– Доверие… Ты убил доверие… Пойми наконец, что во всем, что ты говоришь…
Я понимаю только одно: что вместо дома ты выстроила себе башню из презрения и хочешь отсидеться за ее стенами всю жизнь. Окна забиты, двери заделаны, мост поднят. Никакой несусветный рыцарь-спаситель не доберется до тебя туда. Потому что кто-то вырвал из твоих учебников главу про боль. Про ее связующую силу. Нет прочнее раствора, чем сострадание. Но это – не для тебя. Жалоба, стон, «пощади!» – это всё объекты презрения. Это табу. Презренны те, кто ими пользуется. Кто строит свой дом на таком замесе. Ах, если бы хоть раз ты показала, что тебе бывает больно от того, что я говорю или делаю! Но нет, нет, нет и нет! Никогда. Только причинять боль, только упиваться чужой болью и никогда не признаться в своей!
Он говорил все это, не глядя на нее, отвернувшись к окну, вглядываясь в лесистый склон вокруг собора, пытаясь разглядеть сквозь листву целительные ступени, и потому не сразу понял, откуда возник мычащий сдавленный звук. Звук нарастал, делался выше, тоньше, пронзительней. Он обернулся к ней, увидел наморщенный лоб, зажмуренные глаза, прижатые к щекам ладони и искаженный криком-мычанием рот.
В кафе стало тихо. Хозяин поспешил к ним, заслонил ее собой от зала, нагнулся к уху.
– Что-нибудь случилось? Вам нехорошо? Хотите перейти в мой кабинет?
– Ничего, Альберт, уже прошло. Мне страшно совестно… Простите… Мы лучше выйдем на воздух…
Он шел за ней через рыночную площадь, под мелким, вороватым дождем, глядел на далекий затуманившийся купол, и ему хотелось встать на колени и по намокшим каменным ступеням ползти к нему – за прощением? за приговором? за исцелением? Они сели в ее машину и заговорили наперебой, наугад выдергивая заготовленные фразы из протоколов бесконечной тяжбы, беззвучно кипевшей между ними все эти годы. Каждый упрек, обвинение, сарказм вылетал с такой убийственной силой, что, казалось, не было стены, которая сможет выдержать удар, отразить его. Но немедленно из дымной, враждебной мглы прилетала ответная стрела и больно впивалась под сердце, так что приходилось спускаться еще ниже, в самые душные погреба, за новыми порциями словесной картечи и бить, бить ею в упор, не целясь, тщетно надеясь, что противник утихнет, сдастся, заплачет.
Не выходя из боя, не умолкая, Антон вдруг ясно-ясно вспомнил ночь их первой невинной измены, этого полусонного объятия, за которым их застала жена-2. И как он послушно ушел за женой и забылся быстрым, защитным– сном, а когда проснулся, то увидел ее над собой, с листами бумаги в руках. Она не могла заснуть и всю ночь писала письмо. Она хотела, чтобы он прочел его. После этого письма все-все должно было стать на свои места.
Он начал читать.
Дорогая Сьюзен!
То, что случилось сегодня ночью, открыло мне глаза. Я ничуть не сержусь, потому что ни ты, ни Энтони ни в чем не виноваты. Вы оба действовали не по своей воле. Он был моим невольным – безвольным – посланцем, частью меня, моим alter ego. Я заразила его своим чувством к тебе. Это я обнимала тебя его руками. Мое чувство оказалось таким сильным, что смогло преодолеть даже постоянное и сильное раздражение, которое вызывает в нем твоя саркастичность и гордость. Недавно он сказал, что заносчивость, отпущенная нам, видимо, имеет постоянный объем, который рассчитан на среднего человека, поэтому она просто не умещается в маленьких женщинах и постоянно выплескивается из них наружу. Еще он пожаловался, что вокруг тебя витает какой-то цепкий запах, вызывающий в нем воспоминания о спортивных раздевалках. И тем не менее мое чувство оказалось сильнее – вопреки всем полям отталкивания, оно подняло его с постели и привело к тебе, как луна приводит лунатика на край крыши.
Помнишь наш выпускной год? Помнишь, как мне хотелось, чтобы ты пришла на мой день рождения, а ты говорила, что уже обещала этой серенькой Патси Робинсон, и я хотела даже переменить дату…
Дальше шли истории из школьных лет, которые все теперь тоже представали в новом свете и требовали длительного и увлекательного пересмотра. Жена-2 сидела на своей половине кровати по-турецки, всматривалась в лицо мужа, ловила отзвуки его чувств, слышала только свои.
