И что такое пятьсот миль, если твоя жена вдруг воспылала любовью к Вагнеру? Или к дирижеру. Она могла прочесть заметку о нем или увидеть фотографию в газете и разглядеть в нем какие-то черты того, вечно ожидаемого (я должна увидеть его, он должен увидеть меня!) – и вот уже готово – мы все бросаем, мы мчимся на концерт. По безлюдной, безмашинной Пенсильвании. Под ее красными кленами. Мимо оленей, лижущих соль в придорожных бетонных стоках. Мимо нависающих скал, удравших когда-то из недр земли, готовых поддаться на зов, рвануться обратно. (Ах нет, это еще впереди, припасено у Горемыкала не для этой жены!) Мчимся, пока не упираемся в задние двери грузового фургона. Украшенные болтами и замками, как крепостные ворота.
Грузовик идет по левой полосе. Жена-4 терпеливо ждет, когда он уступит ей дорогу. Есть ведь какие-то правила, которые даже ей не хотелось бы нарушать. Лишь выждав достаточную паузу, она включает правую мигалку. Все могут видеть, как ей неприятно идти на вынужденное нарушение, на обгон грузовика справа. Но ничего не поделаешь. Не лишаться же вагнеровского концерта из-за какого-то черепашьего фургона.
Их «сааб» проскользнул уже почти до середины несущейся белой стены, до намалеванной на ней бутыли с шипучкой, когда грузовик вдруг начал резко забирать вправо. Жена-4 едва успела сбросить скорость и пропустить ревущую крепость вперед.
– Он что – обезумел?! Ослеп?
Теперь грузовик шел по правой полосе. «Сааб» начал обходить его слева. И снова где-то на полпути зеленая пенящаяся бутылка начала стремительно наваливаться на них, грозя сбросить с дороги на облетающие далеко внизу кленовые кроны.
Сомнений не оставалось – их вызывали на дуэль. С возможным смертельным исходом. Вот так, ни с того ни с сего, просто от дорожной скуки. И что тут началось!
Жена-4 закусила губу. Прищурилась. «Сааб» в ее руках преобразился в атакующий истребитель. Он то отставал, затаивался за поворотом, то разгонялся и мчался на врага. Справа, слева? Грузовик начинал идти зигзагами, захватывая не только обе полосы, но и обочину. Намалеванная бутылка едва не чиркала о скалы. О, если бы шведы догадались делать свои машины на несколько дюймов ниже! тогда можно было бы проскочить под колесами дорожного бретера. А так крепостные, запертые на замок ворота всегда успевали вынырнуть перед ними в последний момент, отбросить назад. Когда дорога шла под уклон, грузовик набирал такую скорость, что мотор «сааба» начинал реветь по-звериному, пытаясь не отстать. На подъемах же задыхающийся бутылковоз обманно раскрывался, оставлял кусок асфальта свободным, но лишь для того, чтобы приманить на него противника и затем ударить по нему всем бортом.
Антон сидел ни жив ни мертв. Прощался с жизнью. Но молчал. Он косился на разъяренную дуэлянтку, на ее взметенные золотые волосы, на прищуренные глаза и думал, что никогда еще Горемыкал не выпрыгивал перед ним в таком чарующем облике. Ему казалось, что если они разобьются сейчас – сильно, но не насмерть, – это принесет ему какое-то извращенное удовлетворение. Будто он что-то докажет ей этим. Будто в их отношениях произойдет какой-то важный и необходимый поворот. Будто она сможет осознать наконец тщету своих вечных состязаний, вечного карабканья наверх.
Но они уцелели тогда. На очередной попытке обгона по обочине «сааб» не удержался, слетел в мелкий кювет, подпрыгнул, развернулся в воздухе и, теряя скорость, саданул задним фонарем о скалу. Антон медленно вылез, мельком глянул на красное калейдоскопное крошево, усыпавшее траву. Осторожно оторвал от руля дрожащие пальцы жены-4, вынул ее из машины. Усадил на место пассажира, пристегнул.
Ах, если бы она могла видеть себя сейчас, свои наполненные слезами глаза, свои распухшие от обиды губы, изогнутые по звуку последнего, недовыкрикнутого ругательства! Может быть, она открыла бы новые краски для своего вечно обновляемого автопортрета, может быть, поняла и оценила ту щемящую прелесть, которую женщине безотказно придает поражение. Но нет – она только всматривалась в горный просвет, ловила прощальным взглядом зеленую бутылку, победно уносящуюся по красному склону долины далеко-далеко впереди. Она могла признать победу за противником и честно смириться с ней. Но научиться извлекать из этого удовольствие? Ах, подите вы с вашими извращенными вкусами… Слышать не хочу!
