А мне взяла и испекла, это, говорят, особая судьба. А если кому в пироге боб, тот самый великий волк, но из наших давно никому боба не было.
Бедная девочка, подумал он. Старуха повезла ее в гости к дальней деревенской родне, и там, среди сельской скудости, чтобы хоть как-то скрасить жалкую жизнь, ей рассказали сказку про волшебный пирог с ревенем. Мало же было в ее Жизни сказок, мало чудес, если пирог с ревенем до сих пор для нее чудо, а несчастная деревня в средней полосе выглядит островом изобилия!
— И яблоньку видела, — продолжала Аша. — Прямо в лесу стоит, ветки до земли. Сама растет, сама плодоносит, ни поливать, ни копать — ничего! Мне яблоко дали, ох какое яблоко! Вот такое, с голову твою. — Она обняла его голову и прижала к груди. — Ах, хорошо в Дегунине, как хорошо в Дегунине! Если выпадет мне уходить, я хоть посмотрю напоследок.
— Что ж ты туда каждый год не ездила?
— А нельзя, — просто ответила она, удивляясь, как он может не знать таких несложных вещей. — Если каждый все будет — в Дегунино да в Дегунино, остальная земля совсем завшивеет. Люди на своей земле должны жить. Туда и так все едут, вот и на войне вашей все только туда… Сколько деревень кругом, ты погляди, — ни за одну больше не дерутся! Ее и на той войне десять раз штурмом брали да обратно отбивали, почитай, написано.
Надо почитать, подумал он. Бред бредом, а кое-что его точило. Положим, Аша все врет, все это дурацкие выдумки от начала до конца. Но отчего в самом бессмысленном населенном пункте, чье стратегическое значение ничтожно, образовался дегунинский котел? Почему это несчастное Дегунино берут и отбирают, с какой радости? Или это в Ашиной голове, после чтения официальных реляций, возникла столь причудливая версия — раз берут, значит, надо, значит, там рай? Наложилось как-то на детские представления? Тоже странное совпадение: бабка ведь возила ее именно в Дегунино… Но это была единственная возможность рационально объяснить странный миф о даждь-божьей деревне.
— И ты туда поедешь? Со мной не останешься?
— Завтра же поеду. Если только земля не встанет. Может и земля не пустить. Хотя такое — вряд ли. Вряд ли, сам посуди, — кажется, она уговаривала не его, а себя. — Пока в Дегунине не решат, как ей встать? Неизвестно же еще. Мало что старики говорят. Пусть в Дегунине посмотрят, да?
— Да, да. — Он погладил ее по спине — и поразился тому, как сведены у нее все мышцы, в каком страшном напряжении остается она до сих пор, хотя вот уж час как они лежат рядом и он пытается ее разговорить. — Спи, тебе надо много спать. Я не знал, а то бы давно уже не…
Он хотел сказать, что не допустил бы никакой близости, признайся она ему, что беременна: на четвертом месяце, знал он, уже опасно, да ей и не до того сейчас. Она все поняла.
— Мне от тебя никакого вреда не будет. Мне от другого вред будет.
— Отчего?
— Узнаешь еще. Погоди, много всего узнаешь.
Губернатору казалось, что они проспали всего час, но когда его разбудил оглушительный телефонный звонок — уже светало. Снов не было, спал он путано, часто просыпался, мерз, смотрел на Ашу — все казалось, что сбежала. Прыгнув к телефону, взглянул на часы — половина седьмого. Вызывала Москва.
— Слушаю, — буркнул он, не заботясь принять этакий бодрый и гордый тон, как бы еще не ложился, весь в государственных делах. Напротив, ему хотелось показать, что ради Москвы он не станет притворяться чрезмерно деятельным — стесняться нечего.
— Примите распоряжение, — равнодушно сказал секретарь. — Бороздину Алексею Петровичу, от пятнадцатого июля. Цитата дня: от святителя Евстахия Дальнобойного глас шестый. Аще же кто не чтит белоснежныя памяти предков, кровью своею поливших землю Отечества, широко распространенного во все пределы, того отрыгнем из уст своих, како отхаркиваем склизкую мокроту. Слово дня: консервативная модернизация. Солнце в Овне, Венера благоприятствует эксперименту. По друидическому календарю день традесканции, благоприятствует гаданию. Вам надлежит сего дня двенадцать часов Москвы прибыть Архангельское получения дальнейших указаний самолет выслан категория срочно, срочно, как поняли, прием.
