Самые яркие реплики и крепкие эпитеты Мелада, краснея, пропускала.
Увенчанные кружевами официантки внесли шампанское. Бурлящие потоки пузырьков ринулись омывать натруженные вкусовые пупырышки. Антон троекратно чокался с каждым подходившим доброжелателем счастливого пути. Краем уха слушал, о чем болтал директор с Меладой под картой говяжьей разрезанной Америки.
– Что-то мне твоя фамилия знакома, красавица… Ты не Пашки ли Сухумина дочка? Это для кого другого, может быть, и Павел Касьянович, а для меня до гробовой доски – Пашка… Мы же с ним вместе начинали! По удобрениям да по мелиорации в Карелии. И китайского шелкопряда вместе на Кольский полуостров продвигали. Только потом раскидало: меня – в новгородскую оперу директором (у меня ведь голос – ого! – меня Лемешев слушал!), а его – по народному образованию. (Говорил ведь я ему на курсах партийного повышения: не рвись в отличники, не будет добра.) Из оперы меня сюда недавно перебросили. На укрепление. А он где же теперь? Да что ты!.. Заместителем у главного?! В целом Пскове?… Ого! Далеко пошел! Так ты повезешь своего кошкоеда туда – и родных повидаешь. Гляди, как удачно! Ну поцелуй отца за меня. Скажи: если консервы нужны – пусть звонит, не стесняется. Есть покамест и не из одной травы у нас продукция – и крабиков для старого друга найдем, и икорки, и осетринки.
Директор проводил их по коридору до главной лестницы. Пожал руки. Несколько секунд боролся с собой. Антон понял, что должно произойти, но отстраниться не успел: директор быстро нагнулся вперед и лбом, бровями, шевелюрой потерся о его плечо.
Интуристовский автомобиль ехал по широкому проспекту. Аккуратные шары подстриженных деревьев тянулись вдоль тротуаров. Казалось, надуй их чуть посильнее легким зеленым газом – и они оторвутся от асфальта, вознесутся над крышами домов, защитят от вечно грозящих, вечно летящих где-то вражеских эскадрилий.
– Вы довольны? – спросила Мелада, глядя в окно.
– По-моему, все прошло прекрасно. Они действительно могут получить для меня нужные разрешения?
– Безусловно. Вы теперь превратились в важного специалиста. Приобрели эту заветную приставку «спец». Нам понадобится дня два на сборы. Сможем выехать послезавтра.
– Превосходно. Кстати, сегодня я впервые услышал вашу фамилию. Что она означает? Сухой ум? Ухо ума?
– Сухумины – значит из города Сухуми. На берегу Черного моря. Много тысяч лет тому назад туда тоже приплывал один заморский искатель приключений. Из Греции. Тоже поначалу скрывал свои настоящие цели.
– Во всяком случае, ни золотое, ни медное, ни даже оловянное руно меня не интересует.
– Хотелось бы верить, хотелось бы верить…
Она опять глядела в окно на проносящиеся лиственные аэростаты.
– Я думала о вашей вчерашней просьбе… Ведь в конце концов, мне необязательно знать имя человека, которого вы хотите повидать… Бумажка с адресом у вас с собой? Согните ее так, чтобы имя не было видно… И закройте пальцем номер дома… Только город и улица… Да, я знаю, где это. Минут сорок езды на электричке. Побережье Финского залива, курортный поселок. Этот человек говорит по-английски? Ну вот, значит, переводчик вам не понадобится. Я могу написать в докладе, что вы захотели искупаться и позагорать, И я отвезла вас на пляж. Вы ведь хотите позагорать под финским осенним солнцем? Это не будет обманом?
Антон попытался взять ее за руку. Она выдернула пальцы.
– Мелада, поверьте… Я понимаю, что ради меня вы нарушаете ваш священный порядок… Вы чувствуете себя обязанной мне… В другой ситуации я бы отказался, сказал бы: «Забудьте и не терзайтесь». Но в данном случае это слишком важная услуга… И мне не до красивых поз… Дело в том, что человек, которого я должен повидать…
Она зажала уши ладонями и повернула к нему сердитое лицо.
– Разве вы не поняли? Я не хочу ничего знать. Ничего! Мы встретимся в вестибюле отеля. В четыре часа.
Сосновые дачки тянулись в сосновом лесу за ровными рядами сосновых заборчиков. Белки, дятлы и воробьи раскинули свой летучий базар между крышами и кронами, не замечая разницы между ними, не признавая границ. Казалось странным, что из телевизионных антенн не пробиваются хвойные побеги с шишками, а в розовых вечерних стволах не поблескивают окошки.
