Ты посмотри, кого он привез: все рыжие, все голубоглазые. А русских он не любил. Почти всех извел. То-то и бунтовали.
— Господи, Аша! И Меншиков, стало быть, степняк?
— Степняк, — убежденно говорила она. — На севере и помер сразу.
Дальше слушать этот бред было ему невмоготу… но какой-то червь продолжал его точить: чередования оттепелей и заморозков в точности напоминали качели, на которых Даждь-бог и Жаждь-бог летали в своем неподвижном, ровно освещенном, плоском пространстве. И конфликт свободы и долга прослеживался на каждом шагу… Боже мой, но он ведь и везде прослеживался! Я тебе хоть сейчас по этому признаку любое сообщество разделю, вон и в Каганате ссорятся…
— Скажи, — спросил он ее как-то в сухой, ломкий осенний день, незадолго до последнего Дня дыма, когда она прощалась с летней дачей и помогала растениям погрузиться в зимний сон — нашептывала что-то, уговаривала, утешала. — Скажи, но ведь вечно этот ваш круг не может продолжаться? Должны когда-то иссякнуть запасы, надоест, в конце концов…
— Мы про это не думаем, — сказала она ровно, но он почувствовал, что Аша насторожилась.
— Ой, не глупи. Жить и не думать о смерти — это, прости, детство. Ты же не хочешь оставаться вечным ребенком, как все ваше племя?
— При чем тут дети? Про смерть мы знаем, смерти не боимся. После нас будет как при нас. Это уж мы должны сделать.
— Но вечного ничего нет, пойми. Посмотри на это ваше коренное население, оно же все теперь — как васьки. Ни работать, то есть прости, плавать, конечно, — ни думать, ни жить… Не бывает бесконечной деградации, должно быть и дно…
— Так ведь деградация — это по-вашему. А по-нашему — это все к лучшему. Васьки — они тоже не просто так. Васьки — как волки, даже и повыше, иные думают.
— А. Понял. Местные юродивые. Вонюченькая святость.
— Думай как знаешь, — ласково сказала она.
— Ладно, я не про них. Ты мне объясни: представление о конце времен в вашей религии бывает? Не бывает религий без учения о конце света, это закон. Вырождение — такая вещь, оно невооруженным глазом видно…
— Ну так и у вас вырождение, — ответила Аша, поднимая на него огромные карие глаза. — Вот на себя посмотри: многих ты туземцев до смерти запорол? Некоторых даже из тюрьмы выпустил, кто батон украл или что… Васек при тебе не очень ловят, не трогаешь их… Со мной всегда хороший, я не могу жаловаться на тебя… Значит, и ты уже не очень северянин, государственный человек. Разве я любила бы тебя, если бы…
— Нет, нет, конечно. Это вполне в русле ваших представлений, — сказал губернатор, в душе впервые усомнившись и допустимости союза с туземкой. Может быть, тут и впрямь был признак деградации? По Моэму, с туземками жили все губернаторы, — но это были времена вырождения империи…
— Что, если я уйду от тебя? — спросил он однажды, шутки ради. — Я вспомнил рассказ, старый, про туземку и чиновника. Она его любила и прокляла. Он отплыл в Англию, жениться на богатой, и едва корабль отчалил от берега — у него началась мучительная икота. Икал день, два, три, а через неделю умер, потому что не мог ни пить, ни есть. Скажешь какое-нибудь волчье слово — и что со мной будет?
— Не скажу я тебе волчьего слова, — ответила Аша плача. — Если захочешь жениться, иди куда хочешь, у нас не бывает так, чтобы за это проклинать…
Тут он и понял окончательно, что никогда никуда не уйдет; что сильнее, чем похотью, она привязала его жалостью, что стоит ему представить ее оставленной, тихо плачущей, молча нее терпящей — как он бросит все, любой долг, любую государственную необходимость. Может, долг еще и не бросит, утешил себя губернатор. Но женщины, которая сумела бы его переманить от Аши, нет в природе. Здесь тоже долг, тоже преданность…
— А ты меня не оставишь? — спросил он.
— Не оставлю.
— Даже если бабушка скажет?
Аша вскочила и уставилась на него с ужасом:
— Почему бабушка скажет?
— Мало ли. Иногда бабушкам не нравятся внучкины женихи. Что такого, что ты всполошилась?
Не знаешь ты, — выдохнула она, — не знаешь. Если мне с тобой нельзя — значит, все; тут и волчье слово не спасет.
