— уточнил Громов. — Это вам отсюда видно?
— Ну, какие-то вещи я обязан понимать. Хотя тоже, знаете… Этот ихний Ленин, человек не без догадливости, говорил: представителям обреченных классов свойственно так называемое эсхатологическое мышление. Ну да, свойственно. А поскольку обреченность входит в наше понимание человека вообще и имеет, как бы сказать, перманентный характер, — потому что без этого чувства обреченности многие полезные состояния вообще недостижимы, — то нам и кажется всю жизнь, что завтра конец света. Когда пришло христианство, вечность кончилась, круг разъехался — отсюда и общая злость: как это, как это мы будем не всегда?! Но даже такая прочная конструкция, как русская, с этими ее двумя взаимообусловленными паразитами на неистощимом местном теле, — имеет свой предел, это я вам на Библии поклянусь. Причем, по некоторым признакам, скорый — мне удобнее полагать так.
— И кто победит?
— Никто не победит, — назидательно сказал отец Николай.
— Я думал — Христос, — усмехнулся Громов.
— . Ну вот еще, тоже мне… Христос давно победил. Военные триумфы — это не по нашей части. Я же не говорю, что настанет царство истины. Просто кончится очередное царство лжи, это да. А что будет — никто не знает, только поэтому и интересно. Мы вам кое-что покажем ближе к ночи, когда на дежурство пойдем. Или спать хотите?
— Ничего, я не устал, — сказал Громов.
— И я не устал, — пробормотал Воронов, клюя носом.
— Ложитесь пока, — сказал отец настоятель. — Вон там у меня комната для гостей, ступайте. Я вас ближе к дежурству разбужу.
3
После недолгого, но освежающего сна на подушках, набитых душистыми травами, под стегаными одеялами, на тем: ной веранде настоятельского дома, Громов и Воронов проснулись почти одновременно. Из-под двери пробивался слабый свет: видимо, отец Николай готовился к дежурству.
Громов привстал на кровати. Обстановка вокруг никак не напоминала монастырскую. Он чувствовал себя словно в гостях у однокурсника, собравшего друзей на выходные у себя в дачном доме-курятнике. На крыльце послышались шаги. Пожилой монах с фонариком — стеклянная сводчатая башенка с белой плоской свечкой внутри — стучался в двери отца Николая.
— Да! — крикнул настоятель.
— Брат Никодим к тебе, брат Николай.
— Тихо, гостей разбудишь.
— Мы не спим, — робко сказал Воронов.
— А и правильно, — ответил настоятель, выходя на веранду. — Я хотел вам дежурство показать. Это любопытно, для свежего человека в особенности.
Монахи один за другим входили на веранду и рассаживались вокруг шаткого стола. Отец Николай разливал чай с донником. Все вошедшие приветливо здоровались с гостями.
— Простите, капитан, — сказал один монах помоложе, пристально вглядываясь в лицо Громова. — Мне кажется, вы одно время жили в Воронеже и мы могли там встречаться…
— Я никогда не бывал в Воронеже, — признался Громов.
— И я также, — кивнул монах. — Должно быть, это были двое других христиан.
Все заулыбались, и Громов тоже, но больше из вежливости. Он никогда не одобрял дзенских штучек.
Монахи негромко разговаривали между собой — Громов против воли, по привычке прислушивался, подозревая умысел. Ему было слишком хорошо тут, чтобы вот так сразу расслабиться.
Когда на веранде собрались десятеро, не считая гостей, настоятель снова подкрутил фитиль, чтобы светил поярче, и предложил собравшимся приступить. Все расселись вокруг стола, разом посерьезнев. Громов испугался было, что собравшиеся возьмутся сейчас за руки и начнется спиритический сеанс, но ничего подобного, к счастью, не произошло, хотя все и положили руки на столе перед собою; отец Николай сцепил свои в замок.
— Что же мы видим, братие? — спросил он буднично.