Дойдя до номера тридцать пятого, Антон оглянулся. Мелада честно исчезла. «Много будешь знать – скоро состаришься», – дразнил его в детстве дедушка Ярослав. Мелада не хотела знать лишнего, хотела остаться молодой. Она сказала, что будет ждать его на пляже. Он обещал поторопиться, не затягивать разговор.
Высокий, прямой старик медленно шел к нему от дома по скользким сосновым иглам. Черный ньюфаундленд следовал за ним, подняв недоумевающую морду, словно хотел сказать, что с непрошеным пришельцем он смог бы справиться и один. Фамильный зазубренный профиль у Козулина-старшего был тронут по всем пикам-вершинам голубоватой сединой – бородки, усов, бровей.
Антон достал из бумажника пересекший океан фотоснимок и молча протянул старику над сосновыми копьями калитки. Старик всмотрелся в портрет брата, окруженного внуками, стоящего за массивным креслом, делающего приглашающий взмах в сторону пустого сиденья. Перевернул, прочел короткое послание на обороте. Потом трижды осенил себя крестным знамением, поднял лицо к притихшим ветвям и забормотал слова благодарственной молитвы. Ньюфаундленд подцепил носом щеколду и отворил калитку.
Введя гостя в дом, Козулин-старший прежде всего достал из холодильника затуманенный графинчик и бережно поставил его на стол. Извлек кусок сыра, банку огурцов. Сосновые стены гостиной были едва видны в просветах между позолоченными рамами картин. Чемоданы в стиле позднего Сезанна, баулы под Дега, вангоговские сундуки, передвижнические несессеры, кубистические тюки…
– Ну что ж, посмотрим, что у вас там разболелось, – неожиданно громко сказал хозяин. – Разденьтесь до пояса.
Антон послушно взялся за пуговицы рубашки. Козулин-старший остановил его жестом. Показал на телефон, на ухо, похлопал себя двумя пальцами по плечу. Взял блокнот с бланками рецептов, написал крупно: «Когда?»
«Дней через десять, – написал в ответ Антон. – Мне нужно сначала отыскать дочь. Успеете собраться?»
«Только вынуть картины из рам, упаковать – и я готов».
– …Ложитесь на кушетку… Так… Живот расслабьте… Здесь, говорите, покалывает?… Выше?… А с этой стороны?
Говоря все это, хозяин осторожно наполнил стопки, сделал приглашающий жест, выпил. Антон последовал его примеру, но тут же сдавленно вскрикнул, поперхнулся, захрипел.
– Ничего-ничего, сейчас пройдет, больше не буду, – приговаривал Козулин. – Печень, дорогой, надо поберечь, спиртным не злоупотреблять…
Он взял Антона за руку, вывел через веранду на задний дворик. Там вдоль забора была устроена миниатюрная домашняя аллея в густых кустах бузины.
– Это моя «тропа откровенности». Только здесь могу говорить с людьми начистоту… Давайте постоим минуту… Сердце так колотится… Ваше внезапное появление… Я верил, что рано или поздно это случится, что брат что-то придумает, что Господь не допустит умереть среди иноплеменников, чужаков… Но бывали минуты отчаяния… Ослабевала вера, не надеялся, что доживу…
– …Почему «иноплеменников»? Ах, дорогой мой, на свете нет ни русских, ни французов, ни американцев, ни финнов, ни евреев, ни индусов, а есть лишь два вечных племени: варяги и чудь. Они живут в любом народе, они нужны друг другу, и пока они занимают свои извечные места – варяги наверху, чудь внизу, – все идет хорошо… Но… Но чудь устает быть внизу, а варяги устают, чтобы все шло хорошо… И сцепляются варяг с варягом… А чудь приходит в смятение, видя дерущихся варягов… И тогда вся постройка рушится, и льется кровь – варяжская вперемешку с чудовинской, так что и не различить, где чья…
– …Нет, не возражайте, не спорьте с моей теорией… Она помогала мне пережить последние пятьдесят лет, она создавала стройную картину мира, и если теперь вы докажете мне, что я был не прав, мне уже не успеть придумать новую… Варяжская кровь чуть гуще чудовинской, но простым глазом не различить… Нужен опыт… Мне ли не знать… Сколько раз она у меня перемешивалась вот на этих самых руках… Не успеешь вытащить скальпель из варяжского живота, как тебе уже подкладывают разорванное чудовинское горло… Ах, какая была война, как дрались финские варяги с русской чудью… Один против ста… вот под этими самыми соснами, за этими валунами… Видите, там еще торчат драконовы противотанковые зубы… А чудь лезла и лезла, в танках и самолетах, с пушками и автоматами, волна за волной… И помочь было некому, потому что английские и французские варяги в те месяцы сами едва отбивались от немецкой чуди…