— Вас понял, — севшим голосом сказал губернатор. Вызов в Москву после непременной гороскопно-цитатной пурги, в последнее время открывавшей все распоряжения, был для него как удар обухом. Он мысленно приготовился к идиотскому распоряжению вроде анемометров, Но дело было серьезнее. Он отчего-то с самого начала знал, что ситуация связана с Ашей, и тут же вспомнил ее слова о том, что волки пролезут, коли понадобится, в любую щель; однако допустить самую мысль, что в верхах знают о туземцах и туземные смутные верования тревожат их, он не мог ни при какой погоде. Если наверху солидарны с Рякиным и Стешиным, это означает конец безоговорочный и бесповоротный. Аша проснулась и села на кровати.
— Вызвали, да? — хрипло спросила она.
— Да, — он не видел смысла врать.
— Ну, я ж говорила. Значит, и они знают.
— Аша, ну что такое! — закричал он, перестав сдерживаться. — Ты же не дура, не дикарка, в конце концов! Вас же всех учили чему-то! Ты всерьез веришь, что меня вызывают в Москву, потому что ты можешь родить антихриста?!
— Я не верю, я знаю, — почти беззвучно ответила она.
— Ты полетишь со мной.
— Никогда. Они меня прямо там заберут.
Господи, как в них укоренился страх, что заберут, подумал губернатор. А с другой стороны, что еще с ними тут делали?
— Хорошо. Что ты предлагаешь?
— Прямо сейчас в Дегунино меня отправь. Или на поезд посади, или машину дай.
— Где твое Дегунино?
— От Курска будет километров двести, но там петлять надо. Я дорогу знаю.
— Если там действительно боевые действия, ты никак туда не попадешь.
— Я-то попаду, — сказала она, глядя в сторону. — Я туда всяко попаду. Мне лишь бы по дороге никто зла не натворил.
— Что, могут?
— Ой могут. Все уж знают небось. Наша почта быстрая.
— Я сам отвезу тебя.
— Далеко везти, губернатор. Тебе нельзя отлучаться настолько. Ну, а скажут мне, чтоб я в горы шла? Ты куда денешься — со мной пойдешь?
— Ничего тебе не скажут, брось глупости.
— Ладно, не о том речь. Как ты отправишь меня?
— Мне сейчас надо вылетать, самолет выслали. Я тебя отправлю, когда вернусь, а пока ты здесь пересидишь под охраной.
— Нет! — крикнула она. — Здесь я ни под какой охраной сидеть не буду. Здесь без тебя что угодно сделают. Есть у тебя в городе где спрятать меня?
— А у своих тебе негде пересидеть?
— К моим мне нельзя теперь, я для своих теперь зачумленная.
— О черт!
Губернатор принялся лихорадочно одеваться. Прятать ему еще никого не приходилось. Черт бы их побрал с их древними поверьями. И тут он вспомнил о Григории — безобидном местном алкаше, не из туземцев, который приторговывал изделиями местных промыслов и пару раз консультировал губернатора по истории края. Знания у Григория были самые поверхностные, о волках он только слышал и личным знакомством похвастаться не мог, но город и его окрестности знал, как свои пять пальцев. Как его занесло в эти края — никто толком сказать не мог; сам он смутно намекал, что жил когда-то в Москве и работал на расхазаренного впоследствии олигарха; «расхазаренный» — был его собственный неологизм. Еще до того, как олигарх был взят к ответу со всей семьей, пиарщик бежал в леса: закатиться В Сибирь, в щелку дальнего и темного округа, представлялось ему единственным спасением, и он не ошибся. Его, быть может, искали в Москве, а может, он преувеличил опасность, — но в Сибири ему жилось славно, он взял в жены туземку из простых, полуграмотных и по-гогеновски смуглых, с блинообразным, но не лишенным миловидности лицом; жил на окраине, в разваливающейся хрущобе, разбил огород, печатался за копейки в местной газете — слоном, вел нормальную жизнь провинциального интеллигента, отличаясь, правда, тем, что было у него кое-что припрятано с пиаровских времен. Удивительней всего в бывшем пиарщике была его бытовая непритязательность: судя по его рассказам, он должен был привыкнуть к роскоши, — но то ли в профессиональный кодекс людей его круга входила полезная способность быстро приноравливаться к любым обстоятельствам, то ли он так был рад уцелеть, что и хрущобу на сибирской окраине считал счастьем. У Григория Ашу точно никто не стал бы искать: он умудрился так хорошо закатиться в щель, что о нем в самом деле забыли. Он и губернатору советовал поступить так же: «Погодите, сейчас всех будут менять, дойдет и до вас. А если вы отползете в сторону, вашего отсутствия в первый год никто и не заметит. Поставьте за себя хоть Никиту — он этикет знает. Помяните мое слово: сейчас никому ничего не нужно, кроме как сажать. Иначе государство просто не прокормится. Оно тихо жрет само себя, и вас обязательно схарчат — потому что надо же брать и начальство, чтобы народ не возроптал».