То, что последовало за этими словами, больше всего напомнило Громову даже не дежурство по полку, а скорее ночной эфир в радиостудии: давно, в незапамятные времена, в прошлой и даже позапрошлой жизни он хаживал гостем на такие эфиры, отвечал на звонки, что-то читал. Никогда потом не было у него столь острого чувства связи с миром, тонкой, не радийной или телефонной: ночью из Останкина виделась вся страна, на которую таинственные наблюдатели набросили незримую сеть. В ночи бодрствовали бесчисленные дежурные: кто-то не спал в ночной машине на пустом шоссе, стремительно летя к югу, кто-то следил за контрольной полосой на границе, кто-то сидел у постели больного — и это братство бессонных, не имеющее ничего общего с защитой государственных интересов, странным образом гарантировало человечеству выживание. Эти люди не знали друг о друге: они друг друга чувствовали. Полное знание о мире обеспечивалось их неосязаемой связью: только и было достаточно — проснуться в ночи. Днем они не узнали бы друг друга. Это чувство восходило к давнему, многажды забытому детству: память наша — как земля, новые слои скрывают прежние, но иногда внутри что-то аукнется, и увидишь свою жизнь как бы сквозь толщу стекла. Потом оно снова станет непрозрачным, закопченным, — но на секунду Громов в страшной глубине увидел себя, маленького, в ночной рубашке, у ночного окна, в страшном и радостном возбуждении. Иногда он просыпался ночью не только от страха — его вдруг охватывала радость и сознание своего участия в великом и важном деле: может быть, провода невидимой связи как-то вдруг прошли через их квартиру. Не каждую же ночь такое бывает, ведь ночные сторожи перемещаются, и нити, связующие их, проходят через разные дома… В небе двигалась звезда — Громов знал, что это спутник, и спутник тоже был вовлечен в мистерию. Все держали мир на весу, в сетке, которую сами сплетали, — через минуту Громов уже вернулся в постель и заснул счастливым сном, в полной безопасности…
— В Варсонофьевском монастыре болен отец Никон, — негромко отозвался коренастый монах с крупными волосатыми руками. — Болезнь его не тяжелая, но обременительная. Полагаю, суставы.
— Есть чем лечиться-то? — спросил монах, сидевший между коренастым братом и Вороновым.
— Травами лечится, — пожал плечами коренастый.
— Травами-то много не налечишься… — А что делать, брат Иоанн?
— Может, мази выслать…
— К варсонофьевцам почта не проходит.
— Я придумаю, — сказал монах помоложе. — Есть человечек у меня на примете, может, с ним передам…
— Помолимся о брате Никоне, — сказал Николай, и все на минуту замолчали, сосредоточенно думая о далеком брате Никоне и его суставах.
— В Туруханском монастыре отец Андрей совершенно утратил смысл жизни, а может утратить и веру, — глухо сказал высокий худой монах, кашлянув в кулак. — Ему кажется, что вся эта канитель никогда не кончится и что от нас никакого толку.
— Ну и правильно, — сказал его толстый сосед с носом-картошкой и редкими зубами. — Нормальное самоощущение мыслящего христианина.
— Не совсем, — сказал Николай. — Если б он еще радовался такому ощущению, тогда конечно.
— Не соблазн ли это, отче? — спросил молодой робкий монашек. — От этого один шаг до того, что чем хуже, тем лучше.
— А что, не так? — обиделся толстый.
— Но жалость-то к миру? — спросил коренастый. — Нельзя же просто — гори все огнем… После того как оно сгорит, нам сколько предстоит… Надо дожить в пристойном состоянии, не впадая в тяжкий грех злорадования.
— Да мы еще доживем ли? — спросил хмурый монах, чьего лица Громов почти не видел — он сидел далеко от лампы.
— Если не доживем, то, может, и к лучшему, — заметил молодой. — Я бы не хотел…
— Тем не менее уже скоро, — подытожил Николай. — Ты-то, брат Георгий, доживешь наверняка. Не думаю, чтобы тебя скосила преждевременная дряхлость. Ты весьма здоров, брат Георгий.
— И прожорлив, — ехидно добавил высокий.
— Что до Андрея в Туруханске, — продолжал Николай, — скажи ему, брат Борис, что утрата смысла есть вещь, безусловно, хорошая. В мире, имеющем смысл, нам нечего было бы делать.
Брат Борис кивнул и сосредоточился. Все молчали.
— Сказал, — выговорил он наконец.
— И что?
— Сказал, что подумает.
— Подумать есть дело благое.
— Брат Игорь в Новосибирской обители передал, что впадает в тяжкий грех уныния, — сообщил очкастый монах с внешностью физика-Шурика.