– …Чудь всегда числом берет… Умеют сбиваться в орду, в стаю, налетают, как саранча… А хуже всего, если им удастся завлечь на службу себе хоть несколько сотен варягов… Почему-то часто удается… И тогда нет от них спасения… Кладешь их ряд за рядом, а им конца не видно… Одно слово – белоглазые… Ворвались к нам в госпиталь, хватают всех подряд… Когда гнали нас в свой тыл, я говорю их офицеру: «А этих-то двоих зачем?… Они ведь ваши, я их только вчера оперировал… Не дойдут, вон у них кровь снова хлещет из-под бинтов… Глядите: и гимнастерки со звездами…» А тот: «Настоящие наши в плен не сдаются. Кто сдался – уже не наш. Пристрелил бы как собак. И тебя заодно, белофинская продажная шкура…»
– …Меня заносит… Простите… С тех пор как умерла жена, говорить совершенно не с кем… Она тоже была чудовинка, из Крыма… Слушать умела, как никто… В варяжских женщинах не бывает этого очарования, они не способны забывать себя, растворяться… Им бы только тягаться с вами, только бы вскарабкаться вровень… Это большой соблазн, когда тебя боготворят… Да и остальные, вся чудь, которую я тут лечил… Они смотрели на меня как на вершителя их судьбы… Даже их всевластные ханы… Доходило до смешного… Я не начинал операции, не прочитав молитвы, и они – безбожники! – просили разрешения повторять за мной слова… Хотя их идолы и жрецы могли за это их страшно покарать…
– …Так вы говорите, мы поплывем на яхте?… А хватит ли там места для моих картин?… Варяг не может расстаться со своей добычей, со своим сокровищем… А-а, это яхта без паруса, маленький пароходик?… Но как же я проберусь на нее?… Ведь у них всюду контроль, граница на замке, это они умеют… Хорошо-хорошо, я доверяю вам… Пусть все идет по вашему плану… Если мы выберемся отсюда, я подарю вам одну из своих картин… Кто знает – быть может, вы сумеете кое-что заработать на ней в недалеком будущем…
– …Да, последний одинокий варяг, поневоле ценимая диковинка – таким я себя ощущал все эти годы… Правы ли они были, изгнав и уничтожив всех моих соплеменников, всех местных и пришлых варягов, семьдесят лет назад? Да разве история знает правоту-неправоту? А вправе мы были господствовать здесь тысячу лет? Да, мы построили самую огромную в мире империю. Но разве мы спрашивали чудь, нужна ли ей эта империя, не тяжеленько ли давят на плечи мраморные дворцы? А вправе были европейские варяги затеять – и без всякой причины! – междоусобную мировую резню в начале века? Которая и довела чудь до безумия всех наших революций?
– …Все же в одном поражение пошло нам на пользу – избавило от чувства вины перед чудью. Когда поживешь среди них, внизу, когда насмотришься, что они могут проделывать друг с другом, оставшись без нас, как давят, травят, жгут, калечат друг друга, когда все это испытаешь на себе, кровь словно очищается от всей виноватой гнили…
– …В детстве я, конечно, принимал все на веру, перенял от родителей эту чуму русских варягов, вечную виноватость… Ну а после войны, плена, голода, обысков, издевательств – вылечился. Нет лучшего лекарства от виноватости, чем пожить среди чуди, на тех же, на чудовинских правах. И на смену виноватости приходит презрение. Если презрение заполняет всю душу, им тоже можно жить. Но недолго. Вскоре понимаешь, что и это – болезнь. Как и чувство вины… Особенно если у тебя жена, и родня, и пациенты, и соседи – все чудовины. В них может быть много доброты, и порядочности, и живого чувства, и обаяния, и трудолюбия. Нет лишь одного – взрослости. Чудовины – вечные подростки. Зато в них не встретишь этой страшной варяжской гордыни, этого жуткого самомнения. Ведь даже чувство вины у варягов вырастает от бешеной самоуверенности… Надо же! Вообразить, что не Господь, а они сами – жалкие людишки! – главные раздатчики страданий и радостей в этом мире!..
