрясая листками.
– Тони, ты убийца! Ты разорить меня хочешь?… Что это за разглагольствования о библейских патриархах, имевших по нескольку жен? При чем тут Иаков, при чем тут Второзаконие, при чем тут царь Соломон? Мы живем в двадцатом веке! Кто это будет «вспоминать наши времена, как…» – где это? ага: «…как мрачную и жестокую эпоху принудительной моногамии»? Которая вот – «…ничем не лучше варварства, обязывающего зарывать в землю живых жен и лошадей вместе с умершим вождем племени»!
– Джек, полно тебе. Ты же знаешь, у меня всегда говорит вымышленный персонаж, часто полубезумный проповедник…
– Довольно! Хватит тебе обманывать себя. Прошли те денечки, когда никому не известный Энтони Себеж мог плести, что ему вздумается, и прятаться за чью-то спину. Теперь все твои зрители, все твои слушатели знают тебя как облупленного. Число жен, число детей, число разводов – все им известно! И думаешь, они поверят в какого-то выдуманного разрушителя семейных уз? Ты когда-нибудь видел анкету, которую заполняет иммигрант, въезжающий в эту страну? Его не спрашивают, не был ли он вором, богохульником, наркоманом, убийцей. Нет! Единственное, в чем он должен поклясться: что он не проповедовал и не будет проповедовать многоженство. И тогда – милости просим. А нет – въезд закрыт. Да такую передачу у меня не купят даже в штате Юта!
– Мой чудак вовсе не пропагандирует многоженство. Он только рассуждает о незаслуженных мучениях миллионов одиноких людей. Которые ненавидят одиночество, которые полны нерастраченной любви, которые готовы были бы делить ее с другими. Жить с любимым человеком – мужчиной ли, женщиной – втроем, вчетвером. Но не могут. Потому что общество немедленно заклеймит их позором.
– А что бы он хотел? Снова таборы хиппи под дымком марихуаны? Отдельные городки для тех «раскрепощенных», которые ищут друг друга по объявлениям в газетах? Или просто открытые «Общества свального греха»?
– Вовсе нет. Он признает святость брака. Пусть те, для кого дороже всего неповторимость, живут по-своему, всю жизнь друг с другом или в гордом одиночестве. Но и прочим, тем, для кого «люблю» важнее «владею», пусть дадут жить так, как душа просит. Современное, так называемое цивилизованное, общество, утверждает мой чудак, было создано собственниками. Они умели ценить собственность, но не умели ценить любовь. Ничего не понимали в ней. Поэтому и создали семью на обожаемом ими принципе. «Ты – моя, а я – твой. Навеки. Неотторжимо. Неотчуждаемо. Со всеми набегающими процентами. Со всеми неизбежными убытками». Но в истории вовсе не всегда было так. И в жизни считанные люди могут подчинить себя целиком этому принципу. Перечтите биографии тех, кому поставлены памятники в цивилизованных странах. Многие ли среди них могли прожить всю жизнь в добродетельном браке? Почитайте статистические отчеты, полистайте судебные дела о разводах и изменах. Мой чудак лишь высказывает мысль: «Любовь – как талант. Одни наделены ею с избытком, другие – обделены. Можно счастливо прожить и без таланта, и без любви. В жизни много других радостей. Но жить с неиспользуемым талантом и неутоленной любовью – мука. Можете вы себе представить общество, в котором каждому человеку в течение жизни разрешалось бы написать только одну книгу, нарисовать одну картину, сочинить одну сонату? Все ваши Рафаэли, Бетховены, Фолкнеры, утверждает мой чудак, в таком обществе превратились бы в преступников. Точно так же, как был объявлен преступником добрейший Казанова.
Продюсер Джек в сердцах швырял скомканные листки в корзину и выбегал из кабинета с криком: «Без меня! Делайте что хотите, но чтобы имени моего не было под этим! Мне хватает семейных скандалов и без того! Пусть кто-нибудь втолкует этому истукану, что всему должна быть граница!»
Антон уступал, откладывал опасную тему до других времен. Но в душе не сдавался. Человек должен следовать тому, что ему назначено. Идти на смутный зов. Даже если он не знает точно куда.