Губернатор слушал с легкой усмешкой: верна государственная линия. Если такие трусы и приспособленцы, не лишенные обаяния, но начисто лишенные аналитических способностей, когда-то рулили тут крупными корпорациями — все делалось правильно; не уничтожать, конечно, но вытеснять… Теперь Григорий со всей его беспринципностью был единственным человеком, на котоporo губернатор мог положиться, — но с другой стороны, бывшие люди всегда надежны, им нечего терять. Губернатор поднялся в кабинет (стекло уже вставили, славно, не распускаю), распечатал на всякий случай показатели последнего месяца, сложил их в портфель и вызвал водителя.
— Васильич, через четверть часа поедем в аэропорт. Ашу возьмем с собой. Меня высадишь там, а ее кружными путями, на всякий случай, чтоб никто не засек, отвезешь к Григорию Емельянову, мы у него были, на Саврасовской.
— Знаю, — кивнул шофер.
— Там высадишь, проверишь, чтобы все чисто, — я его предупрежу. Не болтай особенно. Из Москвы позвоню, встретишь.
Шофер снова кивнул. Пожалуй, из всей обслуги это был человек наиболее надежный — привык иметь дело с механизмами и сам почти превратился в машину.
Губернатор позвонил Григорию, извинился за ранний звонок и с места в карьер приступил к главному:
— Григорий, у меня просьба к вам. Можете взять к себе на сутки девушку? Ее надо спрятать, туземцы принимают ее за ведьму и угрожают убить.
— Почему ко мне? — испугался Григорий. — Посадите куда-нибудь к себе в каталажку…
— Я не могу оставлять ее под присмотром местных. Они по сарафанному радио живо разузнают, где она, и будет погром. А своих кадров у меня только обслуга. Не в резиденции же мне ее держать. Люди подумают черт-те что.
— А потом куда вы ее?
— Отправлю в соседний округ, неважно. Вы же знаете, они в последнее время верят любой ерунде. Колдуны, знахари. Не волнуйтесь, ее к вам осторожно подвезут, никто вас громить не будет. Я охрану дам.
Некоторое время в Григории боролись два страха — он одинаково боялся ссориться с любым начальством и ввязываться в любые истории.
— А охрану точно дадите? — спросил он наконец.
— Обязательно, из моих. Сами понимаете, я первый не заинтересован, чтобы в городе были волнения. А цивилизованных людей, на которых можно полагаться, у меня тут раз и обчелся.
— Ну, черт с ней, пусть везут. Я отошлю жену к родне, нечего ей смотреть на колдуний.
— Очень здравое решение, — похвалил губернатор. Бледная и напряженная Аша в машине молчала.
— Васильич тебя отвезет к надежному человеку, — сказал губернатор. — Там тебе бояться нечего, а к ночи я прилечу, заберу тебя.
— Никуда ты не прилетишь, — сказала она спокойно.
— Почему, интересно?
— Потому что никто тебя сюда больше не отпустит.
— Что, заберут? — поддразнил он ее.
— Забрать не заберут, а куда услать — найдут. Хоть на войну, хоть еще куда. Им главное — выманить тебя отсюда. Без тебя тут со мной…
— Но пойми, я не могу тебя взять в Москву. Там меня встретят у трапа, куда я тебя дену?
— Я не говорю, чтоб ты меня брал. В Москве они меня сразу…
— Пережди сутки, я приеду и отправлю тебя в твое Дегунино.
— Я сама в Дегунино уйду, — упрямо повторила Аша. — Мне другого пути нет.