– …Да, я знаю, вам надо спешить… Сейчас… Сейчас отпущу… Покажите еще раз, как управляться с этой коробочкой… Здесь приемник, здесь передатчик… Это антенна… Хорошо, я буду постоянно носить с собой… Даже в больницу… Меня до сих пор иногда вызывают для консультаций… Но в основном принимаю на дому… Да, картины упакую и перевяжу в несколько пакетов… Килограмм по тридцать каждый, не больше… Начну сегодня же, как только кончится дрожь в руках…
– …Как вы думаете, найдется там за океаном похожее место?… Чтобы сосны были такой же высоты, и белки, и валуны, и серенькое море с песочком по краям?… Было бы смехотворно заболеть ностальгией на девятом десятке лет, но кто знает… Мне попадались стихи изгнанных русских варягов… Некоторые строчки больно застревают в памяти… «Но если у дороги куст, один, особенно рябина…» В моем случае это может оказаться бузина…
– …Дайте я вас выпущу через заднюю калитку… Эта улица тоже приведет вас к пляжу… Значит, вы думаете, что в штате Мэйн найдутся и сосны, и похожие валуны, и даже бузина?… А это далеко от того места, где живет брат?… Два дня езды?… Впрочем, не исключено, что мы уже через месяц осточертеем друг другу… Варяги так неуживчивы… Что?… Как отличить варяга от чудовина?… Ну, это просто. По молитве. Какому бы богу молитва ни посылалась – Юпитеру, Одину, Христу, Перуну, Магомету, Яхве, Будде, – чудовин всегда просит об одном: «О Великий и Всемогущий, услышь меня и исполни мое желание». Варяг же молится так: «О Великий и Всемогущий, дай мне услышать Тебя и исполнить волю Твою». «Отче Мой, не как Я хочу, но как Ты…»
Вечерний ветер выщипывал из берез первые желтые листочки. От пляжа до станции Мелада шла рядом с Антоном молча, зябко обхватив себя руками за голые локти. По лицу ее снова пробегали тени бьющихся в своих камерах, пожизненно осужденных, безгласных и бесправных чувств. Опять все ее силы были отвлечены на подавление бунта.
Антон тоже молчал.
На высоком перроне лежали длинные тени ног. Отрезанные туловища и головы терпеливых пассажиров пересекали рельсы, дотягивались до водонапорной башни вдали.
Подошла электричка.
– Я покурю в тамбуре – можно? – сказала Мелада.
Антон задумчиво кивнул и прошел в вагон. Сел к окну, спиной к ходу поезда. Сидевшая напротив женщина в фетровом колпаке, с приколотыми фетровыми цветами, вгляделась в него и приветливо спросила, из каких он краев. Антон честно сказал, что из далеких, из американских.
– Надо же! – всплеснула руками женщина. – А у меня дочка туда к вам недавно уехала. За мужем, за непутевым. Такой муж ей попался неудачный, что нигде ему не было наполнения жизни. Служил себе инженером, хорошую зарплату получал. А потом захандрил, заскучал. «Хочу, – говорит, – перейти в высокую науку». Ладно, ученым так ученым, будь ты неладен. Четыре года дочка моя работала сверхурочно, пока он свою диссертацию химичил. Дописал наконец, сдал, от всех защитил, вак-шмак – стал ученым. В научно-исследовательском институте, при своих ста семидесяти рублях. Изучает порчу металлов, домой приходит весь в ржавчине. Ему всегда стол накрыт, почет и уважение. Ну чего ему не хватало? Зачем ему эта ваша Америка? А правду говорят, что у вас обману много и, скажем, улица вся из пяти домов, а на первом будет написано номер двенадцатый, а на последнем так хоть девяностый?
– Чистая божеская правда, – сказал Антон. – Последний дом – я жил в нем – имел число шестьдесят пять, дом слева имел число пятьдесят девять, а справа проходил садик, а дальше дом на углу был оккупирован банком, чей адрес был семьдесят девять.
– Вот поди ж ты! Как же вы, бедные, отыскиваете друг друга по таким адресам? Недаром мои письма к дочке не все доходят. А живут они там в городе Брукляйне и сначала очень бедовали. Квартира с тараканами и крысами, детей в школе негритята дразнят коми-коми, работы зятю нигде не найти, потому что, наверно, ржавчина там у вас совсем другая, далеко до нашей, или изучать ее никто не хочет, а только смазывают всё напропалую, благо масла много. И тогда надоумили его приятели: «Иди-ка, говорят, ты, парень, работать на велоферму бедняком». Он их послушался, и теперь – дочка пишет – всё у них хорошо, живут богато, машина, квартира… А я ночи не сплю, все думаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Увенчанные кружевами официантки внесли шампанское. Бурлящие потоки пузырьков ринулись омывать натруженные вкусовые пупырышки. Антон троекратно чокался с каждым подходившим доброжелателем счастливого пути. Краем уха слушал, о чем болтал директор с Меладой под картой говяжьей разрезанной Америки.
