Он пробрался в Дегунино с казаками Батута, одним из первых. Долго искать дом ему не надо было: это Аша видела его темно и как бы размыто, он-то видел и ее, и ребенка во чреве.
Мало что понял бы сторонний человек из их разговора. Слова были те самые, используемые всеми захватчиками, но смысл их другой, ибо говорили они подлинным, коренным языком, в котором не сместились еще смыслы. «Зеленая вдова», — говорил Гуров; «Отлично усиженный разбой, говорливый холм», — испуганно отвечала Аша. «Разве не отстала раскосая корысть? Не увилял банный отклик? Не разомкнуть красных троп?» — «Вылей меня», — отвечала Аша. Но тот, кто знал язык, услышал бы иное.
— Здравствуй, красавица, — сказал Гуров. — Как ни бегали, а встретились.
— Здравствуйте, — потупившись, сказала Аша.
— Кто я, знаешь?
— Не знаю.
— Врешь, знаешь. Не из простых девка. Зачем пришел, поняла?
— Поняла, — с трудом выговорила Аша.
— Сделаешь? — коротко спросил Гуров.
— Никогда, хоть убей, — ответила она.
Гуров понял, что разговор будет долгий. Он присел на лавку. За окном грохотало.
— Зачем убивать, — сказал он беззлобно. — Много нас, что ли? И так есть кому убивать, странников наших ловят, морят, знаешь?
— Видела, — тихо сказала она; в шуме он угадал скорее по губам. Вдруг все стихло — видимо, хазар ненадолго выбили из Дегунина, и бой переместился в поле.
— Ты хорошего рода. Не так бы нам с тобой разговаривать. Ваш род старый. Лес растит, землю заговаривает. Отец жив?
— Помер.
— Знатный был старик. Я самого не знал его, слыхал. Вас таких, почитай, не больше сотни осталось, кто плавать может.
Аша подняла на него огромные глаза:
— И сотни не будет.
— Ну так что ж ты! — вскочил Гуров с лавки. — Или не знала, с кем гуляла? Как волку можно с северянином, да еще такого рода?! Кто б тебе слово сказал, если б ты от нашего понесла? Или нам не надо нового волка? На руках бы носили! Но ведь ты понимаешь, что будет.
— Где мне понимать? Я по земле, сам знаешь.
Тут она не лгала. Их род, как и вся Сибирь, славился умением договариваться с землей, чувствовать ее, уговаривать, плавить, им удавалось выращивать хоть виноград в мерзлоте, хоть картошку на скалах, — но во всем, что касалось будущего, они были слепы и глухи; пророчества знали, но в исполнение не верили.
— Ну, мне-то не ври, — сказал Гуров. — Или сама не чувствуешь?
— Я чувствую, что земля встала, — ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.
— Ну уж и встала, — произнес он. — Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.
— Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?
— Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?
— Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.
— Это ты по ночам дрожишь!
— Я спорить не буду, — устало сказала она. — Все потом поймешь.
— Да хватит тебе! — вспылил Гуров. — Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет — про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.
— И что он сделает?
— Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.
— Делай, — усмехнулась она.
— И сделаю, — спокойно сказал Гуров. — Но я ведь не северный и не южный. — Он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. — Мне, знаешь, не праздник — людей мучить. Своих особенно.
— Так и не мучай.
— И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.
— Не верю, — сказала Аша.
— Тут уж верь не верь, а мне видней.
— Что тебе видней? Что ты знаешь?
— Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, — от него нельзя.
— Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.
— Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.
— Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.
— Да тебя-то мне зачем убивать? — усмехнулся Гуров. — Я не тебя убью. Где ж видано — своих-то. Я северянина твоего убью.
Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.
— Где ты его найдешь-то, — сказала она спокойно.
— Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.
— Был со мной, весь вышел, — сказала Аша. — Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.
— Так его и южане не возьмут.
— Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.
— Куда?
— Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.
— Не ври! — прикрикнул Гуров. — Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа! — Ничего, тоже волки.
— Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?
— Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.
— Ну вот что, — сказал Гуров. — Встала земля, не встала — спорить не буду с тобой. Но если встала — значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?
— Кого тут жалеть? Северян с южанами?
— Дегунино жалеть. Баб, мужиков.
— Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?
— Жалею, — сказал Гуров.
— А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.
— А, — кивнул Гуров. — Ну, тогда понятно. Надоело, значит?
— Давно надоело. Всем надоело. Сколько можно? Конца не видно.
— Будет конец, — сказал Гуров. — Дождешься.
— Может, и дождусь.
Это было сказано без вызова, очень тихо, но очень твердо.
— Да тогда ведь и ребенку твоему конец, — так же тихо сказал Гуров. За деревней, в поле, грохнуло. Явно танки, понял инспектор. Смотри ты, как все серьезно. Северяне свои давно продали, а у этих осталось еще. Грамотные ребята, никого не пожалеют.
— Ребенка я заберу, — сказала она. — Мы уйдем, не бойся, сторож.
— Не уйдешь.
— Уйду. Я слово знаю.
— Таких слов, какие я знаю, ты и слыхом не слыхивала.
— Что, спробуем? — сказала она.
— Поиграть захотелось?
— Зачем поиграть. Я так сказать могу, что будет мне дорога отсюда до самых гор, и уйду.
— Смотри, землю разбудишь.
— Земля и так проснулась.
Именно при этих ее словах в трех километрах от избы земля расступилась перед хазарским отрядом — двух батальонов как не было, выплюнулись за двадцать верст.
Не сказать, чтобы Гуров ничего не чувствовал. Он чувствовал, и даже очень, — но на то нам и воля, чтобы держать себя в руках. Сильна девочка, подумал он, сильна, и зря я недооценил ее. Сибирь есть Сибирь. Надо кончать с этим делом, и быстро. Последняя попытка, и довольно. Пока еще в ней говорит только ее собственная сила, но будет час — и добавится сила ребенка, что растет с каждым днем, с каждой минутой.
— Землю-то не жалко тебе? — сказал он. — Мертвое место здесь будет, пустое место.
— Землю жалко, — сказала она и заплакала. Но и в слезах ее Гуров не почувствовал слабости — и понял, что не сдвинул ее ни на шаг.
— Эх, — сказал он горько, — не так бы нам встретиться, волчица. Мы с тобой могли бы неплохие дела делать…
— Не могли бы, — ответила Аша. — Не хочу твои дела делать, не хочу одних зверей на других натравливать. Не хочу длить. Сама не буду и тебе не дам.
— Ну, смотри, — сказал Гуров. — Защищать тебя некому. Тетка твоя ушла, я знаю. Я за Дегунином слежу.
Аша молча кивнула.
Гуров знал, что не отступит, и знал, что деваться им обоим некуда. Она была девушка серьезная и ставила его перед выбором с решительностью умной волчицы: хочешь спасать свой мир — убивай меня, сама не поддамся. Пистолет был при нем, Страшно сказать, он никогда еще не стрелял в людей.


7

Плоскорылов ворвался в избу именно в этот момент. Он не мог упустить случая: Гуров должен был видеть, что капитан-иерей сражается в первых рядах.
— Инспектор! — крикнул он, размахивая гранатой. — Вы в опасности?
Гуров окинул его таким взглядом, что более впечатлительный персонаж растаял бы в воздухе.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он тихо.
— Вашу жизнь, инспектор… спасаю вашу жизнь… вы в опасности… кругом ЖД…
— Пошел на х…! — заорал Гуров, и западный ветер пролетел по Дегунину тяжелой холодной птицей.
— Инспектор… — попятился Плоскорылов. Он и вышел бы из комнаты, но сзади его вдруг похлопали по плечу.
— Тихо, тихо, капитан. Не спешите. Поговорим. Это был Эверштейн, взявшийся непонятно откуда.