— Передай ему следующее, брат Вячеслав, — радостно отвечал Николай. — Всякий раз, как впадаю в грех уныния, я испытываю огромную радость, улегшись на постель в своей келье и при открытом окне, в которое доносятся запахи монастырского луга, созерцая трещины в потолке. Они слагаются в причудливые узоры, я уношусь мечтаниями в удаленные обители и либо впадаю в благодетельный сон, либо придумываю забавный сюжет. Проделай то же, и сии трещины окажут на тебя не менее благое действие.
Брат Вячеслав задумался.
— Передал, — сказал он.
— И что созерцает брат Игорь?
— Брат Игорь сообщает, что, видимо, потолок в твоей келье давно не белен, — скрипучим голосом отвечал брат Вячеслав.
— Брат Игорь впадает в тяжкий грех занудства, — сказал настоятель. — Передай ему, что со своим потолком я сам разберусь, а он пусть перечтет «Женитьбу Фигаро».
— Брат Владимир в Староволжской обители просил передать, что в окрестностях был бой, имеются раненые. Просит благословения на оказание первой помощи. Федералы отошли, раненых расквартировали у местных.
— А как он из монастыря выйдет? — спросил брат Борис. Этого вопроса Громов не понял.
— Но, может, он даст знать местным, и они привезут в монастырь особо тяжелых…
— Если повезут, — мрачно сказал монах, сидевший справа от Громова. От него приятно пахло «Золотой звездой» — он тер ею виски, страдая, видимо, от мигрени.
— Скажи брату Владимиру, что я его порыв одобряю, — после недолгого размышления выговорил Николай. — Что получится — решать не нам, а попробовать стоит.
Громов почувствовал, что Воронов смотрит на него вопросительно, но покачал головой: мол, сам не понимаю.
Николай с братьями обсудили еще несколько спорных случаев — кто-то болел, кто-то получил печальное письмо из дома, отец Марк в Бирюлевской обители влюбился и спрашивал совета (монахи долго хихикали, предлагая советы один непристойнее другого, — Николай строго осадил их, посоветовав брату Марку как можно скорее уйти к предмету своей страсти, а если не получится — усиленно молиться). Связь с братьями осуществлялась тут же, без всяких мобильных и иных телефонов, причем каждый из собравшихся имел на связи единственный монастырь. Громов подивился, что их на Руси осталось так мало.
— Ну-с, и что же мы видим? — спросил Николай, когда с монастырскими делами было покончено.
— Старик с девочкой идут на юг, — грустно сказал высокий. — Девочку жалко.
— Плохо девочке, — кивнул брат Георгий. — Девочке очень грустно.
— Слышит ли она нас?
— Иногда.
— Укрепите ее, чем сможете.
— Будем пробовать.
— Слышит ли нас старик?
— Не слышит, но знает.
— Старик не нравится мне, — твердо сказал толстый.
— Ты ему тоже не нравишься, — отрезал Николай. — Какая разница? Что с разочарованным?
— Разочарованный со своей дикаркой бегут в Дегунино, как и было сказано, — заметил брат Борис. — Тут кое-кого послали их остановить, но кое-кто не туда попал.
— Кое-кто попал как раз туда, — решительно заметил настоятель. — Бывает штабной умысел, а бывает и Божий промысел.
— Разочарованный до того уж разочаровался, что думает перебежать к хазарам, — хихикнул толстый.
— Ага, он им очень нужен, — сказал высокий.
— Я за него, кстати, боюсь, — тревожно сказал Борис.
— Думаешь? — резко спросил настоятель.
— Что-то больно быстро очеловечивается. А тогда ему не жить.
— Ну, совсем-то не очеловечится. А, брат Борис?
— Не знаю, буду следить.
— Следи. Что с нашим лесоводом?
— Пошел догонять девушку.
— Что с нашей девушкой?
— Сие нам неведомо. В тех местах, сам знаешь, брат Николай, плохо видно.
— Но наша девушка жива? — тревожно спросил брат Николай.
— Это да, — уверенно сказал монах, лица которого Громов не видел. — Пока точно.
— Помни, брат Мстислав, ты видишь дальше других, — строго сказал настоятель.
— Пока смогу, буду смотреть, — кивнул Мстислав.