— И что, уйдешь?
— Тут уж уходи, не уходи. Тут уж конец, — и больше он не добился от нее ни слова.
— Уходить мне надо, — сказала она, едва он вошел. Она ждала в кабинете, стояла у окна, высматривала его.
— Погоди, погоди. Нельзя меня сейчас так огорошивать, меня и так, знаешь, только что не убили.
— Кто?! — Она в ужасе прижала руки к груди, никогда он не видел ее такой потерянной.
— Какой-то васька, странный мужик. Впервые видел его. Лопотал непонятное — уезжай, уезжай… Можешь ты мне объяснить, в чем дело?
— Обо мне говорил?
— Говорил что-то. Погоди, сейчас… Да сядь ты, наконец! Почему ты света не зажигаешь?
— Не надо, нельзя свет! — вскрикнула она.
— Почему?! От кого ты прячешься? Что за ерунда, черт возьми, это мой дом, в конце концов…
— Я все скажу, все! Не сейчас, погоди. Не надо свет. Пойди сюда. Ну, что он про меня говорил?
— Говорил, чтобы я тебя оставил. Аша, это черт-те что. Я не могу разбираться в этой белиберде туземной. Мне эти ваши верования…
— Тут не верования! — застонала она. — Что ты знаешь! Говори: он сказал, чтобы ты ушел?
— Да. Он так говорил — черта с два поймешь. Говорил, чтобы я оставил тебя и уезжал, с тобой разберутся. Кто с тобой должен разбираться, что ты натворила? Покрывала коснулась?
— Какого покрывала?
— Успокойся, я просто забыл, что ты не все читала. Была такая легенда про девушку, которая коснулась покрывала богини.
— Я не касалась, ничего не касалась, — повторила она дрожа. Губернатор обнял ее и зашептал в ухо:
— Ну хватит, хватит. Что за глупости. Пьяный дурак замахнулся топором. Он же и ударить не смог. Ты права, он еще сказал, что они убивать не могут.
— Мы не можем, да, — закивала она. — Иногда волки могут, но потом знаешь как мучаемся? Я никогда не пробовала. Я не смогу. Мне уйти надо.
— Почему уйти, куда? Объясни ты наконец!
Он решительно шагнул к выключателю, зажег свет, и через секунду в окно влетел огромный булыжник — Аша еле успела отскочить. На пол брызнуло стекло. Внизу затопотала охрана, послышались свистки и ругань. В комнату ворвался телохранитель.
— Что, Алексей Петрович? Не ранены?
— Аша, ты как?
Она молчала, закрыв лицо руками.
— Мы эту сволочь поймаем, за ним Михалыч побежал. Как же это он, откуда? — Телохранитель шагнул к черному окну, оскалившемуся осколками. — Напротив стоял, гадина… Ну, поймаем — лично допрошу. Не уйдет, Алексей Петрович, верняк, не уйдет.
— Ко мне его, когда поймаете, — сказал губернатор. — Позовите там водителя, скажите, что мы поедем на дачу.
— Нет! — закричала Аша. — Нельзя! Нет! Только тут, только в городе!
— Черт, — устало выговорил губернатор и потер левый висок. — Ну, усильте охрану… пусть постелят на первом этаже, а ваши ребята стекла проверят. (В спальне на первом этаже стекла на всякий случай стояли не простые, а бронированные.) Идите сейчас, мы чай пить будем.
— Да накрыто, — сказал телохранитель. — Вы не сердитесь, Алексей Петрович, я по периметру посты выставлю… Мне уж водитель сказал — что это вы без меня-то? Ведь такое могло…
— Ничего там не могло, — сказал губернатор. — Вы не очень распространяйтесь, что я туда ездил. Это мои дела, мы сами разберемся. Аша, идем.
Он взял ее за руку. Она шла за ним вяло, безвольно, опустив глаза, еле передвигая ноги.
Глава третья
1
— Черт-те что, — повторил губернатор, совершенно успокоившись.
