Пиратские бриги. Английские фрегаты, завоевавшие полмира и побежденные облачком пара, спрятанным в железном цилиндре. Пароходы с иммигрантами, осевшие по ватерлинию под грузом новых слов: «колбаса», «мафия», «погром», «кинематограф». Немецкие подводные лодки. Американские конвои со «студебекерами» для русских. Плот «Кон-Тики». Арабские танкеры.
Многовековой корабельный карнавал подпрыгивал на волнах, кружился, густел. Антон встряхивал головой, протирал глаза. Стрелка компаса успевала уползти в сторону на несколько делений и возвращалась назад неохотно, как ребенок, которому не дали доиграть в опасном соседнем квартале.
Из кубрика-столовой долетали голоса. «Две добавляю… Пас… Добавляю пять… Флешь… А у тебя?… Две пары…» Потом раздался радостный вопль, барабанная дробь ладонями по столу. Антон увидел, как Пабло-Педро вышел на палубу, пятясь, сияя, потрясая долларовыми бумажками. Он прижал их к окошку кубрика, всмотрелся через стекло в лица проигравших. Потом швырнул бумажки по ветру. Веселье его было явно наигранным. Посреди океана деньги теряли свои чары. Расставаться с ними было не жалко. На 52 градусах северной широты и 45 градусах западной долготы даже коммунистический покер не спасал от скуки.
Через несколько минут Рональд Железная Ладонь поднялся в рубку. До его вахты оставалось полчаса. Антон почувствовал, как кожа на затылке напряглась в болезненном ожидании. Что он начнет? Бег на месте, бокс с гантелями, прыжки на скакалке? Рональд, упражняясь, никогда не задевал его, но все равно ощущение было неприятным. Может человек хоть тонкий слой пространства вокруг себя считать своим? Особенно когда кругом – миллионы кубометров пустоты? Правда, на палубе сегодня было довольно холодно. Недавно он случайно узнал тайну штурмана, и теперь ему не хотелось встречаться с ним глазами.
– Наша парочка опять отправилась в постель, – сказал Рональд. – Никогда раньше не замечал, что перегородки между каютами такие тонкие. Вы что-нибудь знаете о звукоизоляции?
– В кладовке есть поролоновые матрасы.
– Иногда мне кажется, что они продолжают препираться, даже занимаясь любовью.
– Я видел, вы опять проигрались.
– Угу. Но это к лучшему. После выигрыша Пабло-Педро перестает ненавидеть меня. На час, на два. Вчера даже говорил со мной почти сочувственно. Сказал что иногда на него находит слабость и он начинает жалеть эксплуататоров. За их обреченность. Я сказал, что моя семья – лесорубы из Монтаны. И сам я всю жизнь живу на зарплату. Почему же меня нужно зачислять в эксплуататоры? «За размеры, – сказал он. – Люди выше шести футов ростом автоматически причисляются к классу угнетателей. И разговор с ними будет короткий». Наверное, он не может простить мне, что я запираю его в чулан. Но ведь это всегда – по вашему приказу. А вам он симпатизирует.
Антон бросил быстрый взгляд на лицо штурмана. Бедный Рональд. Еще в студенческие годы он был всегда тем, кому не доставалось билета на футбол, девушки на танцах, места в машине, бутылки пива на вечеринке.
– Да, матрос нам попался – не подарок. Эта прихоть адмирала Козулина еще выйдет нам боком.
– Позавчера он был почти красноречив. Он описывал, как ему отвратительны мои бицепсы. И мой прямой нос. И светлые волосы. И широкие плечи. Мои зубы так и просятся, чтобы их выбили бейсбольной битой. Моим тренировочным костюмом он заставил бы меня подтирать масло в машинном отделении. То, что я никогда не ругаюсь, кажется ему пошлым лицемерием. Не пью, не курю, не колюсь – это от трусости и жалкого цепляния за жизнь Если он еще раз заметит, что Линь Чжан толкает меня бедром, он обольет меня – заметьте, не ее, а меня! – кипящим супом. Уж и не помню, когда я был объектом таких сильных чувств.