– Что-то мне твоя фамилия знакома, красавица… Ты не Пашки ли Сухумина дочка? Это для кого другого, может быть, и Павел Касьянович, а для меня до гробовой доски – Пашка… Мы же с ним вместе начинали! По удобрениям да по мелиорации в Карелии. И китайского шелкопряда вместе на Кольский полуостров продвигали. Только потом раскидало: меня – в новгородскую оперу директором (у меня ведь голос – ого! – меня Лемешев слушал!), а его – по народному образованию. (Говорил ведь я ему на курсах партийного повышения: не рвись в отличники, не будет добра.) Из оперы меня сюда недавно перебросили. На укрепление. А он где же теперь? Да что ты!.. Заместителем у главного?! В целом Пскове?… Ого! Далеко пошел! Так ты повезешь своего кошкоеда туда – и родных повидаешь. Гляди, как удачно! Ну поцелуй отца за меня. Скажи: если консервы нужны – пусть звонит, не стесняется. Есть покамест и не из одной травы у нас продукция – и крабиков для старого друга найдем, и икорки, и осетринки.
Директор проводил их по коридору до главной лестницы. Пожал руки. Несколько секунд боролся с собой. Антон понял, что должно произойти, но отстраниться не успел: директор быстро нагнулся вперед и лбом, бровями, шевелюрой потерся о его плечо.
Интуристовский автомобиль ехал по широкому проспекту. Аккуратные шары подстриженных деревьев тянулись вдоль тротуаров. Казалось, надуй их чуть посильнее легким зеленым газом – и они оторвутся от асфальта, вознесутся над крышами домов, защитят от вечно грозящих, вечно летящих где-то вражеских эскадрилий.
– Вы довольны? – спросила Мелада, глядя в окно.
– По-моему, все прошло прекрасно. Они действительно могут получить для меня нужные разрешения?
– Безусловно. Вы теперь превратились в важного специалиста. Приобрели эту заветную приставку «спец». Нам понадобится дня два на сборы. Сможем выехать послезавтра.
– Превосходно. Кстати, сегодня я впервые услышал вашу фамилию. Что она означает? Сухой ум? Ухо ума?
– Сухумины – значит из города Сухуми. На берегу Черного моря. Много тысяч лет тому назад туда тоже приплывал один заморский искатель приключений. Из Греции. Тоже поначалу скрывал свои настоящие цели.
– Во всяком случае, ни золотое, ни медное, ни даже оловянное руно меня не интересует.
– Хотелось бы верить, хотелось бы верить…
Она опять глядела в окно на проносящиеся лиственные аэростаты.
– Я думала о вашей вчерашней просьбе… Ведь в конце концов, мне необязательно знать имя человека, которого вы хотите повидать… Бумажка с адресом у вас с собой? Согните ее так, чтобы имя не было видно… И закройте пальцем номер дома… Только город и улица… Да, я знаю, где это. Минут сорок езды на электричке. Побережье Финского залива, курортный поселок. Этот человек говорит по-английски? Ну вот, значит, переводчик вам не понадобится. Я могу написать в докладе, что вы захотели искупаться и позагорать, И я отвезла вас на пляж. Вы ведь хотите позагорать под финским осенним солнцем? Это не будет обманом?
Антон попытался взять ее за руку. Она выдернула пальцы.
– Мелада, поверьте… Я понимаю, что ради меня вы нарушаете ваш священный порядок… Вы чувствуете себя обязанной мне… В другой ситуации я бы отказался, сказал бы: «Забудьте и не терзайтесь». Но в данном случае это слишком важная услуга… И мне не до красивых поз… Дело в том, что человек, которого я должен повидать…
Она зажала уши ладонями и повернула к нему сердитое лицо.
– Разве вы не поняли? Я не хочу ничего знать. Ничего! Мы встретимся в вестибюле отеля. В четыре часа.
Сосновые дачки тянулись в сосновом лесу за ровными рядами сосновых заборчиков. Белки, дятлы и воробьи раскинули свой летучий базар между крышами и кронами, не замечая разницы между ними, не признавая границ. Казалось странным, что из телевизионных антенн не пробиваются хвойные побеги с шишками, а в розовых вечерних стволах не поблескивают окошки.