Он не знал. Он не знал, что заставляло его снова и снова выкраивать день, вечер, ночь, садиться в машину и мчаться к какому-нибудь заштатному мотелю на полпути до Питсбурга. И верить, что с другой стороны, навстречу ему, примчится машина с сиреневым инопланетным флажком. Поля любви сходились с полями опасности, и в точке их пересечения возникало непереносимо манящее свечение. Оно окружало Джил, когда она входила к нему в дверь скромного номера и вешала снаружи невыполнимую просьбу «не тревожить». Но даже ей он не мог обещать ничего, кроме себя сиюминутного. И был счастлив тем, что она не требовала от него стать другим. И мчалась к нему навстречу, когда бы он ни позвал.
Кто знает – может быть, ему суждено прожить с нею остаток своих дней. А может быть, ему назначено начать с нее и пройти весь путь обратно, вернуться по очереди ко всем своим прежним женам. Может быть, наоборот, предстоит идти только вперед, дойти аж до двенадцатой и закончить плавание жизни на корабле, полном жен и потомков, любящих его и друг друга без ревности, сведенных вместе его любовью. Сегодняшнее плавание на «Вавилонии-2», собравшее так много людей, которые без него никогда бы не узнали, не сблизились бы друг с другом, – не репетиция ли оно того будущего, окончательного его торжества? Быть может, вся его задача – чтобы любви было много, чтобы хватило на всех?
«Тойота» останавливается на стоянке вблизи причала. Обе женщины выходят, помогают выйти детям. Пассажирка берет за руку мальчика. Его мать ставит чемодан в удобную коляску, в которой есть сиденье и для девочки. Они идут в сторону сверкающей «Вавилонии-2». Потом вдруг оборачиваются и прощально машут тому, кто держит камеру. Рука снимающего на мгновение появляется в кадре. Машет в ответ. Она видна расплывчато, не в фокусе. Но кольца, но кружевной манжет блузки явно показывают, что снимает – женщина.
Вновь прибывшие поднимаются по трапу. Приветливый охранник подхватывает детей, проносит их одного за другим через калитку-детектор. Подает руку дамам. Пассажирка в пестром платье достает из саквояжа красный термос, с извиняющимся жестом показывает его охраннику, постукивает пальцем по металлическому корпусу. Охранник понимающе кивает, помогает спрятать термос обратно в белый саквояж. Пропускает приехавших на корабль.
Антон проснулся от сдавленного крика. Подскочил, сел в кровати, выпучив глаза в темноту каюты. Тут же понял, что кричал он сам.
«Это всего лишь дурной сон, – подумал он. – Какое счастье, что это просто кошмар. Что можно проснуться и спастись».
Но страх не исчезал.
Он понял, что просто во сне память его сумела наконец доискаться до тревожного пятна, мучившего его весь день. До красного термоса, мелькнувшего в расстегнутом саквояже.
Десятки других ничтожных впечатлений мгновенно вспыхнули и протянулись лучами к этой обжигающей точке.
Как?! как он мог забыть о ней?
Подруга Мелады! Куда делась подруга Мелады? И кто она? Не она ли уходила прочь от причала во время последней короткой остановки в Виндзоре? Правда, та была в белом брючном костюме. Но разве не могла она просто переодеться, оставить пестрое платье в каюте? Он заметил уходящую мельком. Не узнал. Но сейчас вспоминает – что-то было знакомое в этой кукольной походке. Но кто-то отвлек его в тот момент. Он ни разу не видел ее лица. Но вечером она была без шляпы. И он запомнил мелькнувшую деталь: мочка уха удаляющейся женщины показалась ему странно деформированной, расплющенной.
Погружаясь все глубже в пучину несказанного ужаса, он припомнил также, какое странное выражение было на лице Мелады сегодня вечером. И вместо обычного «доброй ночи» она сказала по-русски «прощай». А дети? Сначала их не было в зале. Она разбудила их? Привела проститься?
Он закричал снова – теперь уже наяву.
Он начал вырываться из плена одеял и простыней.
Босой, всклокоченный, полуодетый, он выбежал в коридор и понесся по нему, воя и колотя кулаками в двери кают.
Испуганные пассажиры просыпались один за другим, высовывали головы из дверей, спрашивали, что случилось.
Завыла сирена тревоги.