Что правда, то правда – сильные чувства с Рональдом как-то не вязались. Он всегда был где-то рядом, на подхвате, готовый помочь, улыбнуться, дать ключ от комнаты, вовремя исчезнуть. Никогда ни к кому он не лез с рассказами о том, что его волновало и занимало по-настоящему. Если он когда-нибудь, размякнув от рюмки вина, давал себе волю, его нелегко было понять без учебника анатомии в руках. «Вчера я весь день работал над quadriceps femoris… Массаж, разминка динамичная и статическая, вибрационная нагрузка… Говорят, есть древнее японское упражнение, его используют борцы дзюдо… Оно натягивает сухожилие gluteus m?dius. Мне обещали достать видеозапись. Если хотите, я дам вам знать… Кстати, мне кажется, вам следует обратить внимание на extermus abdominis… Все же мне кажется, что абсолютное обезжиривание его нежелательно… Это – погоня за эффектом, крайности позеров. Жировой слой необходим мышечному слою и как теплоизоляция, и как питательная среда. Что же касается obliquus externus…»
Нет, надо отдать Рональду должное – в такие монологи его заносило нечасто. Он уже понял и примирился с тем, что друзья неспособны разделить его главную страсть. Таинственное движение соков и сил в собственной плоти не зачаровывало их. Они были жадными дикарями. Они выжимали из собственного тела все, что могли, и замечали его только тогда, когда оно, истощенное и измученное, заставляло их делать перерыв в погоне за развлечениями. Или в трудах. Они выжигали участок, сеяли случайные семена, срывали жалкий урожай, перекочевывали дальше – в следующий день, месяц, неделю. Права Сьюзен, во всем права: племя кочевников, доисторические неандертальцы.
Рональд огорчался этим, но не пытался их просвещать. Если человек слеп к чуду – что тут можно сделать? К чуду крови, бегущей в подкожных реках – почти рядом, почти на виду, – к чуду вдохов и выдохов, к чуду гладких, скользящих друг по другу суставов, к тайне сужающегося и расширяющегося зрачка, к загадке сцепления позвонков. Ему не нужны были единоверцы, он готов был совершать свои обряды и поклоняться в одиночку. Ведь проповедничество требует противоборства, а противоборства Рональд не выносил ни в каком виде.
В студенческие годы тренеры футбольные, баскетбольные, боксерские обхаживали его, восхищенно охлопывали, как коня, заманивали к себе. Он только качал головой, отходил. Даже те состязания, в которых соперники не касались друг друга, а, скажем, неслись рядом, крутя педали велосипедов или налегая на сверкающие весла, таили что-то отталкивающее для него. Даже игры, разделявшие противников сеткой, не обладали нужной ему чистотой. Только там, где тело боролось один на один с силами природы – с тяжестью, инерцией, давлением воздуха, сопротивлением воды, – только этим схваткам он мог отдаться самозабвенно, всей душой. Он поднимал штангу, метал копье, прыгал в высоту и длину, отжимался на турнике, плавал, нырял – но всегда один. Он исчезал, заболевал, ускользал, когда дело доходило до участия в соревнованиях. В конце концов тренеры махнули на него рукой.
И женщины. Почему они оставляли его? Он был такой красивый, мужественный, надежный. Он любил брать их на руки и бежать по кромке прибоя, поднимая облако брызг. Но они уходили. Преданность, любовь, постоянство – какая ложь. Вовсе не этого они хотят от нас. Удобные статьи обвинения, тихий террор… Да если б они действительно жаждали верности и постоянства, Рональд Железная Ладонь был бы их кумиром. Бедный парень. Кажется, все, что было в его жизни, – это три года жизни с Ольгой. Бедный, бедный муж-1-2. С тех пор он так и жил один.
Антону рассказывали про их свадьбу. Жена-1 придумала такое! – превзошла себя. И они нашли священника-модерниста, который согласился участвовать. И Рональд тоже был на все согласен. Бракосочетание вплавь! Для гостей арендовали все лодки на озере. Жених и невеста – в купальных нарядах, в резиновых шапочках – плыли брассом во главе процессии. Священник ждал их на причале. «Рональд, берешь ли ты в жены эту мокрую женщину и обещаешь ли любить ее больше утренней пробежки?» – «Обещаю». – «А ты, Ольга, берешь ли в мужья этого фыркающего мужчину и обещаешь ли прощать ему незнание славянских языков?» – «Да». На заключительном поцелуе головы новобрачных ушли под воду. Кощунствующий священнослужитель сделал шаг вперед и – как был, в рясе – тоже исчез под водой. Гости неистово раскачивали лодки. Старики Козулины отказались участвовать в этом шабаше.