Дойдя до номера тридцать пятого, Антон оглянулся. Мелада честно исчезла. «Много будешь знать – скоро состаришься», – дразнил его в детстве дедушка Ярослав. Мелада не хотела знать лишнего, хотела остаться молодой. Она сказала, что будет ждать его на пляже. Он обещал поторопиться, не затягивать разговор.
Высокий, прямой старик медленно шел к нему от дома по скользким сосновым иглам. Черный ньюфаундленд следовал за ним, подняв недоумевающую морду, словно хотел сказать, что с непрошеным пришельцем он смог бы справиться и один. Фамильный зазубренный профиль у Козулина-старшего был тронут по всем пикам-вершинам голубоватой сединой – бородки, усов, бровей.
Антон достал из бумажника пересекший океан фотоснимок и молча протянул старику над сосновыми копьями калитки. Старик всмотрелся в портрет брата, окруженного внуками, стоящего за массивным креслом, делающего приглашающий взмах в сторону пустого сиденья. Перевернул, прочел короткое послание на обороте. Потом трижды осенил себя крестным знамением, поднял лицо к притихшим ветвям и забормотал слова благодарственной молитвы. Ньюфаундленд подцепил носом щеколду и отворил калитку.
Введя гостя в дом, Козулин-старший прежде всего достал из холодильника затуманенный графинчик и бережно поставил его на стол. Извлек кусок сыра, банку огурцов. Сосновые стены гостиной были едва видны в просветах между позолоченными рамами картин. Чемоданы в стиле позднего Сезанна, баулы под Дега, вангоговские сундуки, передвижнические несессеры, кубистические тюки…
– Ну что ж, посмотрим, что у вас там разболелось, – неожиданно громко сказал хозяин. – Разденьтесь до пояса.
Антон послушно взялся за пуговицы рубашки. Козулин-старший остановил его жестом. Показал на телефон, на ухо, похлопал себя двумя пальцами по плечу. Взял блокнот с бланками рецептов, написал крупно: «Когда?»
«Дней через десять, – написал в ответ Антон. – Мне нужно сначала отыскать дочь. Успеете собраться?»
«Только вынуть картины из рам, упаковать – и я готов».
– …Ложитесь на кушетку… Так… Живот расслабьте… Здесь, говорите, покалывает?… Выше?… А с этой стороны?
Говоря все это, хозяин осторожно наполнил стопки, сделал приглашающий жест, выпил. Антон последовал его примеру, но тут же сдавленно вскрикнул, поперхнулся, захрипел.
– Ничего-ничего, сейчас пройдет, больше не буду, – приговаривал Козулин. – Печень, дорогой, надо поберечь, спиртным не злоупотреблять…
Он взял Антона за руку, вывел через веранду на задний дворик. Там вдоль забора была устроена миниатюрная домашняя аллея в густых кустах бузины.
– Это моя «тропа откровенности». Только здесь могу говорить с людьми начистоту… Давайте постоим минуту… Сердце так колотится… Ваше внезапное появление… Я верил, что рано или поздно это случится, что брат что-то придумает, что Господь не допустит умереть среди иноплеменников, чужаков… Но бывали минуты отчаяния… Ослабевала вера, не надеялся, что доживу…
– …Почему «иноплеменников»? Ах, дорогой мой, на свете нет ни русских, ни французов, ни американцев, ни финнов, ни евреев, ни индусов, а есть лишь два вечных племени: варяги и чудь. Они живут в любом народе, они нужны друг другу, и пока они занимают свои извечные места – варяги наверху, чудь внизу, – все идет хорошо… Но… Но чудь устает быть внизу, а варяги устают, чтобы все шло хорошо… И сцепляются варяг с варягом… А чудь приходит в смятение, видя дерущихся варягов… И тогда вся постройка рушится, и льется кровь – варяжская вперемешку с чудовинской, так что и не различить, где чья…
– …Нет, не возражайте, не спорьте с моей теорией… Она помогала мне пережить последние пятьдесят лет, она создавала стройную картину мира, и если теперь вы докажете мне, что я был не прав, мне уже не успеть придумать новую… Варяжская кровь чуть гуще чудовинской, но простым глазом не различить… Нужен опыт… Мне ли не знать… Сколько раз она у меня перемешивалась вот на этих самых руках… Не успеешь вытащить скальпель из варяжского живота, как тебе уже подкладывают разорванное чудовинское горло… Ах, какая была война, как дрались финские варяги с русской чудью… Один против ста… вот под этими самыми соснами, за этими валунами… Видите, там еще торчат драконовы противотанковые зубы… А чудь лезла и лезла, в танках и самолетах, с пушками и автоматами, волна за волной… И помочь было некому, потому что английские и французские варяги в те месяцы сами едва отбивались от немецкой чуди…