Антон был терпелив. Он ждал. Он был уверен, что с рождением ребенка все изменится. Ребенок будет мостом между ними, который соединит расползающиеся друг от друга берега залива. Залив расширялся – этого он не мог не признать. Но все станет по-другому, когда они вместе будут вскакивать по ночам на детский плач. И покупать игрушки, и подсчитывать прорезавшиеся зубки, и снимать домашние киноленты первых шагов, и ездить втроем в Диснейленд. А какой бескрайний мир откроется перед ней в магазинах детской одежды! Ведь она еще не пробовала свои силы в этой октаве, жанре, ключе. Ведь наверняка там есть бесчисленные возможности для художественного поиска новых цветосочетаний (юбка матери – комбинезончик ребенка), новых ритмов (материнский шаг – ход коляски), новых языковых и звуковых эффектов.
Она слушала его разглагольствования с явным интересом, поддакивала, расспрашивала даже с некоторым почтением (как-никак он был к тому времени отцом восьми детей), листала приносимые им педиатрические руководства и журналы детских мод. Но каждый месяц исправно повергала его в двойное разочарование. Нет, с ней все в порядке. Да, она ходила к врачу, сделала все нужные обследования. Возможно, это у нее наследственное. Она тоже была поздним ребенком в семье. Нужно набраться терпения.
Ах, все еслибы, еслибы, еслибы, еслибы нашей жизни!.. Еслиб – она не залезла в ту субботу в ванну с утра. И если б – он не засел в прохладной тишине кабинета оплачивать домашние счета. И еслиб – не было среди них очередного штрафа, назначенного жене-4 за неправильную парковку автомобиля. И еслиб – у него был выписан для таких оказий (ведь давно собирался!) номер ее водительского удостоверения. Тогда он не пошел бы рыться в ее сумках и кошельках в поисках номера, который надо было переписать с удостоверения в квитанцию штрафа. И не наткнулся бы на эту плоскую коробочку с пилюлями. Которые он так хорошо знал по виду, потому что жена-3 не расставалась с ними после рождения второй двойни. Которых в коробочке оставалось меньше половины.
По счастью, дверь в ванную была заперта и, колотя по ней кулаками, коленями, плечами, он успел израсходовать какую-то часть своей ярости. Иначе он, наверное, искалечил бы ее. Когда шурупы замка вырвались наконец вместе с древесным мясом из своих гнезд и он ворвался во влажный аромат, жена-4 сидела, забившись в угол, прикрывшись полотенцем, скользила пятками по мокрому дну ванны, пытаясь задвинуться дальше, дальше, от его перекошенного лица, от побелевших костяшек пальцев, от пихаемой ей под нос раздавленной в кулаке коробочки.
– Ты!.. Ты!.. Гадина!.. Гнида!.. Все эти месяцы!.. Весь год!.. Ложь, ложь, ложь!.. Зная, как это важно для меня!.. Нагло глядя в глаза!.. «Ах нет, детскую мы покрасим в зеленое… Ах, я бы предпочла девочку…»
Она пыталась спрятаться за мокрый полиэтиленовый занавес. Она просила выслушать ее. Да, она боялась. Она не чувствовала себя готовой к материнству. Ни морально, ни физически. Но не смела сознаться ему. Он так стремился к этому, так ждал. Она не смела попросить его об отсрочке. Он должен ее понять. Ей нужно время. Она еще не нашла себя, не знает, что ей делать с собой в этой жизни. Это было бы безответственно перед ребенком. Он должен дать ей время.
Отец Антона любил говорить, что в семейных сварах царит вечная справедливость. Ибо всегда побеждает тот, чьи чувства сильнее. Беда была в том, что Антон не хотел побеждать. Ведь побежденная жена станет беспомощной и ей нельзя будет мстить. А после того злосчастного дня он хотел только одного – мстить и упиваться местью. Ему доставляло наслаждение разрушать все, что она заботливо выстраивала в течение года их совместной жизни. Он нарочно надевал какие-нибудь шутовские галстуки в горошек, размером с салфетку, являлся на обед к ее новым друзьям в розовых шортах, громко хохотал, рыгал, сквернословил. Он устраивал ей сюрпризы – снимал вдруг все деньги с их общего счета и потом с наслаждением слушал, как она смущенно оправдывалась по телефону, обещала владелице магазина немедленно прийти и принести обратно купленное платье или заплатить кредитной карточкой. А он тотчас звонил в банк и закрывал ее кредитную карточку тоже. Если она пыталась устраивать ночные попытки примирения, он для виду поддавался, но потом разрешал третьему-лишнему такой разгул эгоизма, что все делалось похоже не на честный конец войны, а на какую-нибудь версальскую расправу, на потсдамское изнасилование.