Ослепший от ужаса Энтони Себеж метался по лесенкам и переходам незнакомого корабля, не в силах отыскать спуск в трюм.
– Топливный бак! – вопил он. – Где топливный бак! Ищите топливный бак! Скорее! Мы еще можем успеть!
Оставим его в эту минуту.
Он еще может успеть.
Чешская взрывчатка вовсе не так надежна, как принято думать. Бывали, бывали случаи – один на пятьсот, – когда и она не откликалась на электрический укол, посланный детонатором.
Батарейки во взрывателе тоже могут оказаться неисправными. Их срок годности неизвестен. Неизвестно, сколько они пролежали без дела, в ожидании своего часа. Неизвестен ведь и сам час, то есть момент, в который электрическим контактам назначено звякнуть друг о друга.
Он может успеть.
Мелада может опомниться, ужаснуться задуманному. Она может выбежать из каюты, схватить его за руку, потащить потайной лесенкой в трюм, показать – если она знает – то место, где адская машина примотана изолентой к трубе под днищем топливного бака.
Он может успеть.
Мы все можем еще успеть.
Ведь у нас – по несказанной милости Твоей – есть спасительное прибежище бытия. Где секунды так длинны, что босой ступне дано обогнать несущиеся по проводочку электроны. Но даже если он не успеет, если проиграет свое последнее состязание с Горемыкалом, у нас остается возможность занять опустевшее место Одинокого островитянина перед телевизором. И, увидев в утренних новостях страшные кадры катастрофы на озере Гурон, восславить – вопреки всему – Твое взрывоопасное могущество и головоломную премудрость.
Но оставлено ли нам – безнадежным второгодникам – право снова поднять руку и снова и снова задавать Тебе одни и те же вопросы? Что означают эти разорванные тела, плавающие в смеси крови и мазута? Как должны мы понимать детский бант, застрявший на обломке кроватки? Какой путеводной вехой может послужить нам лицо спасшейся женщины с вырванными глазами?
Следует ли нам навеки запретить коллекционирование почтовых марок?
Или мы должны до бесконечности улучшать наши средства самозащиты и самоохраны?
Или нам просто надлежит отзываться на зов Твой каждый день, не дожидаясь столь страшных окриков и напоминаний?
Но почему зову Твоему нужно оставаться таким мучительно неясным? Ведь при желании Ты мог бы открыть его значение даже таким тупицам, как мы. Что стоит Тебе сказать просто и строго: «Идите туда, сделайте то-то»? Мы бы поняли, послушались, с благодарностью кинулись исполнять. Или Тебе это не нужно? Тебе не доставит никакой радости ткань Творения, из которой будет удалена сверкающая нить свободы? Нашей – даже от Твоих приказов – свободы?
Конечно, есть среди нас и такие, что слышат Твой зов отчетливее и яснее, чем другие. Они устремляются всей душой вверх и вперед, к Тебе, к Тебе. Но даже они с тоской и недоумением остановятся, оглядываясь на тонущих – старых, молодых и малых – пассажиров «Вавилонии-2».
– Неужели таково поставленное Тобой условие? – спросят они. – Неужели мы должны бежать к Тебе изо всех сил, но так, чтобы при этом не дать отстать и остальным? Неужели Ты требуешь, чтобы в нашем беге ни одно уязвленное сердце не осталось позади? Да разве это возможно? Уж лучше бы Ты приказал нам выстроить все книги мира по алфавитам всех языков старых и новых Вавилонских башен.
Но Ты молчишь. И даешь уязвленным сердцам кричать их страшную непереносимую правду так, как они умеют, – кровавым, нечленораздельным языком. Кричать, пока мы не услышим.
Только осталось ли у нас время?
На какой – о, на какой! – час, день, месяц, год, век – взведен Твой взрыватель?
Назначено ли нам успеть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Но он не хотел. Долготерпение его истощилось. В нем тоже назревал бунт.