Потом, когда дети приезжали к нему на каникулы, Антон с тревогой расспрашивал их о новом отце. «Не обижает? Помогает с уроками?» Дети не жаловались. Они немного уставали от бесконечных разминок и упражнений, но в общем это им нравилось. Жизнь как вечная тренировка. Вопрос «К чему?» даже не задавался. Тренировка была прекрасна сама по себе и не нуждалась в оправдании целью. Цель, видимо, знал только один Верховный тренер, пославший нас в этот мир.
Только однажды девятилетняя Голда задумалась и сказала про своего отчима: «Ты знаешь, папа, мне кажется, он совсем не боится вчера». И Антон сразу понял, что она имела в виду. Потому что он и сам замечал за Рональдом эту странность. Еще в студенческие годы. Когда изморенная скукой компания обсуждала, чем заполнить надвигающийся вечер, он мог предложить отправиться в кино, на тот самый фильм, который они смотрели накануне. «Ты что, издеваешься? Поостроумнее ничего не мог придумать?» Он прикрывался руками от летевших в него бумажных стаканчиков, от сыпавшихся тумаков, смеялся, но было видно, что он действительно не понимал их. Почему нет? Это был такой замечательный фильм, они так смеялись вчера, так чудно провели время. Почему же не повторить то, что было так хорошо?
Таким он был во всем. Он мог дочитать последнюю страницу понравившегося ему романа, перевернуть книжку и тут же начать чтение сначала. Во всем студенческом городке не было лучшего слушателя анекдотов, чем Рональд. Он готов был самозабвенно смеяться одной и той же шутке хоть десять раз подряд. В кафетерии он с удивлением глядел на друзей, отталкивавших надоевшее блюдо. Ветчина с горошком! Третий день, пятый, десятый – какая разница? Ведь это так вкусно.
Говорят, бывает отклонение – страшно редко, один на миллион, – когда человек не чувствует боли. Не такой ли редкий сдвиг выпал и железнорукому Рональду? Не обошла ли его судьба, не забыла ли при рождении наказать тем, чем наказала – кого больше, кого меньше, но всех нас, всех нормальных, – мучениями скуки? Но если так, то что это – дар или уродство? Если тебе ничто не приедается – ни твоя улица, ни работа, ни вид из окна, ни голос жены, ни пластинки на полках, если ты можешь до скончания века продолжать любить ту же улицу, ту же работу, ту же жену, ту же музыку – разве это не благословение? Так чего же они все хотели от добродушного силача, почему издевались, почему не могли принять таким, каков он есть? О, эти ненасытные свергатели дальних правительств, о, сочинители нового, о, изобретатели водоплавающих свадеб и диковинных страховок! Не зависть ли вас гложет? Не за то ли вы гоните от себя несчастного, что он не боится повторений, что способен радоваться и стомиллионной – солнцезеленой, белопенной, гладко разрезанной надвое волне, а вас – проклятых, ненасытных – начинает мутить уже от десятой?
– Я все время пытаюсь представить тот момент, когда мы отыщем Голду в Перевернутой стране, – сказал Рональд. – Не могу вам передать, что значит для меня наша экспедиция. Все три года, что мы жили вместе, меня не оставляло беспокойство за нее. Я чувствовал, что не могу дать ей того, что ей было нужно. Чего именно? До сих пор не знаю. Она меня загоняла в угол своими «Почему?». И часто я вынужден был отвечать: «Потому что так уж устроено на нашем шарике». Так вот однажды она мне сказала на это: «А другого шарика у вас нет?»
– Голда всегда о вас говорила очень тепло, – сказал Антон. – Чаще осуждала мать. Горевала, когда вы расстались. Все пыталась упражняться, сохранять тот режим, к которому вы их приучили. Она говорила, что устать до смерти – это лучший способ забыть о себе. Почему-то это было ей важно – научиться забывать о себе. Но не получалось. Ей нужен был тренер. Который гнал бы ее, и гнал, и гнал. Сама себя – она не могла.
– Золотая девочка. Вы правду говорите? Она на меня не держала обид?
– Поминала только добром. Говорила, что вам нужно поскорее завести своих детей. Удивлялась, что вы все не женитесь.
– Да? Я и сам удивлялся. Как-то все откладывал. А сказать по правде – боялся. Наши законы всегда на стороне женщин. У отцов нет никаких прав. В случае развода ребенка всегда отдадут матери. Если я так привязался к вашим детям, что бы со мной было, если бы у меня отнимали моих? Страшно подумать. Жениться и заводить детей в наши дни могут только бесчувственные болваны.