— Ба, Гурион! — воскликнул он. — Какая встреча! Контрразведка и тут впереди. Но уж этого вы не трогайте, не трогайте. Этот — мой.
Плоскорылов дрожал и покрывался крупным потом.
— Как это вы его выцепили? — без умолку трещал Эверштейн. — Я и мечтать не мог о такой удаче. Ну, думаю, этот-то мне никогда не дастся! Я ведь могу добраться только до тех, кто в бою, а патриотические мыслители всегда в обозе. Много, много про него наслышан. И как он при пытках любил присутствовать, и пленных расстреливал, и своих мог… Колоритнейший персонаж! Да, Плоскорылов, гранатку-то отдайте. Отдайте, нечего. Все равно не взорвется. Во-первых, не умеете, а во-вторых, небоевая.
— Она боевая! — завизжал Плоскорылов.
— Бросьте, бросьте. Боевое — вот, это настоящее, оно действительно стреляет. — Он достал маленький хазарский пистолетик, прекрасное боевое оружие, мечту офицера. — Давайте ваш муляж, и нечего.
Поджимаясь, словно прикосновения хазара способны были отравить его, Плоскорылов отдал гранату.
— То-то же. А чего это вы со своими в бой пошли? Я видел, конечно, как вас солдатики прикрывали, — не боялись вы, Плоскорылов, что вас свои пристрелят? Вас же страшно любят в войсках, идеолог гребаный.
— Что вы знаете о войсках! — взвизгнул Плоскорылов. Он уже понял, что Эверштейн сразу не убьет, сначала поглумится. На богфаке учили: кто хочет убить, убивает сразу.
— Знаю, — сказал он. — Знаю больше чем достаточно. Удивительный народ — все никак не пойму, почему они не повернут оружие против начальства? Впрочем, это дэтали. Что ж вы, Плоскорылов, по избам отсиживаетесь во время боя? Ваши там уже побежали, а вы решили в погребе закрепиться?
— Я охраняю жизнь инспектора Гурова! — гордо сказал Плоскорылов.
— Похвально, похвально. Инспектор Гуров — наш человек, охрана его жизни вам зачтется.
Плоскорылов побелел еще раньше, поэтому теперь посерел.
— Петя, это правда? — спросил он с надрывом.
— Неправда, — спокойно сказал Гуров. — Вы, Миша, зря перед ним так распространяетесь.
— Думаете, кому-нибудь успеет рассказать? — улыбнулся Эверштейн. — Дудки. Вы меня, Гурион, плохо знаете. Я за иереем слежу с довойны. Интересный малый. Я его ЖД читал — прямо поэма. Так расписывал наше будущее четвертование на Красной площади — я плакал! Говорил, что пусть мы только сунемся. Лично, лично! Зубами будет грызть! Ну и вот, мы и сунулись. А, Плоскорылов? Что делать будем? Молиться или деньги предлагать?
Плоскорылов молча трясся, перебегая глазами с Гурова на Эверштейна.
— Деревня, кстати, за нами, — бросил Эверштейн. — Генеральное сражение проиграно блистательно. Вас уже земля не терпит — Дресва в ясный день из берегов вышла.
— Около заухало? (Твои дела?) — быстро спросил Гуров у Аши.
— Не я, — покачала она головой. — Но не я же!
— Говорила я тебе — земля встает.
— Э, э! — заинтересовался Эверштейн, не опуская, однако пистолета, направленного в живот Плоскорылову. — Что еще заухало?
— Так, пословица.
— А это еще кто? Прекрасная пленница? Что-то я вас в Дегунине не видал…
Эверштейн шагнул к Аше, не забывая поглядывать на Плоскорылова. Эта предосторожность, впрочем, была лишней — капитана-иерея парализовал ужас. Он вообще уже ничего не понимал.