— Аи, инспектор, инспектор, — сказал Николай. — Правильно ждешь, да не оттуда.
— А откуда? — спросил вдруг Воронов.
— Инстинкт выживания, юноша, силен у вас чрезвычайно, — одобрительно заметил Николай. — Придавая вас в спутники капитану, наш общий знакомый поступил чрезвычайно дальновидно. В огне вам не гореть, в воде не тонуть. Должен заметить, что местные вообще очень ловко избегают опасности и отлично чувствуют ее. Но что предсказано, то предсказано: не знаю, как будет, но знаю, чем кончится.
— Не хочу, — тоскливо произнес Воронов.
— А почем вы знаете, юноша? Вдруг это совсем не то, чего вы ожидаете?
— Боюсь, — так же тоскливо проговорил Воронов.
— Ничего не надо бояться, вон девушка не боится, и вы не бойтесь. Девочка со стариком идет, тоже не боится. Капитан ваш едет останавливать неизвестно кого, и то не боится, хотя сроду в гражданских не стрелял. А стрелять-то ему и не придется, ушли они из Колосова, капитан. Не то б вы, чего доброго, и правда пальнули, — нет?
— Откуда вы все это знаете? — только и смог спросить Громов, окончательно переставший что-либо понимать.
— А откуда вот он догадывается? — кивнул Николай на Воронова. — Знаю, и все. Завтра поедете с миром в Москву, отвезете рядового да и отправитесь, куда собирались. Хотите посмотреть, как там Москва?
— А как? — спросил Громов совершенно по-детски. Он уже готов был поверить, что ему сейчас покажут Москву.
— Да вот так, — пожал плечами настоятель, и в тот же миг Громов почувствовал Москву. Она напряженно пульсировала где-то к западу от монастыря, и Громов чувствовал, как через весь город мучительно пробирается, увязая в бесконечных пробках, «скорая помощь». Он понимал при этом, что она успеет. Ничего больше во всей Москве не привлекало его внимания, да он и не видел ничего. В голове у него оглушительно завыла сирена. Он знал, что фельдшер в кабине кусает кулак от нетерпения. Это был хороший фельдшер, не из тех, что выезжали по вызовам в последнее время, — больной ему был небезразличен, и он хотел успеть, и должен был успеть. Громов чувствовал, что с пробками ничего сделать не может, но способен каким-то образом утешить фельдшера, внушить ему, что все кончится нормально; и фельдшер успокоился, он знал это.
— Интересно, — сказал Николай. — Вот бы не подумал. Я бы, честно говоря, решил, что какие-нибудь учения… Вам что, про войну не интересно?
— Про войну я и так все знаю, — машинально ответил Громов, но тут же спохватился: — Вы что, и это видите?
— Ну, примерно, — неуверенно ответил Николай. — Скорее догадываюсь.
— Способный, — завистливо сказал брат Георгий.
— Абы кто и не придет, — загадочно ответил Николай. — Есть ли у вас вопросы, брат капитан?
— Много, — сказал Громов. — Но для начала один: почему этот ваш брат Владимир не может выйти из монастыря?
— Брат Владимир в затворе, — пояснил Николай. — У некоторых есть такая клятва, вроде, знаете, барбудос. У нас же тоже бороды приняты, кстати… Брат Владимир не может выйти из монастыря, пока не кончатся эти ваши чертовы качели. Он не сам это выбрал, просто в каждом монастыре должен быть затворник. Получилось так, что у староволжцев это именно Владимир, а он врач.
— А у вас кто затворник?
— Брат Мстислав, — вздохнул Николай. — Ему отсюда хода нет даже к реке. Пока все не кончится — или, соответственно, не начнется.
— Просто нельзя — или он не может выйти? — уточнил Громов.
— У нас это одно и то же, — сказал Николай. — Но, в общем, даже если бы захотел — не сможет.
Громов пригляделся к Мстиславу, и тот, угадав его мысль, придвинулся к свету. Громов увидел необыкновенно кроткое и печальное лицо человека, давно смирившегося со своей участью. Затворнику было лет пятьдесят, он был светловолос и зеленоглаз.
— Ничего, — сказал брат Георгий. — Может, действительно уже скоро…
— Это не от нас зависит, — сказал Мстислав.