Сходить с ума было положительно не из-за чего. Тревожило его по-настоящему только одно — да и то не тревожило, а так, червячок внутри посасывал: во всяком триллере страшно не тогда, когда убивают, — это бы полбеды, жанр такой, — но когда убивают неумело. Страшно не просто получить письмо, написанное кровью, — но письмо детским почерком, с грамматическими ошибками. Во всей этой истории его пугала именно детскость, неуклюжесть попыток: его бездоказательно уверяли в Ашиной неверности, его караулил с топором мужик, не умеющий нанести удара; в его окно метнули булыжник, как только там загорелся свет и обозначились силуэты, — но ясно же, что булыжником никого не убьешь… Он сумел вызвать в местном населении, которое сроду ничего не делало, кроме тупой сельхозработы, не просто ненависть, а желание его убить, убрать; чтобы эта публика дошла до такого намерения — надо было в самом деле привести в действие серьезные силы. Это он понимал. Он не понимал только, почему дурацкая легенда так живуча в сознании именно этого несчастного народа. Впрочем, если в центре верили в Капшировского и Белое братство, последнее он застал первокурсником, — почему в этой глуши не верить, что от их с Ашей брака родится антихрист? Вполне в русле здешних легенд. Вот, значит, как закончится равновесное качание двух богов. Не вечно бегать по кругу здешней истории. Придет человек из старого северного рода, встретит девушку-волка из другого старого рода, они познают друг друга, она понесет от него, — и тот, кто от них родится, положит конец обоим захватчикам, да и самому коренному населению. А потому никак нельзя, чтобы он рождался. Пока они были вместе, туземцы терпели, да большинство из них ничего и не знало, но стоило Аше поехать к бабушке и признаться в беременности (туземцы говорили — «в тягости», беременем у них называлась грибная корзина), как волки забеспокоились. Тут же прознали — откуда только, по какому телеграфу?! — что варяг того самого, северного рода.
— Почему ты не говорил мне? — спросила Аша с жалобным укором, действовавшим на него особенно неотразимо; он тут же чувствовал себя виноватым за все ее бывшие и будущие беды.
— Чего не говорил?!
— Что ты Рюрикова корня.
— Господи, Аша! Откуда мне было знать, что это имеет значение! Я Кононов по отцу, никогда не носил этой фамилии, всю жизнь писался Бороздиным. Это фамилия отчима, мать вышла замуж, когда мне был год. Кононов никогда и не жил с нами, я понятия не имею, кто он такой…
— Что ж ты так, губернатор. Это же самый варяжский род. Конунг, конан — или не знаешь? Предводителев сын, вот оно что значит. Ты бы хоть мне сказал, я б к тебе на полок не пошла.
— На какой полок?
— Сто шагов, мера наша, — сказала она с виноватой улыбкой. — У вас переврали, говорят — «порог».
— Где же я это читал? — хмуро спросил губернатор. — Он полюбил местную ведьму, а ей с ним было нельзя. Ее за связь с человеком и свои проклянут, и деревенские камнями побьют… Вспомнил! «Олеся», да? Ты же, Ашка, начитанная девочка, только притворяешься дурой. В библиотеку небось ходишь, да? Вот дурак, как я сразу не отгадал. — Он улыбнулся, и она робко ответила ему — улыбка вышла кривая, жалкая, но он и ее принял за подтверждение. — Это чтобы я посерьезнее к вашим относился, да? Бедная моя, да я и так отношусь к тебе и твоим сказкам серьезнее некуда! Ведьма местная, надо же… Там тоже бабка была, все глупости говорила… Да таких сюжетов пропасть. Брось, хватит! Сейчас Этого поймают, что камнями тут разбросался, — окажется, что я какую-нибудь тяжбу не в его пользу решил. Погоди, увидишь…
Видимо, губернатор и впрямь обладал неким даром предвидения, необходимым для государственного человека: затрезвонил телефон на столе, и охрана доложила по внутреннему, что злоумышленник пойман, да не особенно, собственно, и убегал; что их оказалось двое; что оба они готовы предстать перед губернатором для снятия первичного допроса и впредь до особого распоряжения их толком не трогали.
— Ну, давайте, — сказал губернатор. — Вот увидишь сейчас. Я, кажется, даже знаю…
Предчувствие и тут не соврало ему. Охрана втолкнула В столовую Рякина и Стрешина, или Стрешина и Рякина, или Стряшина и Рекина — словом, сладкую парочку, полгода изводившую его тяжбой, а сегодня с утра (чувство — будто год назад) распотешившую божбой и дружбой.
— Драсти, губернатор, — сказал Стрешин.
— Драсти, драсти, — закивал Рякин.
— Не серчай, губернатор.
— Прости, гублинатор.
— Оно так вышло.
— Вышло, чего уж.
— Нельзя тебе тут.