— Хорошо, хорошо! Подожди один день.
Он не сомневался, что сумеет по возвращении уговорить ее остаться или хоть выработает оптимальный маршрут для бессмысленной поездки в Дегунино к неведомой тетке. Быть не может, чтобы Москва вызывала его из-за Аши. Да откуда в Москве и знать про Ашу? Кто из туземцев способен был написать донос? «Во первых строках моего письма доводим ваше сведение, что гублинатор живет с девушкой как с жиной примите экстрыные меры»? В Москве давно уже не читали доносов, потому что все доносили на всех; брали не тех, на кого писали, а тех, кого нужно было.
Правительственный самолет ждал его на взлетной полосе; внутренних рейсов давно не было из-за износа самолетов. Летали редко и по крайней необходимости; на московские совещания за губернаторами высылали несколько самолетов из кремлевского авиапарка, да и совещания бывали раз в году, больше для проформы. Никаких признаков опалы не наблюдалось: стюард спокойно приветствовал его, отдал рапорт, о причинах вызова, естественно, ничего не говорил, потому что не знал. Губернатор оставил Ашу в машине, даже не поцеловав на прощанье: вечером вернусь, долгие проводы — лишние слезы. Васильич резко стартовал и скрылся. В восемь утра по местному и в пять по Москве они были уже в воздухе.
3
Во Внукове-2 его встретили у трапа, как и предполагалось; здесь тоже не было заметно опалы — как всегда, провели через vip-зал (он набрал газет — в Сибирь к нему доходили только правительственные, выписывать прочие он не видел смысла, в правительственных хоть какая-то информация, пусть между строк). Машина уже ждала. Архангельское было в часе езды от Москвы и получасе от Внукова. Устроившись на заднем сиденье, губернатор немедленно набрал Григория — межгород жрал страшные деньги, но надо было убедиться, что Аша в порядке.
— Девушка у вас? — спросил он.
— У меня, у меня, — проворчал Григорий. — Вернетесь — я с вами хочу повидаться.
— Случилось что-то?
— Ничего особенного. Привет Москве. Вы в городе?
— За городом, на совещании.
— Все равно привет. Будете на Тверской — расскажете, как и что.
Несколько успокоившись, губернатор развернул газету. Это были неправительственные «Известия», по-своему боровшиеся с государственной монополией на русский письменный, введенной еще в позапрошлом году (налог на русский устный был применен ко всем пользователям языка за год до этого). Из-за этой-то монополии ему и пришлось отказаться от чтения всех изданий, кроме «России» и «Российской газеты», да еще «Парламентский вестник» приносили в нагрузку, — но, как государственный человек, он понимал и тех, кто ввел эту монополию. Стране надо было хоть на чем-то наживаться. Попытки брать деньги с Запада за употребление слов «Россия», «русский», «консервативная модернизация» ни к чему не привели, да если бы и привели — о России там почти не упоминалось, ибо в ней не происходило даже катастроф. Пришлось вводить монополию сначала на все государственные понятия — «президент», «парламент», «Отечество», — но поначалу это привело лишь к тому, что газеты отказались писать о власти либо стали пользоваться эвфемизмами. Тогда собственностью объявлен был язык как таковой. Для книг делались существенные скидки, учебники издавались на государственный счет, благо и высшее образование свелось к пятиклассному; но периодика платила по полной, отчего стремительно сокращалась в количестве. Газет и Москве осталось не более шести, плюс две правительственные, совпадавшие почти полностью. Каждая искала свой способ обойти монополию. Так, «Известия», ныне читаемые губернатором, изменяли одну букву в каждом слове, причем всякий раз разную, так что законодательство за ними не поспевало; читатель все понимал, но слова не попадали под налогообложение, ибо в фундаментальном словаре Ушакова, закрепившем языковую норму, не содержались. «Крупномасштубное наступрение край-иелеберальных сыл нна нужном наплавлении захлюбнулось. Чрезвычяйное полошение, фведенное ф Фолхове ф офязи з утэчкой химыческих вешшеств з коммбината имяни Солокалетия Октябля, отминено. Племьера блокбустера „Ф лясах“ ф киноконцептном сале. „Охтябрь“ зобрала везь столличный момонд, срети кодорого блястали…» — следовал перечень, знакомый губернатору до последней буквы, ибо столичный момонд оставался неизменен уже лет тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Бедная девочка, подумал он. Старуха повезла ее в гости к дальней деревенской родне, и там, среди сельской скудости, чтобы хоть как-то скрасить жалкую жизнь, ей рассказали сказку про волшебный пирог с ревенем. Мало же было в ее Жизни сказок, мало чудес, если пирог с ревенем до сих пор для нее чудо, а несчастная деревня в средней полосе выглядит островом изобилия!