— Но мы это увидим, — твердо закончил Николай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Ну, какие-то вещи я обязан понимать. Хотя тоже, знаете… Этот ихний Ленин, человек не без догадливости, говорил: представителям обреченных классов свойственно так называемое эсхатологическое мышление. Ну да, свойственно. А поскольку обреченность входит в наше понимание человека вообще и имеет, как бы сказать, перманентный характер, — потому что без этого чувства обреченности многие полезные состояния вообще недостижимы, — то нам и кажется всю жизнь, что завтра конец света. Когда пришло христианство, вечность кончилась, круг разъехался — отсюда и общая злость: как это, как это мы будем не всегда?! Но даже такая прочная конструкция, как русская, с этими ее двумя взаимообусловленными паразитами на неистощимом местном теле, — имеет свой предел, это я вам на Библии поклянусь. Причем, по некоторым признакам, скорый — мне удобнее полагать так.
— И кто победит?
— Никто не победит, — назидательно сказал отец Николай.
— Я думал — Христос, — усмехнулся Громов.
— . Ну вот еще, тоже мне… Христос давно победил. Военные триумфы — это не по нашей части. Я же не говорю, что настанет царство истины. Просто кончится очередное царство лжи, это да. А что будет — никто не знает, только поэтому и интересно. Мы вам кое-что покажем ближе к ночи, когда на дежурство пойдем. Или спать хотите?
— Ничего, я не устал, — сказал Громов.
— И я не устал, — пробормотал Воронов, клюя носом.
— Ложитесь пока, — сказал отец настоятель. — Вон там у меня комната для гостей, ступайте. Я вас ближе к дежурству разбужу.
3
После недолгого, но освежающего сна на подушках, набитых душистыми травами, под стегаными одеялами, на тем: ной веранде настоятельского дома, Громов и Воронов проснулись почти одновременно. Из-под двери пробивался слабый свет: видимо, отец Николай готовился к дежурству.
Громов привстал на кровати. Обстановка вокруг никак не напоминала монастырскую. Он чувствовал себя словно в гостях у однокурсника, собравшего друзей на выходные у себя в дачном доме-курятнике. На крыльце послышались шаги. Пожилой монах с фонариком — стеклянная сводчатая башенка с белой плоской свечкой внутри — стучался в двери отца Николая.
— Да! — крикнул настоятель.
— Брат Никодим к тебе, брат Николай.
— Тихо, гостей разбудишь.
— Мы не спим, — робко сказал Воронов.
— А и правильно, — ответил настоятель, выходя на веранду. — Я хотел вам дежурство показать. Это любопытно, для свежего человека в особенности.
Монахи один за другим входили на веранду и рассаживались вокруг шаткого стола. Отец Николай разливал чай с донником. Все вошедшие приветливо здоровались с гостями.
— Простите, капитан, — сказал один монах помоложе, пристально вглядываясь в лицо Громова. — Мне кажется, вы одно время жили в Воронеже и мы могли там встречаться…
— Я никогда не бывал в Воронеже, — признался Громов.
— И я также, — кивнул монах. — Должно быть, это были двое других христиан.
Все заулыбались, и Громов тоже, но больше из вежливости. Он никогда не одобрял дзенских штучек.
Монахи негромко разговаривали между собой — Громов против воли, по привычке прислушивался, подозревая умысел. Ему было слишком хорошо тут, чтобы вот так сразу расслабиться.
Когда на веранде собрались десятеро, не считая гостей, настоятель снова подкрутил фитиль, чтобы светил поярче, и предложил собравшимся приступить. Все расселись вокруг стола, разом посерьезнев. Громов испугался было, что собравшиеся возьмутся сейчас за руки и начнется спиритический сеанс, но ничего подобного, к счастью, не произошло, хотя все и положили руки на столе перед собою; отец Николай сцепил свои в замок.
— Что же мы видим, братие? — спросил он буднично.