– Благодарю.
– О, простите ради Бога. Я не имел в виду… Правда. Мне всегда казалось, что вы женитесь снова и снова именно потому, что боитесь остаться без детей. Потому что у вас их каждый раз отнимали. Я восхищался вашей смелостью и упорством. Сколько у вас набралось всего на сегодня?
– Десять своих и двое чужих. Так сказать, счет 10: 2. Не знаю, в чью пользу. Но, говоря по правде, никто меня ничего не лишал. Каждый раз я уходил сам. Единственная жена, которая оставила меня, детей как раз не имела.
– Это была третья?
– Нет, четвертая. Не извиняйтесь – я и сам иногда путаюсь. Так что, как видите, мы с вами шли разными дорогами, но оба оказались на одной и той же мели. Наше плавание – это экспедиция отцов-неудачников. Сколько еще до конца моей вахты?
– Четыре минуты. Вы не возражаете, если я пару раз отожмусь от пола? После долгого покера pectoralis major делается как деревянный. Да и rectus abdominis тоже просит движения.
– Конечно, конечно. Вам хватит там места за моей спиной? С пекторалисом шутить не следует.
Корни деревьев нависали над подмытым берегом. Ветер бежал по кронам, нажимал, пробовал на крепость. Если находил слабину, задерживался и начинал давить неослабно. Дерево не выдерживало, рушилось кроной в воду. По вывороченным в небо корням метались ослепшие муравьи. Река струилась между ветвей, обсасывала новую добычу.
Лодкам приходилось огибать упавшие в воду деревья. Иногда сидевшие в лодках хватались за мокрые ветви, зависали, раскачиваясь на струе. Антон слышал их смех, выкрики. Но каждый раз смех смолкал, когда сидевшие замечали его. Проплывали байдарки, резиновые шлюпки, маленькие моторки. И каждый раз сидевшие в них умолкали и начинали тревожно всматриваться в берег.
Антон не мог понять, что их пугало. Он был один, мирный и безоружный, настроенный благодушно. Кажется, его автомобиль остался где-то на дороге. Кажется он шел к реке, чтобы отыскать мост. Он помнил, что где-то на этом участке раньше был деревянный мост. Может быть, его снесло ледоходом? Он хотел спросить у проплывавших, не видели ли они моста. Но их помрачневшие лица смущали его. Что они замечали на берегу, чего не мог заметить он?
Вдруг земля под его ногами стала беззвучно трястись. Огромный пласт перевитого корнями песка стал выворачиваться, становиться на дыбы. Люди в лодках навалились на весла, пытаясь скорее отплыть в сторону, увернуться от покрытого суками ствола. Падая, Антон увидел торчащие из воды валуны. Они неслись к нему с нарастающей скоростью. Он не знал, то ли ему выставить руки вперед, то ли постараться прикрыть голову. Земля продолжала трястись. Он изо всех сил оттолкнулся от нее ногами, пытаясь перебросить свое тело за камни, в полоску чистой воды.
И проснулся.
Встревоженное лицо Рональда нависало над ним в узком пространстве каюты. Железные ладони перестали трясти плечо, виновато потерлись друг о друга.
– Капитан, справа по носу какой-то корабль. Я думаю, вам надо взглянуть.
Антон поднялся вслед за ним в рубку. «Вавилония», негромко постукивая, ползла по угомонившимся волнам. Над горизонтом небесный рисовальщик упрямо пробовал розовый цвет в самых диковинных сочетаниях. Все попытки воздушных орд прорваться в морскую глубину на сегодня были отбиты. Последние вырвавшиеся из плена пузырьки удирали к поверхности. Кислород водяной снова был отделен от кислорода ветрового тончайшей границей – зеленоватой, рябящей, непробиваемой.
Корабль, видневшийся справа по носу, казался неподвижным. Без огней. По виду – рыболовный траулер. Довольно большой. Какая рыба могла заманить его так далеко от берегов?
– Он выглядит совсем брошенным, – сказал Антон.
Рональд молча протянул ему бинокль.