— И яблоньку видела, — продолжала Аша. — Прямо в лесу стоит, ветки до земли. Сама растет, сама плодоносит, ни поливать, ни копать — ничего! Мне яблоко дали, ох какое яблоко! Вот такое, с голову твою. — Она обняла его голову и прижала к груди. — Ах, хорошо в Дегунине, как хорошо в Дегунине! Если выпадет мне уходить, я хоть посмотрю напоследок.
— Что ж ты туда каждый год не ездила?
— А нельзя, — просто ответила она, удивляясь, как он может не знать таких несложных вещей. — Если каждый все будет — в Дегунино да в Дегунино, остальная земля совсем завшивеет. Люди на своей земле должны жить. Туда и так все едут, вот и на войне вашей все только туда… Сколько деревень кругом, ты погляди, — ни за одну больше не дерутся! Ее и на той войне десять раз штурмом брали да обратно отбивали, почитай, написано.
Надо почитать, подумал он. Бред бредом, а кое-что его точило. Положим, Аша все врет, все это дурацкие выдумки от начала до конца. Но отчего в самом бессмысленном населенном пункте, чье стратегическое значение ничтожно, образовался дегунинский котел? Почему это несчастное Дегунино берут и отбирают, с какой радости? Или это в Ашиной голове, после чтения официальных реляций, возникла столь причудливая версия — раз берут, значит, надо, значит, там рай? Наложилось как-то на детские представления? Тоже странное совпадение: бабка ведь возила ее именно в Дегунино… Но это была единственная возможность рационально объяснить странный миф о даждь-божьей деревне.
— И ты туда поедешь? Со мной не останешься?
— Завтра же поеду. Если только земля не встанет. Может и земля не пустить. Хотя такое — вряд ли. Вряд ли, сам посуди, — кажется, она уговаривала не его, а себя. — Пока в Дегунине не решат, как ей встать? Неизвестно же еще. Мало что старики говорят. Пусть в Дегунине посмотрят, да?
— Да, да. — Он погладил ее по спине — и поразился тому, как сведены у нее все мышцы, в каком страшном напряжении остается она до сих пор, хотя вот уж час как они лежат рядом и он пытается ее разговорить. — Спи, тебе надо много спать. Я не знал, а то бы давно уже не…
Он хотел сказать, что не допустил бы никакой близости, признайся она ему, что беременна: на четвертом месяце, знал он, уже опасно, да ей и не до того сейчас. Она все поняла.
— Мне от тебя никакого вреда не будет. Мне от другого вред будет.
— Отчего?
— Узнаешь еще. Погоди, много всего узнаешь.
Губернатору казалось, что они проспали всего час, но когда его разбудил оглушительный телефонный звонок — уже светало. Снов не было, спал он путано, часто просыпался, мерз, смотрел на Ашу — все казалось, что сбежала. Прыгнув к телефону, взглянул на часы — половина седьмого. Вызывала Москва.
— Слушаю, — буркнул он, не заботясь принять этакий бодрый и гордый тон, как бы еще не ложился, весь в государственных делах. Напротив, ему хотелось показать, что ради Москвы он не станет притворяться чрезмерно деятельным — стесняться нечего.
— Примите распоряжение, — равнодушно сказал секретарь. — Бороздину Алексею Петровичу, от пятнадцатого июля. Цитата дня: от святителя Евстахия Дальнобойного глас шестый. Аще же кто не чтит белоснежныя памяти предков, кровью своею поливших землю Отечества, широко распространенного во все пределы, того отрыгнем из уст своих, како отхаркиваем склизкую мокроту. Слово дня: консервативная модернизация. Солнце в Овне, Венера благоприятствует эксперименту. По друидическому календарю день традесканции, благоприятствует гаданию. Вам надлежит сего дня двенадцать часов Москвы прибыть Архангельское получения дальнейших указаний самолет выслан категория срочно, срочно, как поняли, прием.