То, что последовало за этими словами, больше всего напомнило Громову даже не дежурство по полку, а скорее ночной эфир в радиостудии: давно, в незапамятные времена, в прошлой и даже позапрошлой жизни он хаживал гостем на такие эфиры, отвечал на звонки, что-то читал. Никогда потом не было у него столь острого чувства связи с миром, тонкой, не радийной или телефонной: ночью из Останкина виделась вся страна, на которую таинственные наблюдатели набросили незримую сеть. В ночи бодрствовали бесчисленные дежурные: кто-то не спал в ночной машине на пустом шоссе, стремительно летя к югу, кто-то следил за контрольной полосой на границе, кто-то сидел у постели больного — и это братство бессонных, не имеющее ничего общего с защитой государственных интересов, странным образом гарантировало человечеству выживание. Эти люди не знали друг о друге: они друг друга чувствовали. Полное знание о мире обеспечивалось их неосязаемой связью: только и было достаточно — проснуться в ночи. Днем они не узнали бы друг друга. Это чувство восходило к давнему, многажды забытому детству: память наша — как земля, новые слои скрывают прежние, но иногда внутри что-то аукнется, и увидишь свою жизнь как бы сквозь толщу стекла. Потом оно снова станет непрозрачным, закопченным, — но на секунду Громов в страшной глубине увидел себя, маленького, в ночной рубашке, у ночного окна, в страшном и радостном возбуждении. Иногда он просыпался ночью не только от страха — его вдруг охватывала радость и сознание своего участия в великом и важном деле: может быть, провода невидимой связи как-то вдруг прошли через их квартиру. Не каждую же ночь такое бывает, ведь ночные сторожи перемещаются, и нити, связующие их, проходят через разные дома… В небе двигалась звезда — Громов знал, что это спутник, и спутник тоже был вовлечен в мистерию. Все держали мир на весу, в сетке, которую сами сплетали, — через минуту Громов уже вернулся в постель и заснул счастливым сном, в полной безопасности…
— В Варсонофьевском монастыре болен отец Никон, — негромко отозвался коренастый монах с крупными волосатыми руками. — Болезнь его не тяжелая, но обременительная. Полагаю, суставы.
— Есть чем лечиться-то? — спросил монах, сидевший между коренастым братом и Вороновым.
— Травами лечится, — пожал плечами коренастый.
— Травами-то много не налечишься… — А что делать, брат Иоанн?
— Может, мази выслать…
— К варсонофьевцам почта не проходит.
— Я придумаю, — сказал монах помоложе. — Есть человечек у меня на примете, может, с ним передам…
— Помолимся о брате Никоне, — сказал Николай, и все на минуту замолчали, сосредоточенно думая о далеком брате Никоне и его суставах.
— В Туруханском монастыре отец Андрей совершенно утратил смысл жизни, а может утратить и веру, — глухо сказал высокий худой монах, кашлянув в кулак. — Ему кажется, что вся эта канитель никогда не кончится и что от нас никакого толку.
— Ну и правильно, — сказал его толстый сосед с носом-картошкой и редкими зубами. — Нормальное самоощущение мыслящего христианина.
— Не совсем, — сказал Николай. — Если б он еще радовался такому ощущению, тогда конечно.
— Не соблазн ли это, отче? — спросил молодой робкий монашек. — От этого один шаг до того, что чем хуже, тем лучше.
— А что, не так? — обиделся толстый.
— Но жалость-то к миру? — спросил коренастый. — Нельзя же просто — гори все огнем… После того как оно сгорит, нам сколько предстоит… Надо дожить в пристойном состоянии, не впадая в тяжкий грех злорадования.
— Да мы еще доживем ли? — спросил хмурый монах, чьего лица Громов почти не видел — он сидел далеко от лампы.
— Если не доживем, то, может, и к лучшему, — заметил молодой. — Я бы не хотел…
— Тем не менее уже скоро, — подытожил Николай. — Ты-то, брат Георгий, доживешь наверняка. Не думаю, чтобы тебя скосила преждевременная дряхлость. Ты весьма здоров, брат Георгий.
— И прожорлив, — ехидно добавил высокий.
— Что до Андрея в Туруханске, — продолжал Николай, — скажи ему, брат Борис, что утрата смысла есть вещь, безусловно, хорошая. В мире, имеющем смысл, нам нечего было бы делать.
Брат Борис кивнул и сосредоточился. Все молчали.
— Сказал, — выговорил он наконец.
— И что?
— Сказал, что подумает.
— Подумать есть дело благое.
— Брат Игорь в Новосибирской обители передал, что впадает в тяжкий грех уныния, — сообщил очкастый монах с внешностью физика-Шурика.