«Тойота» останавливается у окошка кафе-мороженого. Вокруг рамы в три ряда идут цветные картинки, изображающие вазочки с пломбиром, бокалы с молочными коктейлями, стаканчики с насаженными на край дольками апельсина, дыни, банана. Женщина за рулем опускает стекло, получает у официантки меню. Девушка в пестром платье решительно тычет пальцем в фотографию – клубничины, разложенные на взбитых сливках. Сын выбирает кофе с мороженым. Дочь капризничает, отказывается выбирать, указывает не на меню, а на белый саквояж пассажирки. Та сначала не понимает. Потом раскрывает молнию пошире. «Да-да», – кивает головой маленькая капризуля. Она хочет того, что налито там, в красном термосе. Пассажирка смеется, качает головой. Нет, этого тебе нельзя.
Раздеваясь в каюте, Антон опять попытался вспомнить досадное, тревожное ощущение, мелькнувшее в прошедшем дне. Тень Горемыкала скользнула где-то близко – он был уверен в этом. Но где? Да, похоже, что утром, во время посадки в Кливленде. Гости, поднимавшиеся на борт «Вавилонии-2», должны были проходить через контрольную калитку-детектор. Конечно, в подобном недоверии был элемент неловкости, омрачавший праздник. Но на этом настаивали страховые компании. Корабль, нагруженный таким количеством богатых людей и шедевров искусства, представляет слишком большой соблазн для бандитов. Вышколенный стройный охранник встречал каждого улыбкой, подавал дамам руку, пытался все превратить в шутку.
Да, может быть, и к лучшему, что Пабло-Педро отказался занять должность начальника охраны империи «Пиргорой». Уж он бы своей грубостью непременно испортил настроение кому-нибудь из гостей. Его вполне устраивала работа ночного вахтера в гигантской косметической фирме, платившей ему двойной оклад. Второй – за то, что он позволял испытывать на себе новые мужские деодоранты. Единственное, что для этого требовалось, – не мыться неделями. Пахучий вахтер ночью никому не мешал и мог посвящать долгие дежурства своему новому любимому занятию: пересчету стоимости предметов роскоши на стоимость добрых дел. Небольшая радикальная газета публиковала данные его изысканий. «На деньги, уплаченные миллиардером Софаргисом за новый – по специальному заказу – лимузин, можно было бы построить три больницы в государстве Бангладеш, обеспечить жильем 319 чикагских бездомных, снабдить учебниками и одеждой 92 836 мозамбикских школьников…»
Посланная к нему на переговоры Линь Чжан вернулась в тревоге. Она застала своего бывшего мужа листающим свежие газеты и журналы. Глаза его жадно бегали по заметкам светской хроники и фотографиям в поисках новых жертв.
– Что скривилась? – щелкал он ногтем по портрету британской принцессы. – Знаешь небось, что давно у меня в списке… Только попробуй, купи себе этого скакуна. Мигом ославлю!.. А эта-то, эта – гляди, как озирается. Не все тебе голой по экрану кататься да мужей менять! Думаешь, не знаю, сколько твоя последняя вилла стоит? Точнехонько два корабля риса для голодных эфиопцев… Скоро, скоро прочтешь о себе, не тревожься…
Ах, Пабло-Педро, Пабло-Педро – честный солдат в безнадежной войне за равенство! Разве не слыхал ты, что и в роскошной вилле люди кончают с собой от отчаяния? Что и в замке с мраморным бассейном можно быть глубоко и безнадежно несчастным? Только голод живота можно утолить одной и той же пригоршней риса, равной для всех. Но не равны люди по голоду души, и с этим ничего не поделать ни тебе, ни Льву Толстому, ни Карлу Марксу, ни Жан-Жаку Руссо, ни святым апостолам.
Расхаживая взад-вперед мимо дверей, за которыми жена-7 укрылась от него в тюрьме своей сокровенности, Антон сочинял речи. Но это не были речи оправдывающегося. Он нападал.
Да, я сделал все, что мог, чтобы не ранить тебя. И не моя вина, что мне не удалось скрыть главного. Этого чувства обновленности, которое осталось во мне после ночи в Дятловом замке. Будто накупался всласть в горячем лесном озере. И ты, своим ворожейским чутьем, немедленно опознала, обнаружила это чувство. Ну и пусть! Пускай вы будете опять говорить, что я вечный кочевник, что уношу свои доски и кирпичи, что гонюсь за чужими лужками и оставляю позади развалины.