— Вас понял, — севшим голосом сказал губернатор. Вызов в Москву после непременной гороскопно-цитатной пурги, в последнее время открывавшей все распоряжения, был для него как удар обухом. Он мысленно приготовился к идиотскому распоряжению вроде анемометров, Но дело было серьезнее. Он отчего-то с самого начала знал, что ситуация связана с Ашей, и тут же вспомнил ее слова о том, что волки пролезут, коли понадобится, в любую щель; однако допустить самую мысль, что в верхах знают о туземцах и туземные смутные верования тревожат их, он не мог ни при какой погоде. Если наверху солидарны с Рякиным и Стешиным, это означает конец безоговорочный и бесповоротный. Аша проснулась и села на кровати.
— Вызвали, да? — хрипло спросила она.
— Да, — он не видел смысла врать.
— Ну, я ж говорила. Значит, и они знают.
— Аша, ну что такое! — закричал он, перестав сдерживаться. — Ты же не дура, не дикарка, в конце концов! Вас же всех учили чему-то! Ты всерьез веришь, что меня вызывают в Москву, потому что ты можешь родить антихриста?!
— Я не верю, я знаю, — почти беззвучно ответила она.
— Ты полетишь со мной.
— Никогда. Они меня прямо там заберут.
Господи, как в них укоренился страх, что заберут, подумал губернатор. А с другой стороны, что еще с ними тут делали?
— Хорошо. Что ты предлагаешь?
— Прямо сейчас в Дегунино меня отправь. Или на поезд посади, или машину дай.
— Где твое Дегунино?
— От Курска будет километров двести, но там петлять надо. Я дорогу знаю.
— Если там действительно боевые действия, ты никак туда не попадешь.
— Я-то попаду, — сказала она, глядя в сторону. — Я туда всяко попаду. Мне лишь бы по дороге никто зла не натворил.
— Что, могут?
— Ой могут. Все уж знают небось. Наша почта быстрая.
— Я сам отвезу тебя.
— Далеко везти, губернатор. Тебе нельзя отлучаться настолько. Ну, а скажут мне, чтоб я в горы шла? Ты куда денешься — со мной пойдешь?
— Ничего тебе не скажут, брось глупости.
— Ладно, не о том речь. Как ты отправишь меня?
— Мне сейчас надо вылетать, самолет выслали. Я тебя отправлю, когда вернусь, а пока ты здесь пересидишь под охраной.
— Нет! — крикнула она. — Здесь я ни под какой охраной сидеть не буду. Здесь без тебя что угодно сделают. Есть у тебя в городе где спрятать меня?
— А у своих тебе негде пересидеть?
— К моим мне нельзя теперь, я для своих теперь зачумленная.
— О черт!
Губернатор принялся лихорадочно одеваться. Прятать ему еще никого не приходилось. Черт бы их побрал с их древними поверьями. И тут он вспомнил о Григории — безобидном местном алкаше, не из туземцев, который приторговывал изделиями местных промыслов и пару раз консультировал губернатора по истории края. Знания у Григория были самые поверхностные, о волках он только слышал и личным знакомством похвастаться не мог, но город и его окрестности знал, как свои пять пальцев. Как его занесло в эти края — никто толком сказать не мог; сам он смутно намекал, что жил когда-то в Москве и работал на расхазаренного впоследствии олигарха; «расхазаренный» — был его собственный неологизм. Еще до того, как олигарх был взят к ответу со всей семьей, пиарщик бежал в леса: закатиться В Сибирь, в щелку дальнего и темного округа, представлялось ему единственным спасением, и он не ошибся. Его, быть может, искали в Москве, а может, он преувеличил опасность, — но в Сибири ему жилось славно, он взял в жены туземку из простых, полуграмотных и по-гогеновски смуглых, с блинообразным, но не лишенным миловидности лицом; жил на окраине, в разваливающейся хрущобе, разбил огород, печатался за копейки в местной газете — слоном, вел нормальную жизнь провинциального интеллигента, отличаясь, правда, тем, что было у него кое-что припрятано с пиаровских времен. Удивительней всего в бывшем пиарщике была его бытовая непритязательность: судя по его рассказам, он должен был привыкнуть к роскоши, — но то ли в профессиональный кодекс людей его круга входила полезная способность быстро приноравливаться к любым обстоятельствам, то ли он так был рад уцелеть, что и хрущобу на сибирской окраине считал счастьем. У Григория Ашу точно никто не стал бы искать: он умудрился так хорошо закатиться в щель, что о нем в самом деле забыли. Он и губернатору советовал поступить так же: «Погодите, сейчас всех будут менять, дойдет и до вас. А если вы отползете в сторону, вашего отсутствия в первый год никто и не заметит. Поставьте за себя хоть Никиту — он этикет знает. Помяните мое слово: сейчас никому ничего не нужно, кроме как сажать. Иначе государство просто не прокормится. Оно тихо жрет само себя, и вас обязательно схарчат — потому что надо же брать и начальство, чтобы народ не возроптал».