– Она разбудила во мне негодяя, – с изумлением и гордостью говорил он случайным собутыльникам в баре. – Она превратила меня в подонка.
Он с наслаждением вспоминал и пересказывал ей все, что говорила в ее адрес Марта Келлерс. Он сам придумывал новые оскорбительные реплики и приписывал их другим бывшим друзьям и знакомым. «Эта женщина воображает, что главное назначение человека в жизни – быстро ездить и сильно пахнуть». Да-да, это было сказано про тебя. Или еще: «Она всем намекает, что жаждет разделенной любви, но при этом имеет в виду, чтобы все просто разделили ее любовь к себе». Или: «Дайте же ей наконец пролезть без очереди – пусть убедится сама, что на ее имя билет у кассира не оставлен».
Она принимала наказание с печальной покорностью. Или так ему казалось. Она не жаловалась, не протестовала, не просила пощады. Он был уверен, что, если он потребует, чтобы она на его глазах выбросила проклятые пилюли в туалет и спустила воду, она подчинится. Но ему хотелось сначала упиться ее униженностью.
И когда в один из вечеров, вернувшись за полночь, он не застал ее дома, то ничуть не встревожился, а лишь немедленно стал сочинять в уме новые сцены, которые закатит ей при возвращении, насмешливые реплики, издевательские подозрения, которыми осыплет ее. Даже обнаружив наутро исчезновение почти всей ее одежды, он все еще воображал, что это лишь тактическая уловка врага, древнеримское удаление на священные горы. Но он не поддастся, о нет! Как приятно было представлять ее сидящей где-то в мотеле, глядящей на телефон, ждущей, что он кинется на розыски. Ха-ха, не на такого напали! Нас, негодяев и подонков, на чувствительность не возьмешь! Посидите денька два в одиночестве и приползете обратно. Никуда не денетесь.
Но она не приползла. Ни на второй день, ни на третий. А на пятый пришло письмо из адвокатской конторы Симпсон и Ко. Жена-4 подавала на развод. Вследствие физических и моральных пыток, которым ее подвергал муж. О, там было перечислено всё! Принуждение к деторождению вопреки угрозе здоровью. Публичные оскорбления, издевательства перед лицом знакомых (с именами свидетелей, готовых подтвердить это на суде). Описание сексуальных извращений, к которым ее вынуждали (перечислены все ее любимые игры, но в страдательном наклонении). И если мистер Себеж не желает, чтобы все эти прискорбные факты получили огласку в открытом суде, у него остается возможность договориться полюбовно о справедливой денежной компенсации: за моральные травмы, которые потребуют долгого лечения у психиатров; за разрушенную карьеру (жена-4, оказывается, была на пороге блистательного восхождения в туристском бизнесе, когда он оторвал ее от клавиатуры компьютера и сделал рабой своих прихотей); а также на поддержание того жизненного уровня, к которому он ее приучил. Речь шла всего о двух-трех миллионах, выплату которых можно будет растянуть на довольно долгий срок. Мы не звери.
Но больше всего Антона поразил приложенный к письму пакет с вещественными доказательствами. Там были магнитофонные ленты с записью его оскорбительных тирад и надругательств. Копии банковских отчетов, подтверждавшие преднамеренное отнятие у нее финансовой поддержки. Фотопортрет жены-4 с синяком на лбу. (Она получила этот синяк во время гонки с бутылковозом, но поди докажи.) Даже фотография выломанной двери в ванную была вложена в пакет. А ведь ее отремонтировали уже на следующий день! Значит, уже тогда она успела хладнокровно все рассчитать, начала запасать боеприпасы против него… А он-то, он-то воображал!
О, наша слепота на близких, на любимых!