— Нельзя, нельзя.
— Полгода смотрим.
— Думаем, думаем.
— А сегодня поняли.
— Ты самый и есть.
— А ну молчать! — заорал губернатор.
Рякин и Стрешин испуганно замолкли. Охрана врала — их таки потрепали при задержании: под глазом у того, что слева, набухал багровый фонарь, а у второго раздулось и пылало ухо, по которому некто от души засветил.
— Все время лопочут, — пожаловался телохранитель. — Ничего, посидят, подумают…
— Посидеть можно, — завел дуэт Рякин.
— Можно, можно.
— Теперь можно.
— Теперь все можно.
— Мы всем сказали.
— Всем, всем сказали…
— Что вы сказали?! — не выдержал губернатор. — Быстро, внятно и по одному.
— Вот она все скажет, — показал Стрешин на Ашу.
— Скажет, скажет, — подхватил Рякин.
— Она все знает.
— Теперь знает.
Губернатор обернулся на Ашу. Она сидела неподвижно, опустив глаза.
— Ты их знаешь?
— Знает, знает, — залопотал Стрешин, но телохранитель двинул его кулаком по затылку, и тот затих.
Аша подняла на него полные слез глаза. Он понял, что это утвердительный ответ.
— Откуда? Кто они такие?
— Наши, — сказала она. — Из бабушкиной деревни.
— Они что, следили за тобой?
— Значит, следили, — сказала она.
— Вы со своей тяжбой идиотской за этим ко мне ходили? — спросил губернатор.
— Не за этим, не за этим, — испуганно проговорил Стрешин.
— У нас правда тяжба.
— Мы по делу, губернатор.
— По делу, гублинатор…
— Мы не следить, не следить…
— Нам нельзя следить…
— Мы люди маленькие, губернатор…
— Маленькие, гублинатор…
Телохранитель слегка столкнул Стрешина и Рякина лбами. Парный конферанс ненадолго стих.
— Они камень бросили? — спросил губернатор.
— Вот этот, — телохранитель вытолкнул вперед того, что стоял слева.
— Мы не в тебя, губернатор…
— И не в нее, гублинатор…
— Просто чтоб ты знал…
— Чтоб уехал.
— Дальше хуже будет…
— Земля поднимется!
— Нельзя, чтоб поднималась.
— Нельзя, гублинатор!
— Уже и земля? — язвительно спросил Бороздин. — Это что же, всем миром, что ли?
— Это хуже, — сказала Аша. — Они правду говорят, ты не знаешь. Земля в последний раз давно поднималась, старики не упомнят. Это наша земля, заговоренная. Если мы не уйдем — тут весь город посыплется.
— И село, и село, — закивал Стрешин.
— И лес, и лес, — зачастил Рякин.
— Ямы!
— Овраги!
— Реки!
— Горы!
— Тихо! — крикнула теперь уже Аша. Губернатор никогда не слышал у нее столь властного голоса. — Что я в тягости — вы знаете, — начала она решительно. — Теперь и ты, губернатор, знаешь. Я четвертый месяц молчу, пять осталось.
Губернатор только теперь вспомнил, что еще ничего ей не сказал о судьбе будущего ребенка — до того поразила его Ашина вера в пророчество и само это пророчество; он никогда, конечно, не принимал всерьез такие вещи — но она была явно не в том состоянии, чтобы говорить с ней о радостях материнства и о его готовности если не заключить брак, то по крайней мере признать ребенка. Сначала надо было утешить, успокоить, а уж потом… А сейчас до него дошло главное в этой истории: она на четвертом месяце, а он ничего не замечал! Вот откуда эти слезы при виде заката, и страхи, и впечатлительность. Он знал, что многие во время беременности и родов сходят с ума — вот почему она так поверила этой ерунде… Врача, и немедленно! Он-то ее отучит от этих глупостей, объяснит их происхождение, — если найти хорошего специалиста, она быстро придет в себя.
— Я уйду, — продолжала она после недолгого молчания. — Но дитя мое убить я не дам, у меня не будет другого. Я свою судьбу знаю, у волков всегда так. Дитя не дам трогать. Убить дитя — дело страшное, толочное, соколобное. Кто бы он ни был, а он мой, и это уж мое дело — кто из него вырастет. Мать не захочет — дитя никогда злодеем не будет, за то я отвечу. С тобой, губернатор, я не уйду, нам нельзя вместе.