…Мне хочется, чтобы ты осталась в нашем доме еще на месяц, на два, на полгода. Мы должны наконец понять, что с нами происходит, испытать самих себя. Ты всегда была такой смелой, выше всяких предрассудков и условностей. Ты увидишь, что я тоже не робкого десятка. Если у нас хватит духу дать волю своим чувствам…
Упрятанное в поздравительный конверт письмо было положено утром рядом с тарелкой Сьюзен. Оладьи с корицей шипели на сковородке, лунные кратеры булькали на их поверхности там и тут. Жена-2 в нетерпении поглядывала на лестницу. Потом отправилась наверх. Через минуту она вернулась с искаженным обидой лицом.
– Ее нет… Как тебе это нравится? Ни вещей, ни чемоданов, ни записки… Она уехала… У меня нет слов, нет слов… что она вообразила? За что? А мое письмо? Нет, ее нужно вернуть… Аэропорт… Энтони, ты должен ее вернуть… Надо немедленно ехать в аэропорт… А если она уже улетела? Боже, какая жестокость!.. Отправляйся за ней в Нью-Джерси, слышишь? Где расписание рейсов?… И вручи ей мое письмо… Тогда она увидит и все поймет… Я заверну тебе завтрак в дорогу… Нельзя терять ни минуты…
Он пытался ее урезонивать. Он пытался доказать, что все это к лучшему. Что их жизнь вернется в нормальное русло и они забудут об экстравагантных срывательницах всяческих прикрас. Что даже в их брачном контракте не было пункта, чтобы один служил посредником и выяснял запутанные отношения для другого. Но жена-2 не унималась. Она с гневом требовала, чтобы он отправился в погоню. Так охотник гонит своего сеттера на поиски вальдшнепа, твердя вопреки всякой очевидности: «Я попал, я попал, я попал…»
И он подчинился. Он поехал в аэропорт с письмом. Ему сказали, что мисс Дарси уже улетела. Он купил билет на ближайший рейс. Он прилетел и приехал в городок Вестфилд, что в штате Нью-Джерси. И вручил ей письмо. И они оба смеялись, не могли не смеяться. И он уже никогда, никогда не вернулся обратно в Чикаго.
Внутри автомобиля было тихо. Обессиленные битвой, расстрелявшие боеприпасы, израсходовавшие весь запас ненависти враги сидели понуро внутри светлой клетки из бегущих струй. Потом, не говоря ни слова, повернулись друг к другу и тихо обнялись.
О Сьюзен, о жена-3! Почему так должно было случиться, что мы хотели друг от друга невозможного? Почему никто не предупредил нас, что словами не дано нам менять друг друга – только ранить?
О Энтони, о муж мой первый и единственный, о отец моих детей, почему не хватило тебе того счастья, которое у нас было, почему ты хотел еще и еще?
Потому что всю жизнь я гнался за одним и тем же – за новыми полями любви. Я мог потерять огромное – уже завоеванное – поле, погнавшись за ничтожным лужком. Но разве не так я нашел и тебя? Разве иначе могли бы мы узнать друг друга? Разве и ты не мелькнула вначале такой же случайной солнечной, земляничной поляной рядом со мной?
Как можно любить не свое – чужое – поле? Я никогда не пойму. Это ты заразил меня, ты втянул меня в грех предательства, в грех воровства, а теперь по греху мне и наказание.
Я всегда ухожу безнаказанным, все поля остаются моими. Потому что я продолжаю вас всех любить. Но этого-то мне и не прощают.
Я строю дом. Всегда. Всю жизнь. Это мой дом. Ты разрушаешь его – я строю снова. Я могу жить одна, с детьми. Мне никто больше не нужен.
Я перед домом твоим. Дверь закрыта. О, как я хочу внутрь, обратно. О, как мне найти слова, открывающие дверь?
Ты перед домом моим. Ты усталый, одинокий, измученный. Ты истоптал чужие поля, выжег чужие лужайки. Но ты все тот же опасный разрушитель. О, как мне найти силы и запереть дверь перед тобой?
О как бы я хотел научиться разлюблять! Тогда бы я боялся потерять вас.
О, как бы я хотела научиться прощать – тогда мне стало бы страшно оставаться одной…
Он первым разжал объятия и задом вылез через узкую дверцу. Пошел под дождиком к телефону вызывать такси.