— Передай ему следующее, брат Вячеслав, — радостно отвечал Николай. — Всякий раз, как впадаю в грех уныния, я испытываю огромную радость, улегшись на постель в своей келье и при открытом окне, в которое доносятся запахи монастырского луга, созерцая трещины в потолке. Они слагаются в причудливые узоры, я уношусь мечтаниями в удаленные обители и либо впадаю в благодетельный сон, либо придумываю забавный сюжет. Проделай то же, и сии трещины окажут на тебя не менее благое действие.
Брат Вячеслав задумался.
— Передал, — сказал он.
— И что созерцает брат Игорь?
— Брат Игорь сообщает, что, видимо, потолок в твоей келье давно не белен, — скрипучим голосом отвечал брат Вячеслав.
— Брат Игорь впадает в тяжкий грех занудства, — сказал настоятель. — Передай ему, что со своим потолком я сам разберусь, а он пусть перечтет «Женитьбу Фигаро».
— Брат Владимир в Староволжской обители просил передать, что в окрестностях был бой, имеются раненые. Просит благословения на оказание первой помощи. Федералы отошли, раненых расквартировали у местных.
— А как он из монастыря выйдет? — спросил брат Борис. Этого вопроса Громов не понял.
— Но, может, он даст знать местным, и они привезут в монастырь особо тяжелых…
— Если повезут, — мрачно сказал монах, сидевший справа от Громова. От него приятно пахло «Золотой звездой» — он тер ею виски, страдая, видимо, от мигрени.
— Скажи брату Владимиру, что я его порыв одобряю, — после недолгого размышления выговорил Николай. — Что получится — решать не нам, а попробовать стоит.
Громов почувствовал, что Воронов смотрит на него вопросительно, но покачал головой: мол, сам не понимаю.
Николай с братьями обсудили еще несколько спорных случаев — кто-то болел, кто-то получил печальное письмо из дома, отец Марк в Бирюлевской обители влюбился и спрашивал совета (монахи долго хихикали, предлагая советы один непристойнее другого, — Николай строго осадил их, посоветовав брату Марку как можно скорее уйти к предмету своей страсти, а если не получится — усиленно молиться). Связь с братьями осуществлялась тут же, без всяких мобильных и иных телефонов, причем каждый из собравшихся имел на связи единственный монастырь. Громов подивился, что их на Руси осталось так мало.
— Ну-с, и что же мы видим? — спросил Николай, когда с монастырскими делами было покончено.
— Старик с девочкой идут на юг, — грустно сказал высокий. — Девочку жалко.
— Плохо девочке, — кивнул брат Георгий. — Девочке очень грустно.
— Слышит ли она нас?
— Иногда.
— Укрепите ее, чем сможете.
— Будем пробовать.
— Слышит ли нас старик?
— Не слышит, но знает.
— Старик не нравится мне, — твердо сказал толстый.
— Ты ему тоже не нравишься, — отрезал Николай. — Какая разница? Что с разочарованным?
— Разочарованный со своей дикаркой бегут в Дегунино, как и было сказано, — заметил брат Борис. — Тут кое-кого послали их остановить, но кое-кто не туда попал.
— Кое-кто попал как раз туда, — решительно заметил настоятель. — Бывает штабной умысел, а бывает и Божий промысел.
— Разочарованный до того уж разочаровался, что думает перебежать к хазарам, — хихикнул толстый.
— Ага, он им очень нужен, — сказал высокий.
— Я за него, кстати, боюсь, — тревожно сказал Борис.
— Думаешь? — резко спросил настоятель.
— Что-то больно быстро очеловечивается. А тогда ему не жить.
— Ну, совсем-то не очеловечится. А, брат Борис?
— Не знаю, буду следить.
— Следи. Что с нашим лесоводом?
— Пошел догонять девушку.
— Что с нашей девушкой?
— Сие нам неведомо. В тех местах, сам знаешь, брат Николай, плохо видно.
— Но наша девушка жива? — тревожно спросил брат Николай.
— Это да, — уверенно сказал монах, лица которого Громов не видел. — Пока точно.
— Помни, брат Мстислав, ты видишь дальше других, — строго сказал настоятель.
— Пока смогу, буду смотреть, — кивнул Мстислав.