Губернатор слушал с легкой усмешкой: верна государственная линия. Если такие трусы и приспособленцы, не лишенные обаяния, но начисто лишенные аналитических способностей, когда-то рулили тут крупными корпорациями — все делалось правильно; не уничтожать, конечно, но вытеснять… Теперь Григорий со всей его беспринципностью был единственным человеком, на котоporo губернатор мог положиться, — но с другой стороны, бывшие люди всегда надежны, им нечего терять. Губернатор поднялся в кабинет (стекло уже вставили, славно, не распускаю), распечатал на всякий случай показатели последнего месяца, сложил их в портфель и вызвал водителя.
— Васильич, через четверть часа поедем в аэропорт. Ашу возьмем с собой. Меня высадишь там, а ее кружными путями, на всякий случай, чтоб никто не засек, отвезешь к Григорию Емельянову, мы у него были, на Саврасовской.
— Знаю, — кивнул шофер.
— Там высадишь, проверишь, чтобы все чисто, — я его предупрежу. Не болтай особенно. Из Москвы позвоню, встретишь.
Шофер снова кивнул. Пожалуй, из всей обслуги это был человек наиболее надежный — привык иметь дело с механизмами и сам почти превратился в машину.
Губернатор позвонил Григорию, извинился за ранний звонок и с места в карьер приступил к главному:
— Григорий, у меня просьба к вам. Можете взять к себе на сутки девушку? Ее надо спрятать, туземцы принимают ее за ведьму и угрожают убить.
— Почему ко мне? — испугался Григорий. — Посадите куда-нибудь к себе в каталажку…
— Я не могу оставлять ее под присмотром местных. Они по сарафанному радио живо разузнают, где она, и будет погром. А своих кадров у меня только обслуга. Не в резиденции же мне ее держать. Люди подумают черт-те что.
— А потом куда вы ее?
— Отправлю в соседний округ, неважно. Вы же знаете, они в последнее время верят любой ерунде. Колдуны, знахари. Не волнуйтесь, ее к вам осторожно подвезут, никто вас громить не будет. Я охрану дам.
Некоторое время в Григории боролись два страха — он одинаково боялся ссориться с любым начальством и ввязываться в любые истории.
— А охрану точно дадите? — спросил он наконец.
— Обязательно, из моих. Сами понимаете, я первый не заинтересован, чтобы в городе были волнения. А цивилизованных людей, на которых можно полагаться, у меня тут раз и обчелся.
— Ну, черт с ней, пусть везут. Я отошлю жену к родне, нечего ей смотреть на колдуний.
— Очень здравое решение, — похвалил губернатор. Бледная и напряженная Аша в машине молчала.
— Васильич тебя отвезет к надежному человеку, — сказал губернатор. — Там тебе бояться нечего, а к ночи я прилечу, заберу тебя.
— Никуда ты не прилетишь, — сказала она спокойно.
— Почему, интересно?
— Потому что никто тебя сюда больше не отпустит.
— Что, заберут? — поддразнил он ее.
— Забрать не заберут, а куда услать — найдут. Хоть на войну, хоть еще куда. Им главное — выманить тебя отсюда. Без тебя тут со мной…
— Но пойми, я не могу тебя взять в Москву. Там меня встретят у трапа, куда я тебя дену?
— Я не говорю, чтоб ты меня брал. В Москве они меня сразу…
— Пережди сутки, я приеду и отправлю тебя в твое Дегунино.
— Я сама в Дегунино уйду, — упрямо повторила Аша. — Мне другого пути нет.
— Хорошо, хорошо! Подожди один день.