А что если я никуда не хочу уходить? Почем вы знаете – может быть, мне просто тесно в вашем доме? Что если мне назначено построить новый – более просторный? В котором хватило бы места всем моим женам, и всем моим детям, и всем моим любимым? Потому что я никого не в силах разлюбить и не могу поверить, чтобы это было дано мне как проклятие, а не как благословение.
Конечно, обрывки этих речей пытались прорваться в его телевизионные притчи-проповеди.
Продюсер хватался за голову, бежал к нему через всю студию, потрясая листками.
– Тони, ты убийца! Ты разорить меня хочешь?… Что это за разглагольствования о библейских патриархах, имевших по нескольку жен? При чем тут Иаков, при чем тут Второзаконие, при чем тут царь Соломон? Мы живем в двадцатом веке! Кто это будет «вспоминать наши времена, как…» – где это? ага: «…как мрачную и жестокую эпоху принудительной моногамии»? Которая вот – «…ничем не лучше варварства, обязывающего зарывать в землю живых жен и лошадей вместе с умершим вождем племени»!
– Джек, полно тебе. Ты же знаешь, у меня всегда говорит вымышленный персонаж, часто полубезумный проповедник…
– Довольно! Хватит тебе обманывать себя. Прошли те денечки, когда никому не известный Энтони Себеж мог плести, что ему вздумается, и прятаться за чью-то спину. Теперь все твои зрители, все твои слушатели знают тебя как облупленного. Число жен, число детей, число разводов – все им известно! И думаешь, они поверят в какого-то выдуманного разрушителя семейных уз? Ты когда-нибудь видел анкету, которую заполняет иммигрант, въезжающий в эту страну? Его не спрашивают, не был ли он вором, богохульником, наркоманом, убийцей. Нет! Единственное, в чем он должен поклясться: что он не проповедовал и не будет проповедовать многоженство. И тогда – милости просим. А нет – въезд закрыт. Да такую передачу у меня не купят даже в штате Юта!
– Мой чудак вовсе не пропагандирует многоженство. Он только рассуждает о незаслуженных мучениях миллионов одиноких людей. Которые ненавидят одиночество, которые полны нерастраченной любви, которые готовы были бы делить ее с другими. Жить с любимым человеком – мужчиной ли, женщиной – втроем, вчетвером. Но не могут. Потому что общество немедленно заклеймит их позором.
– А что бы он хотел? Снова таборы хиппи под дымком марихуаны? Отдельные городки для тех «раскрепощенных», которые ищут друг друга по объявлениям в газетах? Или просто открытые «Общества свального греха»?
– Вовсе нет. Он признает святость брака. Пусть те, для кого дороже всего неповторимость, живут по-своему, всю жизнь друг с другом или в гордом одиночестве. Но и прочим, тем, для кого «люблю» важнее «владею», пусть дадут жить так, как душа просит. Современное, так называемое цивилизованное, общество, утверждает мой чудак, было создано собственниками. Они умели ценить собственность, но не умели ценить любовь. Ничего не понимали в ней. Поэтому и создали семью на обожаемом ими принципе. «Ты – моя, а я – твой. Навеки. Неотторжимо. Неотчуждаемо. Со всеми набегающими процентами. Со всеми неизбежными убытками». Но в истории вовсе не всегда было так. И в жизни считанные люди могут подчинить себя целиком этому принципу. Перечтите биографии тех, кому поставлены памятники в цивилизованных странах. Многие ли среди них могли прожить всю жизнь в добродетельном браке? Почитайте статистические отчеты, полистайте судебные дела о разводах и изменах. Мой чудак лишь высказывает мысль: «Любовь – как талант. Одни наделены ею с избытком, другие – обделены. Можно счастливо прожить и без таланта, и без любви. В жизни много других радостей. Но жить с неиспользуемым талантом и неутоленной любовью – мука. Можете вы себе представить общество, в котором каждому человеку в течение жизни разрешалось бы написать только одну книгу, нарисовать одну картину, сочинить одну сонату? Все ваши Рафаэли, Бетховены, Фолкнеры, утверждает мой чудак, в таком обществе превратились бы в преступников. Точно так же, как был объявлен преступником добрейший Казанова.