— Никуда ты не уйдешь, — начал губернатор.
— Молчи, слушай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Господи, Аша! И Меншиков, стало быть, степняк?
— Степняк, — убежденно говорила она. — На севере и помер сразу.
Дальше слушать этот бред было ему невмоготу… но какой-то червь продолжал его точить: чередования оттепелей и заморозков в точности напоминали качели, на которых Даждь-бог и Жаждь-бог летали в своем неподвижном, ровно освещенном, плоском пространстве. И конфликт свободы и долга прослеживался на каждом шагу… Боже мой, но он ведь и везде прослеживался! Я тебе хоть сейчас по этому признаку любое сообщество разделю, вон и в Каганате ссорятся…
— Скажи, — спросил он ее как-то в сухой, ломкий осенний день, незадолго до последнего Дня дыма, когда она прощалась с летней дачей и помогала растениям погрузиться в зимний сон — нашептывала что-то, уговаривала, утешала. — Скажи, но ведь вечно этот ваш круг не может продолжаться? Должны когда-то иссякнуть запасы, надоест, в конце концов…
— Мы про это не думаем, — сказала она ровно, но он почувствовал, что Аша насторожилась.
— Ой, не глупи. Жить и не думать о смерти — это, прости, детство. Ты же не хочешь оставаться вечным ребенком, как все ваше племя?
— При чем тут дети? Про смерть мы знаем, смерти не боимся. После нас будет как при нас. Это уж мы должны сделать.
— Но вечного ничего нет, пойми. Посмотри на это ваше коренное население, оно же все теперь — как васьки. Ни работать, то есть прости, плавать, конечно, — ни думать, ни жить… Не бывает бесконечной деградации, должно быть и дно…
— Так ведь деградация — это по-вашему. А по-нашему — это все к лучшему. Васьки — они тоже не просто так. Васьки — как волки, даже и повыше, иные думают.
— А. Понял. Местные юродивые. Вонюченькая святость.
— Думай как знаешь, — ласково сказала она.
— Ладно, я не про них. Ты мне объясни: представление о конце времен в вашей религии бывает? Не бывает религий без учения о конце света, это закон. Вырождение — такая вещь, оно невооруженным глазом видно…
— Ну так и у вас вырождение, — ответила Аша, поднимая на него огромные карие глаза. — Вот на себя посмотри: многих ты туземцев до смерти запорол? Некоторых даже из тюрьмы выпустил, кто батон украл или что… Васек при тебе не очень ловят, не трогаешь их… Со мной всегда хороший, я не могу жаловаться на тебя… Значит, и ты уже не очень северянин, государственный человек. Разве я любила бы тебя, если бы…
— Нет, нет, конечно. Это вполне в русле ваших представлений, — сказал губернатор, в душе впервые усомнившись и допустимости союза с туземкой. Может быть, тут и впрямь был признак деградации? По Моэму, с туземками жили все губернаторы, — но это были времена вырождения империи…
— Что, если я уйду от тебя? — спросил он однажды, шутки ради. — Я вспомнил рассказ, старый, про туземку и чиновника. Она его любила и прокляла. Он отплыл в Англию, жениться на богатой, и едва корабль отчалил от берега — у него началась мучительная икота. Икал день, два, три, а через неделю умер, потому что не мог ни пить, ни есть. Скажешь какое-нибудь волчье слово — и что со мной будет?
— Не скажу я тебе волчьего слова, — ответила Аша плача. — Если захочешь жениться, иди куда хочешь, у нас не бывает так, чтобы за это проклинать…
Тут он и понял окончательно, что никогда никуда не уйдет; что сильнее, чем похотью, она привязала его жалостью, что стоит ему представить ее оставленной, тихо плачущей, молча нее терпящей — как он бросит все, любой долг, любую государственную необходимость. Может, долг еще и не бросит, утешил себя губернатор. Но женщины, которая сумела бы его переманить от Аши, нет в природе. Здесь тоже долг, тоже преданность…
— А ты меня не оставишь? — спросил он.
— Не оставлю.
— Даже если бабушка скажет?
Аша вскочила и уставилась на него с ужасом:
— Почему бабушка скажет?
— Мало ли. Иногда бабушкам не нравятся внучкины женихи. Что такого, что ты всполошилась?
Не знаешь ты, — выдохнула она, — не знаешь. Если мне с тобой нельзя — значит, все; тут и волчье слово не спасет.
— И что, уйдешь?