— Аи, инспектор, инспектор, — сказал Николай. — Правильно ждешь, да не оттуда.
— А откуда? — спросил вдруг Воронов.
— Инстинкт выживания, юноша, силен у вас чрезвычайно, — одобрительно заметил Николай. — Придавая вас в спутники капитану, наш общий знакомый поступил чрезвычайно дальновидно. В огне вам не гореть, в воде не тонуть. Должен заметить, что местные вообще очень ловко избегают опасности и отлично чувствуют ее. Но что предсказано, то предсказано: не знаю, как будет, но знаю, чем кончится.
— Не хочу, — тоскливо произнес Воронов.
— А почем вы знаете, юноша? Вдруг это совсем не то, чего вы ожидаете?
— Боюсь, — так же тоскливо проговорил Воронов.
— Ничего не надо бояться, вон девушка не боится, и вы не бойтесь. Девочка со стариком идет, тоже не боится. Капитан ваш едет останавливать неизвестно кого, и то не боится, хотя сроду в гражданских не стрелял. А стрелять-то ему и не придется, ушли они из Колосова, капитан. Не то б вы, чего доброго, и правда пальнули, — нет?
— Откуда вы все это знаете? — только и смог спросить Громов, окончательно переставший что-либо понимать.
— А откуда вот он догадывается? — кивнул Николай на Воронова. — Знаю, и все. Завтра поедете с миром в Москву, отвезете рядового да и отправитесь, куда собирались. Хотите посмотреть, как там Москва?
— А как? — спросил Громов совершенно по-детски. Он уже готов был поверить, что ему сейчас покажут Москву.
— Да вот так, — пожал плечами настоятель, и в тот же миг Громов почувствовал Москву. Она напряженно пульсировала где-то к западу от монастыря, и Громов чувствовал, как через весь город мучительно пробирается, увязая в бесконечных пробках, «скорая помощь». Он понимал при этом, что она успеет. Ничего больше во всей Москве не привлекало его внимания, да он и не видел ничего. В голове у него оглушительно завыла сирена. Он знал, что фельдшер в кабине кусает кулак от нетерпения. Это был хороший фельдшер, не из тех, что выезжали по вызовам в последнее время, — больной ему был небезразличен, и он хотел успеть, и должен был успеть. Громов чувствовал, что с пробками ничего сделать не может, но способен каким-то образом утешить фельдшера, внушить ему, что все кончится нормально; и фельдшер успокоился, он знал это.
— Интересно, — сказал Николай. — Вот бы не подумал. Я бы, честно говоря, решил, что какие-нибудь учения… Вам что, про войну не интересно?
— Про войну я и так все знаю, — машинально ответил Громов, но тут же спохватился: — Вы что, и это видите?
— Ну, примерно, — неуверенно ответил Николай. — Скорее догадываюсь.
— Способный, — завистливо сказал брат Георгий.
— Абы кто и не придет, — загадочно ответил Николай. — Есть ли у вас вопросы, брат капитан?
— Много, — сказал Громов. — Но для начала один: почему этот ваш брат Владимир не может выйти из монастыря?
— Брат Владимир в затворе, — пояснил Николай. — У некоторых есть такая клятва, вроде, знаете, барбудос. У нас же тоже бороды приняты, кстати… Брат Владимир не может выйти из монастыря, пока не кончатся эти ваши чертовы качели. Он не сам это выбрал, просто в каждом монастыре должен быть затворник. Получилось так, что у староволжцев это именно Владимир, а он врач.
— А у вас кто затворник?
— Брат Мстислав, — вздохнул Николай. — Ему отсюда хода нет даже к реке. Пока все не кончится — или, соответственно, не начнется.
— Просто нельзя — или он не может выйти? — уточнил Громов.
— У нас это одно и то же, — сказал Николай. — Но, в общем, даже если бы захотел — не сможет.
Громов пригляделся к Мстиславу, и тот, угадав его мысль, придвинулся к свету. Громов увидел необыкновенно кроткое и печальное лицо человека, давно смирившегося со своей участью. Затворнику было лет пятьдесят, он был светловолос и зеленоглаз.
— Ничего, — сказал брат Георгий. — Может, действительно уже скоро…
— Это не от нас зависит, — сказал Мстислав.
— Но мы это увидим, — твердо закончил Николай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81