– …Чудь всегда числом берет… Умеют сбиваться в орду, в стаю, налетают, как саранча… А хуже всего, если им удастся завлечь на службу себе хоть несколько сотен варягов… Почему-то часто удается… И тогда нет от них спасения… Кладешь их ряд за рядом, а им конца не видно… Одно слово – белоглазые… Ворвались к нам в госпиталь, хватают всех подряд… Когда гнали нас в свой тыл, я говорю их офицеру: «А этих-то двоих зачем?… Они ведь ваши, я их только вчера оперировал… Не дойдут, вон у них кровь снова хлещет из-под бинтов… Глядите: и гимнастерки со звездами…» А тот: «Настоящие наши в плен не сдаются. Кто сдался – уже не наш. Пристрелил бы как собак. И тебя заодно, белофинская продажная шкура…»
– …Меня заносит… Простите… С тех пор как умерла жена, говорить совершенно не с кем… Она тоже была чудовинка, из Крыма… Слушать умела, как никто… В варяжских женщинах не бывает этого очарования, они не способны забывать себя, растворяться… Им бы только тягаться с вами, только бы вскарабкаться вровень… Это большой соблазн, когда тебя боготворят… Да и остальные, вся чудь, которую я тут лечил… Они смотрели на меня как на вершителя их судьбы… Даже их всевластные ханы… Доходило до смешного… Я не начинал операции, не прочитав молитвы, и они – безбожники! – просили разрешения повторять за мной слова… Хотя их идолы и жрецы могли за это их страшно покарать…
– …Так вы говорите, мы поплывем на яхте?… А хватит ли там места для моих картин?… Варяг не может расстаться со своей добычей, со своим сокровищем… А-а, это яхта без паруса, маленький пароходик?… Но как же я проберусь на нее?… Ведь у них всюду контроль, граница на замке, это они умеют… Хорошо-хорошо, я доверяю вам… Пусть все идет по вашему плану… Если мы выберемся отсюда, я подарю вам одну из своих картин… Кто знает – быть может, вы сумеете кое-что заработать на ней в недалеком будущем…
– …Да, последний одинокий варяг, поневоле ценимая диковинка – таким я себя ощущал все эти годы… Правы ли они были, изгнав и уничтожив всех моих соплеменников, всех местных и пришлых варягов, семьдесят лет назад? Да разве история знает правоту-неправоту? А вправе мы были господствовать здесь тысячу лет? Да, мы построили самую огромную в мире империю. Но разве мы спрашивали чудь, нужна ли ей эта империя, не тяжеленько ли давят на плечи мраморные дворцы? А вправе были европейские варяги затеять – и без всякой причины! – междоусобную мировую резню в начале века? Которая и довела чудь до безумия всех наших революций?
– …Все же в одном поражение пошло нам на пользу – избавило от чувства вины перед чудью. Когда поживешь среди них, внизу, когда насмотришься, что они могут проделывать друг с другом, оставшись без нас, как давят, травят, жгут, калечат друг друга, когда все это испытаешь на себе, кровь словно очищается от всей виноватой гнили…
– …В детстве я, конечно, принимал все на веру, перенял от родителей эту чуму русских варягов, вечную виноватость… Ну а после войны, плена, голода, обысков, издевательств – вылечился. Нет лучшего лекарства от виноватости, чем пожить среди чуди, на тех же, на чудовинских правах. И на смену виноватости приходит презрение. Если презрение заполняет всю душу, им тоже можно жить. Но недолго. Вскоре понимаешь, что и это – болезнь. Как и чувство вины… Особенно если у тебя жена, и родня, и пациенты, и соседи – все чудовины. В них может быть много доброты, и порядочности, и живого чувства, и обаяния, и трудолюбия. Нет лишь одного – взрослости. Чудовины – вечные подростки. Зато в них не встретишь этой страшной варяжской гордыни, этого жуткого самомнения. Ведь даже чувство вины у варягов вырастает от бешеной самоуверенности… Надо же! Вообразить, что не Господь, а они сами – жалкие людишки! – главные раздатчики страданий и радостей в этом мире!..