— Тут уж уходи, не уходи. Тут уж конец, — и больше он не добился от нее ни слова.
— Уходить мне надо, — сказала она, едва он вошел. Она ждала в кабинете, стояла у окна, высматривала его.
— Погоди, погоди. Нельзя меня сейчас так огорошивать, меня и так, знаешь, только что не убили.
— Кто?! — Она в ужасе прижала руки к груди, никогда он не видел ее такой потерянной.
— Какой-то васька, странный мужик. Впервые видел его. Лопотал непонятное — уезжай, уезжай… Можешь ты мне объяснить, в чем дело?
— Обо мне говорил?
— Говорил что-то. Погоди, сейчас… Да сядь ты, наконец! Почему ты света не зажигаешь?
— Не надо, нельзя свет! — вскрикнула она.
— Почему?! От кого ты прячешься? Что за ерунда, черт возьми, это мой дом, в конце концов…
— Я все скажу, все! Не сейчас, погоди. Не надо свет. Пойди сюда. Ну, что он про меня говорил?
— Говорил, чтобы я тебя оставил. Аша, это черт-те что. Я не могу разбираться в этой белиберде туземной. Мне эти ваши верования…
— Тут не верования! — застонала она. — Что ты знаешь! Говори: он сказал, чтобы ты ушел?
— Да. Он так говорил — черта с два поймешь. Говорил, чтобы я оставил тебя и уезжал, с тобой разберутся. Кто с тобой должен разбираться, что ты натворила? Покрывала коснулась?
— Какого покрывала?
— Успокойся, я просто забыл, что ты не все читала. Была такая легенда про девушку, которая коснулась покрывала богини.
— Я не касалась, ничего не касалась, — повторила она дрожа. Губернатор обнял ее и зашептал в ухо:
— Ну хватит, хватит. Что за глупости. Пьяный дурак замахнулся топором. Он же и ударить не смог. Ты права, он еще сказал, что они убивать не могут.
— Мы не можем, да, — закивала она. — Иногда волки могут, но потом знаешь как мучаемся? Я никогда не пробовала. Я не смогу. Мне уйти надо.
— Почему уйти, куда? Объясни ты наконец!
Он решительно шагнул к выключателю, зажег свет, и через секунду в окно влетел огромный булыжник — Аша еле успела отскочить. На пол брызнуло стекло. Внизу затопотала охрана, послышались свистки и ругань. В комнату ворвался телохранитель.
— Что, Алексей Петрович? Не ранены?
— Аша, ты как?
Она молчала, закрыв лицо руками.
— Мы эту сволочь поймаем, за ним Михалыч побежал. Как же это он, откуда? — Телохранитель шагнул к черному окну, оскалившемуся осколками. — Напротив стоял, гадина… Ну, поймаем — лично допрошу. Не уйдет, Алексей Петрович, верняк, не уйдет.
— Ко мне его, когда поймаете, — сказал губернатор. — Позовите там водителя, скажите, что мы поедем на дачу.
— Нет! — закричала Аша. — Нельзя! Нет! Только тут, только в городе!
— Черт, — устало выговорил губернатор и потер левый висок. — Ну, усильте охрану… пусть постелят на первом этаже, а ваши ребята стекла проверят. (В спальне на первом этаже стекла на всякий случай стояли не простые, а бронированные.) Идите сейчас, мы чай пить будем.
— Да накрыто, — сказал телохранитель. — Вы не сердитесь, Алексей Петрович, я по периметру посты выставлю… Мне уж водитель сказал — что это вы без меня-то? Ведь такое могло…
— Ничего там не могло, — сказал губернатор. — Вы не очень распространяйтесь, что я туда ездил. Это мои дела, мы сами разберемся. Аша, идем.
Он взял ее за руку. Она шла за ним вяло, безвольно, опустив глаза, еле передвигая ноги.
Глава третья
1
— Черт-те что, — повторил губернатор, совершенно успокоившись.