«Вавилония» должна была отплыть через полтора часа. Он подумал, что успеет еще заехать в канцелярский магазин, накупить бумаги и магнитофонных кассет, чтобы хватило на долгое плавание через океан.
Радиопередача, посланная с острова Ньюфаундленд
(Тактичные народы)
Несколько лет назад я ездил к своей дочери в Мичиган, на праздник окончания школы. Молодые лица под квадратными шапочками, болтающиеся кисточки, синие средневековые мантии, сгущенный воздух надежд, предвкушений, веры в грядущий успех – все это пробудило горько-сладостные воспоминания о собственной юности. Я с умилением слушал прощальные, напутственные речи наставников и думал, что в банальностях, произносимых в подобных ситуациях, есть свое неповторимое очарование.
Потом на трибуну поднялась женщина, имя которой было напечатано в программке крупнее всех других. Говорилось, что дирекция школы пригласила эту знаменитую участницу многих международных комиссий, съездов, совещаний, чтобы она могла рассказать о недавно созданной ею организации «За тактичное поведение народов».
Речь этой женщины никак нельзя было назвать банальной.
– Представьте себе, что вы пригласили гостей на обед, – начала докладчица. – И вдруг обнаруживаете, что среди них есть человек, здоровье которого сильно расшатано. Мало того – этот человек обожает привлекать к себе внимание рассказами о своих болезнях. Вы с тревогой замечаете, что он распускает галстук и расстегивает ворот рубашки, чтобы показать соседям по столу свежую сыпь у себя на шее. Потом широко открывает рот, чтобы они могли увидеть язву под языком. Вот задрал рубашку и выставил на всеобщее обозрение катетеры, выведенные у него из живота, и бутылочку, в которую стекает вонючая жидкость из больной печени. Вот начал раскладывать на столе рентгеновские снимки опухоли на почке, вот дает пощупать отросток на неправильно сросшемся пальце, вот комментирует анализы мочи и кала.
Стали бы вы терпеть подобного гостя? Пригласили бы его снова в свой дом?
Не думаю. Ибо такт есть абсолютно необходимое условие нормальных человеческих отношений. Мы требуем его от окружающих нас людей. Мы не хотим, чтобы нам подсовывали под нос вырванный зуб, гангренозную ступню, пораженное саркомой плечо.
Но почему же не требуем мы того же самого от окружающих нас народов?
Когда мы видим на экранах своих телевизоров падающих под пулями демонстрантов, сброшенный в пропасть автобус, облепленные мухами лица изможденных матерей, избитых в кровь парламентариев, разве не ощущаем мы в груди болезненный импульс? Разве не остается у нас после этого чувство, что кто-то незваный бестактно вторгся в наше существование, в наш уютный дом, огорчил нас и лишил возможности наслаждаться жизнью и гнаться за счастьем – возможности, обещанной нам конституцией?
Нет, мы не должны обвинять наших журналистов, наших теле– и кинооператоров в том, что они подсовывают нам мучительные сцены, собираемые ими по всему миру. Разве обвиняем мы свой глаз в том, что он увидел все мерзкие болячки нашего бестактного гостя? Ни в коем случае. Журналисты выполняют свое предназначение точно так же, как наши глаза и уши – свое. Ответственность должна целиком лежать на бестактных народах, допускающих журналистов увидеть их раны.
Вспомните, сколько лет мучили нас зрелищем своих бед народы Юго-Восточной Азии. Как мы страдали от видa обожженных напалмом детей, горящих деревень, бредущих по дорогам стариков, воющих от голода животных. И как улучшили свои манеры эти народы за последние десять лет! Они скромно удалились с наших глаз и с наших экранов, прикрыли свои язвы. Конечно, мы знаем, что жизнь там не сахар, что болезни прогрессируют и что сотни тысяч пытаются бежать и тонут в океане. Но наши объективы не видят их захлебывающихся ртов – вот что главное. Вот что я называю тактичностью.
Говорят, что там изгнали из городов всех жителей, отправили их в голое поле, где миллионы умерли от голода. Говорят, что многим помогали умереть, натягивая на голову голубенький пластиковый мешочек и затягивая тесемки. Но наши телевизоры – наши глаза – ни разу не потревожили нас этим отвратительным зрелищем.