— А-а! — радостно воскликнул Эверштейн. — Подтверждаются лучшие предположения! Интересно, интересно. Не ушли, стало быть. А где же наш возлюбленный? Наш доблестный губернатор Бороздин, якобы перебежчик? Вот оно как все оборачивается-то, а? Ну, Гурион, ну, умница! Не зря ценим. Как же вы их раскололи-то, Гурион? Вас же не было, когда он приходил!
Гуров молчал. В теперешней обстановке это было самое верное.
— Значит, вот оно как! — повторял Эверштейн. — Чудесная операция. И как масштабно! Сначала объявляем человечка преступничком. Потом он якобы перебегает к нам — психологически очень убедительно. Потом остается в Дегунине, и заметьте, что все это аккурат к генеральному сражению! Троянский губернатор, а? Чудесно. В наших лучших традициях. После чего во время боя за деревню включается наша пятая колонна! Ну-ка, говорите: что вы должны были тут делать?
В его голове мгновенно выстроилась истинно хазарская схема. В эту секунду он и помыслить не мог, что подобное хитроумие варягам не свойственно; роковым дефектом варяжества и хазарства была именно неспособность допустить, что в мире существует иная логика, отличная от их собственной. Варяг во всем видел подлый шантаж, хазар везде обнаруживал заговор — и если версия не подтверждалась, предполагал в этом лишь более глубокую конспирацию. Бог распоряжался только хазарами, все прочее было делом рук человеческих. Заговор надлежало разоблачить. Эверштейн направил пистолет на Ашу.
— Ну! Где он?
— Здесь! — крикнул Бороздин и выпрыгнул из соседней комнаты. В руках у него была хазарская винтовка.
Эге, подумал Гуров. Хорош бы я был. Стало быть, я у него на мушке с самого начала?
— Я все думаю — где тебя искать, — сказал губернатор. — А ты сам пришел.
— Руки, — спокойно сказал Эверштейн. Он слишком привык, что перед ним все пасуют.
— Руки тебе? — осклабился Бороздин. Он и так еле сдерживался, пока Аше угрожал Гуров, но разговора не понимал, а потому не мог и вмешаться. Зато теперь все было слишком понятно. Эверштейн представлялся ему главным виновником его собственного предательства. Бороздин обязательно нашел бы его. В том, что хазар явился сам, явственно обнаруживался перст судьбы. Конечно, Бороздин не хотел убивать его сразу. Сперва он хотел подробно объяснить ему, как именно его ненавидит, — но палец дрожал на курке, и винтовка выстрелила словно сама собой.
Все дальнейшее произошло стремительно и так же путано, как генеральное сражение. Эверштейн дернулся, осел, но успел нажать на курок. Губернатор рухнул на Гурова, Цлоскорылов кинулся спасать инспектора, Эверштейн выстрелил в Плоскорылова, а когда дым рассеялся, Эверштейн оказался ранен в бедро, губернатор — в живот, а Гуров мертв окончательно и бесповоротно. Плоскорылов, на котором не было ни царапины, стоял среди избы и испуганно озирался.
Эверштейн лежал без сознания, все его силы ушли на последний выстрел. Губернатор хрипел, и на губах у него лопались красные пузыри. Гуров лежал лицом вверх — Эверштейн попал ему прямо в лоб. Аша не двигалась. Плоскорылов понимал только, что теперь никто не объяснит ему конечной цели войны, а стало быть, и инициация его — главная цель нынешнего генерального сражения — откладывается на неопределенное время. Больше того — он не уберег инспектора Генштаба, погибшего у него на глазах вследствие цепи необъяснимых случайностей.
— А-а-а! — заорал он на Ашу, потрясая кулаками. — Это все ты! Ты, гадина! Из-за тебя все!
Она была единственной уцелевшей в этом побоище, и, как истинный варяг, он немедленно должен был провозгласить ее виноватой.
— Огурчиков? — испуганно спросила Галя, заглядывая в комнату, где только что стреляли. — Курочки?
Аша стояла молча, сжав кулаки. Потом наклонилась над губернатором и странно напряглась, словно пыталась вернуть ему здоровье усилием воли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81