Подсвеченный заходящим солнцем борт траулера придвинулся вплотную, заполнил оба окуляра. Картинка в овальной рамке – хоть сейчас на стену каюты. Перила в одном месте были порваны и загнуты вверх так, будто кто-то пытался подцепить корабль за них и вытащить из воды. Пустой флагшток на корме. В носовой части – как разбитая скула – рваная пробоина, разрубившая надпись из шести иероглифов ровно посередине. Но высоко над водой – неопасно. В какой-то момент Антону показалось, что тень скользнула по палубе у левого края овальной рамки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Многовековой корабельный карнавал подпрыгивал на волнах, кружился, густел. Антон встряхивал головой, протирал глаза. Стрелка компаса успевала уползти в сторону на несколько делений и возвращалась назад неохотно, как ребенок, которому не дали доиграть в опасном соседнем квартале.
Из кубрика-столовой долетали голоса. «Две добавляю… Пас… Добавляю пять… Флешь… А у тебя?… Две пары…» Потом раздался радостный вопль, барабанная дробь ладонями по столу. Антон увидел, как Пабло-Педро вышел на палубу, пятясь, сияя, потрясая долларовыми бумажками. Он прижал их к окошку кубрика, всмотрелся через стекло в лица проигравших. Потом швырнул бумажки по ветру. Веселье его было явно наигранным. Посреди океана деньги теряли свои чары. Расставаться с ними было не жалко. На 52 градусах северной широты и 45 градусах западной долготы даже коммунистический покер не спасал от скуки.
Через несколько минут Рональд Железная Ладонь поднялся в рубку. До его вахты оставалось полчаса. Антон почувствовал, как кожа на затылке напряглась в болезненном ожидании. Что он начнет? Бег на месте, бокс с гантелями, прыжки на скакалке? Рональд, упражняясь, никогда не задевал его, но все равно ощущение было неприятным. Может человек хоть тонкий слой пространства вокруг себя считать своим? Особенно когда кругом – миллионы кубометров пустоты? Правда, на палубе сегодня было довольно холодно. Недавно он случайно узнал тайну штурмана, и теперь ему не хотелось встречаться с ним глазами.
– Наша парочка опять отправилась в постель, – сказал Рональд. – Никогда раньше не замечал, что перегородки между каютами такие тонкие. Вы что-нибудь знаете о звукоизоляции?
– В кладовке есть поролоновые матрасы.
– Иногда мне кажется, что они продолжают препираться, даже занимаясь любовью.
– Я видел, вы опять проигрались.
– Угу. Но это к лучшему. После выигрыша Пабло-Педро перестает ненавидеть меня. На час, на два. Вчера даже говорил со мной почти сочувственно. Сказал что иногда на него находит слабость и он начинает жалеть эксплуататоров. За их обреченность. Я сказал, что моя семья – лесорубы из Монтаны. И сам я всю жизнь живу на зарплату. Почему же меня нужно зачислять в эксплуататоры? «За размеры, – сказал он. – Люди выше шести футов ростом автоматически причисляются к классу угнетателей. И разговор с ними будет короткий». Наверное, он не может простить мне, что я запираю его в чулан. Но ведь это всегда – по вашему приказу. А вам он симпатизирует.
Антон бросил быстрый взгляд на лицо штурмана. Бедный Рональд. Еще в студенческие годы он был всегда тем, кому не доставалось билета на футбол, девушки на танцах, места в машине, бутылки пива на вечеринке.
– Да, матрос нам попался – не подарок. Эта прихоть адмирала Козулина еще выйдет нам боком.
– Позавчера он был почти красноречив. Он описывал, как ему отвратительны мои бицепсы. И мой прямой нос. И светлые волосы. И широкие плечи. Мои зубы так и просятся, чтобы их выбили бейсбольной битой. Моим тренировочным костюмом он заставил бы меня подтирать масло в машинном отделении. То, что я никогда не ругаюсь, кажется ему пошлым лицемерием. Не пью, не курю, не колюсь – это от трусости и жалкого цепляния за жизнь Если он еще раз заметит, что Линь Чжан толкает меня бедром, он обольет меня – заметьте, не ее, а меня! – кипящим супом. Уж и не помню, когда я был объектом таких сильных чувств.