Он не сомневался, что сумеет по возвращении уговорить ее остаться или хоть выработает оптимальный маршрут для бессмысленной поездки в Дегунино к неведомой тетке. Быть не может, чтобы Москва вызывала его из-за Аши. Да откуда в Москве и знать про Ашу? Кто из туземцев способен был написать донос? «Во первых строках моего письма доводим ваше сведение, что гублинатор живет с девушкой как с жиной примите экстрыные меры»? В Москве давно уже не читали доносов, потому что все доносили на всех; брали не тех, на кого писали, а тех, кого нужно было.
Правительственный самолет ждал его на взлетной полосе; внутренних рейсов давно не было из-за износа самолетов. Летали редко и по крайней необходимости; на московские совещания за губернаторами высылали несколько самолетов из кремлевского авиапарка, да и совещания бывали раз в году, больше для проформы. Никаких признаков опалы не наблюдалось: стюард спокойно приветствовал его, отдал рапорт, о причинах вызова, естественно, ничего не говорил, потому что не знал. Губернатор оставил Ашу в машине, даже не поцеловав на прощанье: вечером вернусь, долгие проводы — лишние слезы. Васильич резко стартовал и скрылся. В восемь утра по местному и в пять по Москве они были уже в воздухе.
3
Во Внукове-2 его встретили у трапа, как и предполагалось; здесь тоже не было заметно опалы — как всегда, провели через vip-зал (он набрал газет — в Сибирь к нему доходили только правительственные, выписывать прочие он не видел смысла, в правительственных хоть какая-то информация, пусть между строк). Машина уже ждала. Архангельское было в часе езды от Москвы и получасе от Внукова. Устроившись на заднем сиденье, губернатор немедленно набрал Григория — межгород жрал страшные деньги, но надо было убедиться, что Аша в порядке.
— Девушка у вас? — спросил он.
— У меня, у меня, — проворчал Григорий. — Вернетесь — я с вами хочу повидаться.
— Случилось что-то?
— Ничего особенного. Привет Москве. Вы в городе?
— За городом, на совещании.
— Все равно привет. Будете на Тверской — расскажете, как и что.
Несколько успокоившись, губернатор развернул газету. Это были неправительственные «Известия», по-своему боровшиеся с государственной монополией на русский письменный, введенной еще в позапрошлом году (налог на русский устный был применен ко всем пользователям языка за год до этого). Из-за этой-то монополии ему и пришлось отказаться от чтения всех изданий, кроме «России» и «Российской газеты», да еще «Парламентский вестник» приносили в нагрузку, — но, как государственный человек, он понимал и тех, кто ввел эту монополию. Стране надо было хоть на чем-то наживаться. Попытки брать деньги с Запада за употребление слов «Россия», «русский», «консервативная модернизация» ни к чему не привели, да если бы и привели — о России там почти не упоминалось, ибо в ней не происходило даже катастроф. Пришлось вводить монополию сначала на все государственные понятия — «президент», «парламент», «Отечество», — но поначалу это привело лишь к тому, что газеты отказались писать о власти либо стали пользоваться эвфемизмами. Тогда собственностью объявлен был язык как таковой. Для книг делались существенные скидки, учебники издавались на государственный счет, благо и высшее образование свелось к пятиклассному; но периодика платила по полной, отчего стремительно сокращалась в количестве. Газет и Москве осталось не более шести, плюс две правительственные, совпадавшие почти полностью. Каждая искала свой способ обойти монополию. Так, «Известия», ныне читаемые губернатором, изменяли одну букву в каждом слове, причем всякий раз разную, так что законодательство за ними не поспевало; читатель все понимал, но слова не попадали под налогообложение, ибо в фундаментальном словаре Ушакова, закрепившем языковую норму, не содержались. «Крупномасштубное наступрение край-иелеберальных сыл нна нужном наплавлении захлюбнулось. Чрезвычяйное полошение, фведенное ф Фолхове ф офязи з утэчкой химыческих вешшеств з коммбината имяни Солокалетия Октябля, отминено. Племьера блокбустера „Ф лясах“ ф киноконцептном сале. „Охтябрь“ зобрала везь столличный момонд, срети кодорого блястали…» — следовал перечень, знакомый губернатору до последней буквы, ибо столичный момонд оставался неизменен уже лет тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81