И ведь ему говорили, намекали, предупреждали. Но он не верил. Он воображал, что знает ее. Да, она могла быть чудовищно несправедлива, могла быть жестока. Но в ней не было холодной расчетливости – так ему хотелось верить. Чтобы совершить что-то жестокое, ей нужно было разгорячить в себе чувство правоты. Правота же разогревалась возмущением, гневом, презрением. Яростью. Повод был неважен. Неважно, чем вы зажигаете газовую горелку – спичкой, электрической искрой, свечой. Регулируемая ярость загорается безотказно, и кастрюля правоты вскипает в мгновение ока.
Кипящей правотой можно было обварить случайного прохожего, замешкавшегося на переходе, норовящего попасть под колеса. Дальнего родственника, посмевшего прислать приглашение на свадьбу дочери. Приятельницу, посмевшую попросить денег в долг. Клерка в магазине, посмевшего не расслышать вопроса.
И какую же праведную ярость должен был вызвать человек, шпионящий за тобой? Выследивший тебя за тридевять земель? когда ты воображала себя в заокеанской безопасности? Делающий снимки из окна притаившегося автомобиля? Какое горе, что в руках у тебя не бейсбольная бита, а только зонтик и сумка. И все, что ты можешь, – это в бессильной ярости колотить ими по захлопнувшейся дверце, по поднявшемуся стеклу. Вырываясь из рук седовласого плейбоя. Выкрикивая проклятия и угрозы вслед удирающей машине.
Антон был в панике. Как он мог так зазеваться, зачем высунулся с фотоаппаратом наружу? Теперь она побежит звонить дракону Симпсону. Тот прилетит, найдет, дохнет огнем, напустит ядовитого дыма, засунет его в диккенсовскую тюрьму, набитую беглыми должниками.
Антон примчался в посольство, отыскал Меладу. Визы? Да, они почти готовы. Осталось поставить последнюю, третью печать. Но сегодня нельзя. Почему? Еще не просохла вторая. Каждая печать сохнет три дня. Таков порядок. Хорошо, если ему нужно так срочно, она постарается что-то сделать. Подсушит под феном. Но не сейчас. Сейчас она должна везти моряков на автобусную экскурсию. Вернется часа через три и сразу займется визами. Он не хочет на это время оставаться один? Не поехать ли ему вместе с ними? Место в автобусе еще есть.
Она опять была в жакете с ромбом, в прическе из радиоспиралек. Моряки, истомившиеся в долгом плавании, не могли оторвать от нее глаз. Молоденький лейтенант, с букетом цветов, от возбуждения все время привставал с места и засыпал ее арифметическими вопросами. «Высота Трафальгарской колонны?… А в метрах?… Грузоподъемность Тауэровского моста?… А в тоннах?… Максимальная ширина Темзы?…»
Они ехали по Лондону, который был совершенно неизвестен Антону. То есть улицы, мосты, дворцы, памятники проплывали все те же, но все они были окутаны другими воспоминаниями, населены неизвестными ему призраками. Здесь наш вождь жил со своей женой в такие-то годы. И представьте себе, хозяйка, у которой они снимали квартиру, стала приставать к ним с бестактными вопросами: почему жена не носит обручального кольца? Они вынуждены были пригрозить ей судом за клевету – только тогда она отстала. В этот почтовый ящик, да-да, в эту самую красную тумбу, он, наверное, опускал пакеты со своими статьями для эмигрантской газеты. А тут жил основоположник. Подумать только – их разделяло каких-нибудь двадцать лет. Если бы они встретились – как много они могли бы сказать друг другу. Но вместо этой встречи произошла другая. С тем, кто впоследствии предал вождя и его дело. За что был изгнан из нашей страны. И впоследствии зарублен в Мексике без объявления приговора. Даже имени его нет в наших книгах и энциклопедиях.
Шофер-англичанин нагнулся к микрофону и вкрадчиво попросил мисс Интурист перестать бегать по проходу. Движение очень напряженное, а по правилам безопасности все в автобусе должны сидеть на своих местах. Мелада нехотя заняла место гида, но через пять минут снова вскочила, помчалась к задней двери, тыча пальцем в какой-то балкон на высоте пятого этажа. Три десятка стриженых голов поворачивались вслед за ней послушно, как подсолнухи. Лейтенант щелкал фотоаппаратом.
– Справа вы видите библиотеку Британского музея. В ней хранится десять миллионов томов. Если книжные полки вытянуть в одну линию, они растянутся на двести километров. И именно здесь работал основоположник, а двадцать лет спустя – и сам вождь. Может быть, он брал в руки книги, которые хранили пометки, сделанные основоположником, – как знать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57