Продюсер Джек в сердцах швырял скомканные листки в корзину и выбегал из кабинета с криком: «Без меня! Делайте что хотите, но чтобы имени моего не было под этим! Мне хватает семейных скандалов и без того! Пусть кто-нибудь втолкует этому истукану, что всему должна быть граница!»
Антон уступал, откладывал опасную тему до других времен. Но в душе не сдавался. Человек должен следовать тому, что ему назначено. Идти на смутный зов. Даже если он не знает точно куда.
Он не знал. Он не знал, что заставляло его снова и снова выкраивать день, вечер, ночь, садиться в машину и мчаться к какому-нибудь заштатному мотелю на полпути до Питсбурга. И верить, что с другой стороны, навстречу ему, примчится машина с сиреневым инопланетным флажком. Поля любви сходились с полями опасности, и в точке их пересечения возникало непереносимо манящее свечение. Оно окружало Джил, когда она входила к нему в дверь скромного номера и вешала снаружи невыполнимую просьбу «не тревожить». Но даже ей он не мог обещать ничего, кроме себя сиюминутного. И был счастлив тем, что она не требовала от него стать другим. И мчалась к нему навстречу, когда бы он ни позвал.
Кто знает – может быть, ему суждено прожить с нею остаток своих дней. А может быть, ему назначено начать с нее и пройти весь путь обратно, вернуться по очереди ко всем своим прежним женам. Может быть, наоборот, предстоит идти только вперед, дойти аж до двенадцатой и закончить плавание жизни на корабле, полном жен и потомков, любящих его и друг друга без ревности, сведенных вместе его любовью. Сегодняшнее плавание на «Вавилонии-2», собравшее так много людей, которые без него никогда бы не узнали, не сблизились бы друг с другом, – не репетиция ли оно того будущего, окончательного его торжества? Быть может, вся его задача – чтобы любви было много, чтобы хватило на всех?
«Тойота» останавливается на стоянке вблизи причала. Обе женщины выходят, помогают выйти детям. Пассажирка берет за руку мальчика. Его мать ставит чемодан в удобную коляску, в которой есть сиденье и для девочки. Они идут в сторону сверкающей «Вавилонии-2». Потом вдруг оборачиваются и прощально машут тому, кто держит камеру. Рука снимающего на мгновение появляется в кадре. Машет в ответ. Она видна расплывчато, не в фокусе. Но кольца, но кружевной манжет блузки явно показывают, что снимает – женщина.
Вновь прибывшие поднимаются по трапу. Приветливый охранник подхватывает детей, проносит их одного за другим через калитку-детектор. Подает руку дамам. Пассажирка в пестром платье достает из саквояжа красный термос, с извиняющимся жестом показывает его охраннику, постукивает пальцем по металлическому корпусу. Охранник понимающе кивает, помогает спрятать термос обратно в белый саквояж. Пропускает приехавших на корабль.
Антон проснулся от сдавленного крика. Подскочил, сел в кровати, выпучив глаза в темноту каюты. Тут же понял, что кричал он сам.
«Это всего лишь дурной сон, – подумал он. – Какое счастье, что это просто кошмар. Что можно проснуться и спастись».
Но страх не исчезал.
Он понял, что просто во сне память его сумела наконец доискаться до тревожного пятна, мучившего его весь день. До красного термоса, мелькнувшего в расстегнутом саквояже.
Десятки других ничтожных впечатлений мгновенно вспыхнули и протянулись лучами к этой обжигающей точке.
Как?! как он мог забыть о ней?
Подруга Мелады! Куда делась подруга Мелады? И кто она? Не она ли уходила прочь от причала во время последней короткой остановки в Виндзоре? Правда, та была в белом брючном костюме. Но разве не могла она просто переодеться, оставить пестрое платье в каюте? Он заметил уходящую мельком. Не узнал. Но сейчас вспоминает – что-то было знакомое в этой кукольной походке. Но кто-то отвлек его в тот момент. Он ни разу не видел ее лица. Но вечером она была без шляпы. И он запомнил мелькнувшую деталь: мочка уха удаляющейся женщины показалась ему странно деформированной, расплющенной.
Погружаясь все глубже в пучину несказанного ужаса, он припомнил также, какое странное выражение было на лице Мелады сегодня вечером. И вместо обычного «доброй ночи» она сказала по-русски «прощай». А дети? Сначала их не было в зале. Она разбудила их? Привела проститься?