– …Да, я знаю, вам надо спешить… Сейчас… Сейчас отпущу… Покажите еще раз, как управляться с этой коробочкой… Здесь приемник, здесь передатчик… Это антенна… Хорошо, я буду постоянно носить с собой… Даже в больницу… Меня до сих пор иногда вызывают для консультаций… Но в основном принимаю на дому… Да, картины упакую и перевяжу в несколько пакетов… Килограмм по тридцать каждый, не больше… Начну сегодня же, как только кончится дрожь в руках…
– …Как вы думаете, найдется там за океаном похожее место?… Чтобы сосны были такой же высоты, и белки, и валуны, и серенькое море с песочком по краям?… Было бы смехотворно заболеть ностальгией на девятом десятке лет, но кто знает… Мне попадались стихи изгнанных русских варягов… Некоторые строчки больно застревают в памяти… «Но если у дороги куст, один, особенно рябина…» В моем случае это может оказаться бузина…
– …Дайте я вас выпущу через заднюю калитку… Эта улица тоже приведет вас к пляжу… Значит, вы думаете, что в штате Мэйн найдутся и сосны, и похожие валуны, и даже бузина?… А это далеко от того места, где живет брат?… Два дня езды?… Впрочем, не исключено, что мы уже через месяц осточертеем друг другу… Варяги так неуживчивы… Что?… Как отличить варяга от чудовина?… Ну, это просто. По молитве. Какому бы богу молитва ни посылалась – Юпитеру, Одину, Христу, Перуну, Магомету, Яхве, Будде, – чудовин всегда просит об одном: «О Великий и Всемогущий, услышь меня и исполни мое желание». Варяг же молится так: «О Великий и Всемогущий, дай мне услышать Тебя и исполнить волю Твою». «Отче Мой, не как Я хочу, но как Ты…»
Вечерний ветер выщипывал из берез первые желтые листочки. От пляжа до станции Мелада шла рядом с Антоном молча, зябко обхватив себя руками за голые локти. По лицу ее снова пробегали тени бьющихся в своих камерах, пожизненно осужденных, безгласных и бесправных чувств. Опять все ее силы были отвлечены на подавление бунта.
Антон тоже молчал.
На высоком перроне лежали длинные тени ног. Отрезанные туловища и головы терпеливых пассажиров пересекали рельсы, дотягивались до водонапорной башни вдали.
Подошла электричка.
– Я покурю в тамбуре – можно? – сказала Мелада.
Антон задумчиво кивнул и прошел в вагон. Сел к окну, спиной к ходу поезда. Сидевшая напротив женщина в фетровом колпаке, с приколотыми фетровыми цветами, вгляделась в него и приветливо спросила, из каких он краев. Антон честно сказал, что из далеких, из американских.
– Надо же! – всплеснула руками женщина. – А у меня дочка туда к вам недавно уехала. За мужем, за непутевым. Такой муж ей попался неудачный, что нигде ему не было наполнения жизни. Служил себе инженером, хорошую зарплату получал. А потом захандрил, заскучал. «Хочу, – говорит, – перейти в высокую науку». Ладно, ученым так ученым, будь ты неладен. Четыре года дочка моя работала сверхурочно, пока он свою диссертацию химичил. Дописал наконец, сдал, от всех защитил, вак-шмак – стал ученым. В научно-исследовательском институте, при своих ста семидесяти рублях. Изучает порчу металлов, домой приходит весь в ржавчине. Ему всегда стол накрыт, почет и уважение. Ну чего ему не хватало? Зачем ему эта ваша Америка? А правду говорят, что у вас обману много и, скажем, улица вся из пяти домов, а на первом будет написано номер двенадцатый, а на последнем так хоть девяностый?
– Чистая божеская правда, – сказал Антон. – Последний дом – я жил в нем – имел число шестьдесят пять, дом слева имел число пятьдесят девять, а справа проходил садик, а дальше дом на углу был оккупирован банком, чей адрес был семьдесят девять.
– Вот поди ж ты! Как же вы, бедные, отыскиваете друг друга по таким адресам? Недаром мои письма к дочке не все доходят. А живут они там в городе Брукляйне и сначала очень бедовали. Квартира с тараканами и крысами, детей в школе негритята дразнят коми-коми, работы зятю нигде не найти, потому что, наверно, ржавчина там у вас совсем другая, далеко до нашей, или изучать ее никто не хочет, а только смазывают всё напропалую, благо масла много. И тогда надоумили его приятели: «Иди-ка, говорят, ты, парень, работать на велоферму бедняком». Он их послушался, и теперь – дочка пишет – всё у них хорошо, живут богато, машина, квартира… А я ночи не сплю, все думаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57