Сходить с ума было положительно не из-за чего. Тревожило его по-настоящему только одно — да и то не тревожило, а так, червячок внутри посасывал: во всяком триллере страшно не тогда, когда убивают, — это бы полбеды, жанр такой, — но когда убивают неумело. Страшно не просто получить письмо, написанное кровью, — но письмо детским почерком, с грамматическими ошибками. Во всей этой истории его пугала именно детскость, неуклюжесть попыток: его бездоказательно уверяли в Ашиной неверности, его караулил с топором мужик, не умеющий нанести удара; в его окно метнули булыжник, как только там загорелся свет и обозначились силуэты, — но ясно же, что булыжником никого не убьешь… Он сумел вызвать в местном населении, которое сроду ничего не делало, кроме тупой сельхозработы, не просто ненависть, а желание его убить, убрать; чтобы эта публика дошла до такого намерения — надо было в самом деле привести в действие серьезные силы. Это он понимал. Он не понимал только, почему дурацкая легенда так живуча в сознании именно этого несчастного народа. Впрочем, если в центре верили в Капшировского и Белое братство, последнее он застал первокурсником, — почему в этой глуши не верить, что от их с Ашей брака родится антихрист? Вполне в русле здешних легенд. Вот, значит, как закончится равновесное качание двух богов. Не вечно бегать по кругу здешней истории. Придет человек из старого северного рода, встретит девушку-волка из другого старого рода, они познают друг друга, она понесет от него, — и тот, кто от них родится, положит конец обоим захватчикам, да и самому коренному населению. А потому никак нельзя, чтобы он рождался. Пока они были вместе, туземцы терпели, да большинство из них ничего и не знало, но стоило Аше поехать к бабушке и признаться в беременности (туземцы говорили — «в тягости», беременем у них называлась грибная корзина), как волки забеспокоились. Тут же прознали — откуда только, по какому телеграфу?! — что варяг того самого, северного рода.
— Почему ты не говорил мне? — спросила Аша с жалобным укором, действовавшим на него особенно неотразимо; он тут же чувствовал себя виноватым за все ее бывшие и будущие беды.
— Чего не говорил?!
— Что ты Рюрикова корня.
— Господи, Аша! Откуда мне было знать, что это имеет значение! Я Кононов по отцу, никогда не носил этой фамилии, всю жизнь писался Бороздиным. Это фамилия отчима, мать вышла замуж, когда мне был год. Кононов никогда и не жил с нами, я понятия не имею, кто он такой…
— Что ж ты так, губернатор. Это же самый варяжский род. Конунг, конан — или не знаешь? Предводителев сын, вот оно что значит. Ты бы хоть мне сказал, я б к тебе на полок не пошла.
— На какой полок?
— Сто шагов, мера наша, — сказала она с виноватой улыбкой. — У вас переврали, говорят — «порог».
— Где же я это читал? — хмуро спросил губернатор. — Он полюбил местную ведьму, а ей с ним было нельзя. Ее за связь с человеком и свои проклянут, и деревенские камнями побьют… Вспомнил! «Олеся», да? Ты же, Ашка, начитанная девочка, только притворяешься дурой. В библиотеку небось ходишь, да? Вот дурак, как я сразу не отгадал. — Он улыбнулся, и она робко ответила ему — улыбка вышла кривая, жалкая, но он и ее принял за подтверждение. — Это чтобы я посерьезнее к вашим относился, да? Бедная моя, да я и так отношусь к тебе и твоим сказкам серьезнее некуда! Ведьма местная, надо же… Там тоже бабка была, все глупости говорила… Да таких сюжетов пропасть. Брось, хватит! Сейчас Этого поймают, что камнями тут разбросался, — окажется, что я какую-нибудь тяжбу не в его пользу решил. Погоди, увидишь…
Видимо, губернатор и впрямь обладал неким даром предвидения, необходимым для государственного человека: затрезвонил телефон на столе, и охрана доложила по внутреннему, что злоумышленник пойман, да не особенно, собственно, и убегал; что их оказалось двое; что оба они готовы предстать перед губернатором для снятия первичного допроса и впредь до особого распоряжения их толком не трогали.
— Ну, давайте, — сказал губернатор. — Вот увидишь сейчас. Я, кажется, даже знаю…
Предчувствие и тут не соврало ему. Охрана втолкнула В столовую Рякина и Стрешина, или Стрешина и Рякина, или Стряшина и Рекина — словом, сладкую парочку, полгода изводившую его тяжбой, а сегодня с утра (чувство — будто год назад) распотешившую божбой и дружбой.
— Драсти, губернатор, — сказал Стрешин.
— Драсти, драсти, — закивал Рякин.
— Не серчай, губернатор.
— Прости, гублинатор.
— Оно так вышло.
— Вышло, чего уж.
— Нельзя тебе тут.
— Нельзя, нельзя.
— Полгода смотрим.