Он закричал снова – теперь уже наяву.
Он начал вырываться из плена одеял и простыней.
Босой, всклокоченный, полуодетый, он выбежал в коридор и понесся по нему, воя и колотя кулаками в двери кают.
Испуганные пассажиры просыпались один за другим, высовывали головы из дверей, спрашивали, что случилось.
Завыла сирена тревоги.
Ослепший от ужаса Энтони Себеж метался по лесенкам и переходам незнакомого корабля, не в силах отыскать спуск в трюм.
– Топливный бак! – вопил он. – Где топливный бак! Ищите топливный бак! Скорее! Мы еще можем успеть!
Оставим его в эту минуту.
Он еще может успеть.
Чешская взрывчатка вовсе не так надежна, как принято думать. Бывали, бывали случаи – один на пятьсот, – когда и она не откликалась на электрический укол, посланный детонатором.
Батарейки во взрывателе тоже могут оказаться неисправными. Их срок годности неизвестен. Неизвестно, сколько они пролежали без дела, в ожидании своего часа. Неизвестен ведь и сам час, то есть момент, в который электрическим контактам назначено звякнуть друг о друга.
Он может успеть.
Мелада может опомниться, ужаснуться задуманному. Она может выбежать из каюты, схватить его за руку, потащить потайной лесенкой в трюм, показать – если она знает – то место, где адская машина примотана изолентой к трубе под днищем топливного бака.
Он может успеть.
Мы все можем еще успеть.
Ведь у нас – по несказанной милости Твоей – есть спасительное прибежище бытия. Где секунды так длинны, что босой ступне дано обогнать несущиеся по проводочку электроны. Но даже если он не успеет, если проиграет свое последнее состязание с Горемыкалом, у нас остается возможность занять опустевшее место Одинокого островитянина перед телевизором. И, увидев в утренних новостях страшные кадры катастрофы на озере Гурон, восславить – вопреки всему – Твое взрывоопасное могущество и головоломную премудрость.
Но оставлено ли нам – безнадежным второгодникам – право снова поднять руку и снова и снова задавать Тебе одни и те же вопросы? Что означают эти разорванные тела, плавающие в смеси крови и мазута? Как должны мы понимать детский бант, застрявший на обломке кроватки? Какой путеводной вехой может послужить нам лицо спасшейся женщины с вырванными глазами?
Следует ли нам навеки запретить коллекционирование почтовых марок?
Или мы должны до бесконечности улучшать наши средства самозащиты и самоохраны?
Или нам просто надлежит отзываться на зов Твой каждый день, не дожидаясь столь страшных окриков и напоминаний?
Но почему зову Твоему нужно оставаться таким мучительно неясным? Ведь при желании Ты мог бы открыть его значение даже таким тупицам, как мы. Что стоит Тебе сказать просто и строго: «Идите туда, сделайте то-то»? Мы бы поняли, послушались, с благодарностью кинулись исполнять. Или Тебе это не нужно? Тебе не доставит никакой радости ткань Творения, из которой будет удалена сверкающая нить свободы? Нашей – даже от Твоих приказов – свободы?
Конечно, есть среди нас и такие, что слышат Твой зов отчетливее и яснее, чем другие. Они устремляются всей душой вверх и вперед, к Тебе, к Тебе. Но даже они с тоской и недоумением остановятся, оглядываясь на тонущих – старых, молодых и малых – пассажиров «Вавилонии-2».
– Неужели таково поставленное Тобой условие? – спросят они. – Неужели мы должны бежать к Тебе изо всех сил, но так, чтобы при этом не дать отстать и остальным? Неужели Ты требуешь, чтобы в нашем беге ни одно уязвленное сердце не осталось позади? Да разве это возможно? Уж лучше бы Ты приказал нам выстроить все книги мира по алфавитам всех языков старых и новых Вавилонских башен.
Но Ты молчишь. И даешь уязвленным сердцам кричать их страшную непереносимую правду так, как они умеют, – кровавым, нечленораздельным языком. Кричать, пока мы не услышим.
Только осталось ли у нас время?
На какой – о, на какой! – час, день, месяц, год, век – взведен Твой взрыватель?
Назначено ли нам успеть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57