Что правда, то правда – сильные чувства с Рональдом как-то не вязались. Он всегда был где-то рядом, на подхвате, готовый помочь, улыбнуться, дать ключ от комнаты, вовремя исчезнуть. Никогда ни к кому он не лез с рассказами о том, что его волновало и занимало по-настоящему. Если он когда-нибудь, размякнув от рюмки вина, давал себе волю, его нелегко было понять без учебника анатомии в руках. «Вчера я весь день работал над quadriceps femoris… Массаж, разминка динамичная и статическая, вибрационная нагрузка… Говорят, есть древнее японское упражнение, его используют борцы дзюдо… Оно натягивает сухожилие gluteus m?dius. Мне обещали достать видеозапись. Если хотите, я дам вам знать… Кстати, мне кажется, вам следует обратить внимание на extermus abdominis… Все же мне кажется, что абсолютное обезжиривание его нежелательно… Это – погоня за эффектом, крайности позеров. Жировой слой необходим мышечному слою и как теплоизоляция, и как питательная среда. Что же касается obliquus externus…»
Нет, надо отдать Рональду должное – в такие монологи его заносило нечасто. Он уже понял и примирился с тем, что друзья неспособны разделить его главную страсть. Таинственное движение соков и сил в собственной плоти не зачаровывало их. Они были жадными дикарями. Они выжимали из собственного тела все, что могли, и замечали его только тогда, когда оно, истощенное и измученное, заставляло их делать перерыв в погоне за развлечениями. Или в трудах. Они выжигали участок, сеяли случайные семена, срывали жалкий урожай, перекочевывали дальше – в следующий день, месяц, неделю. Права Сьюзен, во всем права: племя кочевников, доисторические неандертальцы.
Рональд огорчался этим, но не пытался их просвещать. Если человек слеп к чуду – что тут можно сделать? К чуду крови, бегущей в подкожных реках – почти рядом, почти на виду, – к чуду вдохов и выдохов, к чуду гладких, скользящих друг по другу суставов, к тайне сужающегося и расширяющегося зрачка, к загадке сцепления позвонков. Ему не нужны были единоверцы, он готов был совершать свои обряды и поклоняться в одиночку. Ведь проповедничество требует противоборства, а противоборства Рональд не выносил ни в каком виде.
В студенческие годы тренеры футбольные, баскетбольные, боксерские обхаживали его, восхищенно охлопывали, как коня, заманивали к себе. Он только качал головой, отходил. Даже те состязания, в которых соперники не касались друг друга, а, скажем, неслись рядом, крутя педали велосипедов или налегая на сверкающие весла, таили что-то отталкивающее для него. Даже игры, разделявшие противников сеткой, не обладали нужной ему чистотой. Только там, где тело боролось один на один с силами природы – с тяжестью, инерцией, давлением воздуха, сопротивлением воды, – только этим схваткам он мог отдаться самозабвенно, всей душой. Он поднимал штангу, метал копье, прыгал в высоту и длину, отжимался на турнике, плавал, нырял – но всегда один. Он исчезал, заболевал, ускользал, когда дело доходило до участия в соревнованиях. В конце концов тренеры махнули на него рукой.
И женщины. Почему они оставляли его? Он был такой красивый, мужественный, надежный. Он любил брать их на руки и бежать по кромке прибоя, поднимая облако брызг. Но они уходили. Преданность, любовь, постоянство – какая ложь. Вовсе не этого они хотят от нас. Удобные статьи обвинения, тихий террор… Да если б они действительно жаждали верности и постоянства, Рональд Железная Ладонь был бы их кумиром. Бедный парень. Кажется, все, что было в его жизни, – это три года жизни с Ольгой. Бедный, бедный муж-1-2. С тех пор он так и жил один.
Антону рассказывали про их свадьбу. Жена-1 придумала такое! – превзошла себя. И они нашли священника-модерниста, который согласился участвовать. И Рональд тоже был на все согласен. Бракосочетание вплавь! Для гостей арендовали все лодки на озере. Жених и невеста – в купальных нарядах, в резиновых шапочках – плыли брассом во главе процессии. Священник ждал их на причале. «Рональд, берешь ли ты в жены эту мокрую женщину и обещаешь ли любить ее больше утренней пробежки?» – «Обещаю». – «А ты, Ольга, берешь ли в мужья этого фыркающего мужчину и обещаешь ли прощать ему незнание славянских языков?» – «Да». На заключительном поцелуе головы новобрачных ушли под воду. Кощунствующий священнослужитель сделал шаг вперед и – как был, в рясе – тоже исчез под водой. Гости неистово раскачивали лодки. Старики Козулины отказались участвовать в этом шабаше.
Потом, когда дети приезжали к нему на каникулы, Антон с тревогой расспрашивал их о новом отце. «Не обижает? Помогает с уроками?» Дети не жаловались. Они немного уставали от бесконечных разминок и упражнений, но в общем это им нравилось. Жизнь как вечная тренировка. Вопрос «К чему?» даже не задавался. Тренировка была прекрасна сама по себе и не нуждалась в оправдании целью. Цель, видимо, знал только один Верховный тренер, пославший нас в этот мир.