— Думаем, думаем.
— А сегодня поняли.
— Ты самый и есть.
— А ну молчать! — заорал губернатор.
Рякин и Стрешин испуганно замолкли. Охрана врала — их таки потрепали при задержании: под глазом у того, что слева, набухал багровый фонарь, а у второго раздулось и пылало ухо, по которому некто от души засветил.
— Все время лопочут, — пожаловался телохранитель. — Ничего, посидят, подумают…
— Посидеть можно, — завел дуэт Рякин.
— Можно, можно.
— Теперь можно.
— Теперь все можно.
— Мы всем сказали.
— Всем, всем сказали…
— Что вы сказали?! — не выдержал губернатор. — Быстро, внятно и по одному.
— Вот она все скажет, — показал Стрешин на Ашу.
— Скажет, скажет, — подхватил Рякин.
— Она все знает.
— Теперь знает.
Губернатор обернулся на Ашу. Она сидела неподвижно, опустив глаза.
— Ты их знаешь?
— Знает, знает, — залопотал Стрешин, но телохранитель двинул его кулаком по затылку, и тот затих.
Аша подняла на него полные слез глаза. Он понял, что это утвердительный ответ.
— Откуда? Кто они такие?
— Наши, — сказала она. — Из бабушкиной деревни.
— Они что, следили за тобой?
— Значит, следили, — сказала она.
— Вы со своей тяжбой идиотской за этим ко мне ходили? — спросил губернатор.
— Не за этим, не за этим, — испуганно проговорил Стрешин.
— У нас правда тяжба.
— Мы по делу, губернатор.
— По делу, гублинатор…
— Мы не следить, не следить…
— Нам нельзя следить…
— Мы люди маленькие, губернатор…
— Маленькие, гублинатор…
Телохранитель слегка столкнул Стрешина и Рякина лбами. Парный конферанс ненадолго стих.
— Они камень бросили? — спросил губернатор.
— Вот этот, — телохранитель вытолкнул вперед того, что стоял слева.
— Мы не в тебя, губернатор…
— И не в нее, гублинатор…
— Просто чтоб ты знал…
— Чтоб уехал.
— Дальше хуже будет…
— Земля поднимется!
— Нельзя, чтоб поднималась.
— Нельзя, гублинатор!
— Уже и земля? — язвительно спросил Бороздин. — Это что же, всем миром, что ли?
— Это хуже, — сказала Аша. — Они правду говорят, ты не знаешь. Земля в последний раз давно поднималась, старики не упомнят. Это наша земля, заговоренная. Если мы не уйдем — тут весь город посыплется.
— И село, и село, — закивал Стрешин.
— И лес, и лес, — зачастил Рякин.
— Ямы!
— Овраги!
— Реки!
— Горы!
— Тихо! — крикнула теперь уже Аша. Губернатор никогда не слышал у нее столь властного голоса. — Что я в тягости — вы знаете, — начала она решительно. — Теперь и ты, губернатор, знаешь. Я четвертый месяц молчу, пять осталось.
Губернатор только теперь вспомнил, что еще ничего ей не сказал о судьбе будущего ребенка — до того поразила его Ашина вера в пророчество и само это пророчество; он никогда, конечно, не принимал всерьез такие вещи — но она была явно не в том состоянии, чтобы говорить с ней о радостях материнства и о его готовности если не заключить брак, то по крайней мере признать ребенка. Сначала надо было утешить, успокоить, а уж потом… А сейчас до него дошло главное в этой истории: она на четвертом месяце, а он ничего не замечал! Вот откуда эти слезы при виде заката, и страхи, и впечатлительность. Он знал, что многие во время беременности и родов сходят с ума — вот почему она так поверила этой ерунде… Врача, и немедленно! Он-то ее отучит от этих глупостей, объяснит их происхождение, — если найти хорошего специалиста, она быстро придет в себя.
— Я уйду, — продолжала она после недолгого молчания. — Но дитя мое убить я не дам, у меня не будет другого. Я свою судьбу знаю, у волков всегда так. Дитя не дам трогать. Убить дитя — дело страшное, толочное, соколобное. Кто бы он ни был, а он мой, и это уж мое дело — кто из него вырастет. Мать не захочет — дитя никогда злодеем не будет, за то я отвечу. С тобой, губернатор, я не уйду, нам нельзя вместе.
— Никуда ты не уйдешь, — начал губернатор.
— Молчи, слушай!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81