Очень достойно, воспитанно, в духе своих тысячелетних традиций вел себя самый многочисленный народ на земле. И как отвратителен был поступок калифорнийского профессора, попытавшегося рассказать нам об абортах на восьмом месяце, которые он видел там. Правы были его американские коллеги, с позором изгнавшие бестактного из своей среды. К сожалению, в последнее время в этой стране замечаются тенденции приоткрывать пошире двери для наших журналистов, выставлять напоказ тягостные и неприятные моменты жизни. Но будем надеяться, что этому положат конец.
«Вторжение в дом», «вторжение в личную жизнь» – в век телевизора и радио мы должны пересмотреть эти понятия. Безногий погонщик мулов, подорвавшийся на мине в далеких горах и показанный мне на экране телевизора, огорчает меня так же сильно, как если бы он вломился в мою дверь. Поэтому я имею право принять меры защиты.
Я бесконечно уважаю албанцев. Кто, когда видел на своем экране замученного или голодающего албанца? Никто. Очень улучшили свое поведение страны Африки. Только на юге нашим журналистам дано еще разгуливать почти свободно и совать свои безжалостные объективы вплотную к ранам и ожогам. (Вспомним хотя бы автомобильные шины, горящие на шеях живых людей!) Но надо надеяться, что вскоре с этим будет покончено и весь континент станет образцом тактичности.
Докладчица провела подробный обзор других стран и континентов, сравнивая их между собой. В конце же она несколько отвлеклась от темы и рассказала о небольшом народе – чемпионе тактичности. По политическим или по каким-то иным тактичным причинам она не стала называть этот народ. Пояснила только, что он населяет долину, окруженную горами. Жизнь там течет благополучная, мирная и изобильная, так что прятать этому народу нечего. Тактичность его проявляется в другом. Если жители этой страны слышат, что где-то, у другого народа, совершаются жестокие дела, они сразу просят свое правительство порвать с той страной всякие отношения, чтобы – не дай Бог – не оказаться виноватыми в творимых там жестокостях.
В последние годы идея непротивления злу насилием все больше проникает в сознание этого народа. Всюду сооружаются памятники Толстому и Ганди. К сожалению, соседи злоупотребляют этими настроениями, собираются в банды и спускаются с окрестных гор для грабежей и убийств. Тактичные жители не оказывают нападающим никакого сопротивления. Нет, они борются с этим злом – но борются по-своему. Они просто изменили критерии, определяющие победу или поражение в такой борьбе. Вопрос для них состоит не в том, как защититься от бандитов (это, считают они, так же невозможно, как защищаться от смерчей и ураганов), а как сделать так, чтобы бандиты убивали и грабили их, не имея на то никаких моральных оснований.
Дело это весьма тонкое и трудное. Если кто-нибудь из жителей этой страны позволит себе завести крепкие замки на дверях или прочные ставни на окнах, это повсеместно осуждается, ибо такие действия очень оскорбляют нападающих и вызывают их оправданный гнев. Если кто-то купит пистолет, или ружье, или даже лук, он становится изгоем. Был, говорят, один человек, который выстрелил в машину нападавших, но имени его не помнят, потому что его сразу с позором изгнали, а все жертвы бандитов, погибшие в течение последующих пяти лет, умирали без малейшего чувства правоты, что было для них крайне тяжело.
– Итак, – закончила докладчица, – возрастание коллективной и индивидуальной тактичности в международных отношениях – вот главная цель созданной мною организации. Мне кажется, для молодых людей, вступающих в жизнь, здесь открываются большие просторы благотворной и плодотворной деятельности.
Ей долго аплодировали. Сознаюсь, я тоже заразился ее убежденностью и хлопнул несколько раз в ладоши. Но потом тяга к банальности взяла свое, и я остановился.
А вы, дорогие радиослушатели? Чувствуете ли вы, что нашему миру не хватает прежде всего тактичности? Или вам кажется, что есть и другие, более неотложные проблемы?
9. Абордаж
Волна…
Волна…
Волна…
Волна…
Волна…
Волна…
Волна…
И еще волна… И еще… И еще…
Казалось, они подготовили себя ко всем опасностям и трудностям долгого плавания, кроме одного – скуки. Пошатывая штурвал вправо-влево, Антон пытался вызвать воображением другие корабли, проплывавшие в этих водах. Ладьи викингов. Испанские галеоны, везущие солдат в одну сторону, золото и серебро – в другую. Корветы работорговцев. Шхуны пилигримов, молящихся в трюме; рассевшихся вокруг проповедника на бочонках с порохом и пшеницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57