Только однажды девятилетняя Голда задумалась и сказала про своего отчима: «Ты знаешь, папа, мне кажется, он совсем не боится вчера». И Антон сразу понял, что она имела в виду. Потому что он и сам замечал за Рональдом эту странность. Еще в студенческие годы. Когда изморенная скукой компания обсуждала, чем заполнить надвигающийся вечер, он мог предложить отправиться в кино, на тот самый фильм, который они смотрели накануне. «Ты что, издеваешься? Поостроумнее ничего не мог придумать?» Он прикрывался руками от летевших в него бумажных стаканчиков, от сыпавшихся тумаков, смеялся, но было видно, что он действительно не понимал их. Почему нет? Это был такой замечательный фильм, они так смеялись вчера, так чудно провели время. Почему же не повторить то, что было так хорошо?
Таким он был во всем. Он мог дочитать последнюю страницу понравившегося ему романа, перевернуть книжку и тут же начать чтение сначала. Во всем студенческом городке не было лучшего слушателя анекдотов, чем Рональд. Он готов был самозабвенно смеяться одной и той же шутке хоть десять раз подряд. В кафетерии он с удивлением глядел на друзей, отталкивавших надоевшее блюдо. Ветчина с горошком! Третий день, пятый, десятый – какая разница? Ведь это так вкусно.
Говорят, бывает отклонение – страшно редко, один на миллион, – когда человек не чувствует боли. Не такой ли редкий сдвиг выпал и железнорукому Рональду? Не обошла ли его судьба, не забыла ли при рождении наказать тем, чем наказала – кого больше, кого меньше, но всех нас, всех нормальных, – мучениями скуки? Но если так, то что это – дар или уродство? Если тебе ничто не приедается – ни твоя улица, ни работа, ни вид из окна, ни голос жены, ни пластинки на полках, если ты можешь до скончания века продолжать любить ту же улицу, ту же работу, ту же жену, ту же музыку – разве это не благословение? Так чего же они все хотели от добродушного силача, почему издевались, почему не могли принять таким, каков он есть? О, эти ненасытные свергатели дальних правительств, о, сочинители нового, о, изобретатели водоплавающих свадеб и диковинных страховок! Не зависть ли вас гложет? Не за то ли вы гоните от себя несчастного, что он не боится повторений, что способен радоваться и стомиллионной – солнцезеленой, белопенной, гладко разрезанной надвое волне, а вас – проклятых, ненасытных – начинает мутить уже от десятой?
– Я все время пытаюсь представить тот момент, когда мы отыщем Голду в Перевернутой стране, – сказал Рональд. – Не могу вам передать, что значит для меня наша экспедиция. Все три года, что мы жили вместе, меня не оставляло беспокойство за нее. Я чувствовал, что не могу дать ей того, что ей было нужно. Чего именно? До сих пор не знаю. Она меня загоняла в угол своими «Почему?». И часто я вынужден был отвечать: «Потому что так уж устроено на нашем шарике». Так вот однажды она мне сказала на это: «А другого шарика у вас нет?»
– Голда всегда о вас говорила очень тепло, – сказал Антон. – Чаще осуждала мать. Горевала, когда вы расстались. Все пыталась упражняться, сохранять тот режим, к которому вы их приучили. Она говорила, что устать до смерти – это лучший способ забыть о себе. Почему-то это было ей важно – научиться забывать о себе. Но не получалось. Ей нужен был тренер. Который гнал бы ее, и гнал, и гнал. Сама себя – она не могла.
– Золотая девочка. Вы правду говорите? Она на меня не держала обид?
– Поминала только добром. Говорила, что вам нужно поскорее завести своих детей. Удивлялась, что вы все не женитесь.
– Да? Я и сам удивлялся. Как-то все откладывал. А сказать по правде – боялся. Наши законы всегда на стороне женщин. У отцов нет никаких прав. В случае развода ребенка всегда отдадут матери. Если я так привязался к вашим детям, что бы со мной было, если бы у меня отнимали моих? Страшно подумать. Жениться и заводить детей в наши дни могут только бесчувственные болваны.
– Благодарю.
– О, простите ради Бога. Я не имел в виду… Правда. Мне всегда казалось, что вы женитесь снова и снова именно потому, что боитесь остаться без детей. Потому что у вас их каждый раз отнимали. Я восхищался вашей смелостью и упорством. Сколько у вас набралось всего на сегодня?
– Десять своих и двое чужих. Так сказать, счет 10: 2. Не знаю, в чью пользу. Но, говоря по правде, никто меня ничего не лишал. Каждый раз я уходил сам. Единственная жена, которая оставила меня, детей как раз не имела.
– Это была третья?
– Нет, четвертая. Не извиняйтесь – я и сам иногда путаюсь. Так что, как видите, мы с вами шли разными дорогами, но оба оказались на одной и той же мели. Наше плавание – это экспедиция отцов-неудачников. Сколько еще до конца моей вахты?
– Четыре минуты. Вы не возражаете, если я пару раз отожмусь от пола? После долгого покера pectoralis major делается как деревянный. Да и rectus abdominis тоже просит движения.
– Конечно, конечно. Вам хватит там места за моей спиной? С пекторалисом шутить не следует.
Корни деревьев нависали над подмытым берегом. Ветер бежал по кронам, нажимал, пробовал на крепость. Если находил слабину, задерживался и начинал давить неослабно. Дерево не выдерживало, рушилось кроной в воду. По вывороченным в небо корням метались ослепшие муравьи. Река струилась между ветвей, обсасывала новую добычу.
Лодкам приходилось огибать упавшие в воду деревья. Иногда сидевшие в лодках хватались за мокрые ветви, зависали, раскачиваясь на струе. Антон слышал их смех, выкрики. Но каждый раз смех смолкал, когда сидевшие замечали его. Проплывали байдарки, резиновые шлюпки, маленькие моторки. И каждый раз сидевшие в них умолкали и начинали тревожно всматриваться в берег.
Антон не мог понять, что их пугало. Он был один, мирный и безоружный, настроенный благодушно. Кажется, его автомобиль остался где-то на дороге. Кажется он шел к реке, чтобы отыскать мост. Он помнил, что где-то на этом участке раньше был деревянный мост. Может быть, его снесло ледоходом? Он хотел спросить у проплывавших, не видели ли они моста. Но их помрачневшие лица смущали его. Что они замечали на берегу, чего не мог заметить он?
Вдруг земля под его ногами стала беззвучно трястись. Огромный пласт перевитого корнями песка стал выворачиваться, становиться на дыбы. Люди в лодках навалились на весла, пытаясь скорее отплыть в сторону, увернуться от покрытого суками ствола. Падая, Антон увидел торчащие из воды валуны. Они неслись к нему с нарастающей скоростью. Он не знал, то ли ему выставить руки вперед, то ли постараться прикрыть голову. Земля продолжала трястись. Он изо всех сил оттолкнулся от нее ногами, пытаясь перебросить свое тело за камни, в полоску чистой воды.
И проснулся.
Встревоженное лицо Рональда нависало над ним в узком пространстве каюты. Железные ладони перестали трясти плечо, виновато потерлись друг о друга.
– Капитан, справа по носу какой-то корабль. Я думаю, вам надо взглянуть.
Антон поднялся вслед за ним в рубку. «Вавилония», негромко постукивая, ползла по угомонившимся волнам. Над горизонтом небесный рисовальщик упрямо пробовал розовый цвет в самых диковинных сочетаниях. Все попытки воздушных орд прорваться в морскую глубину на сегодня были отбиты. Последние вырвавшиеся из плена пузырьки удирали к поверхности. Кислород водяной снова был отделен от кислорода ветрового тончайшей границей – зеленоватой, рябящей, непробиваемой.
Корабль, видневшийся справа по носу, казался неподвижным. Без огней. По виду – рыболовный траулер. Довольно большой. Какая рыба могла заманить его так далеко от берегов?
– Он выглядит совсем брошенным, – сказал Антон.
Рональд молча протянул ему бинокль.
Подсвеченный заходящим солнцем борт траулера придвинулся вплотную, заполнил оба окуляра. Картинка в овальной рамке – хоть сейчас на стену каюты. Перила в одном месте были порваны и загнуты вверх так, будто кто-то пытался подцепить корабль за них и вытащить из воды. Пустой флагшток на корме. В носовой части – как разбитая скула – рваная пробоина, разрубившая надпись из шести иероглифов ровно посередине. Но высоко над водой – неопасно. В какой-то момент Антону показалось, что тень скользнула по палубе у левого края овальной рамки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57