Но и иные мастерства восхищают. Плотник Маркел Ушаков так обрабатывал де
рево, что его тесинка становилась будто «перо лебединое»: «Погладишь Ц
рука как по бархату катится» («Мастер Молчан»), Живописец по утвари Иван Щ
ека так приготовлял краску, что она «не темнела, не линяла, не смывалась» (
«Лебяжья река»).
Труд Ц сфера высшего самопроявления таланта. Но еще важнее, что это школ
а жизни. Поведение в труде закладывает нравственные основы отношений че
ловека с людьми.
Двинский мореход жертвует не одним заработком, но и добрым именем, лишь б
ы выкупить из долговой тюрьмы нечаянно-негаданно попавшего в беду датча
нина. Корабельный мастер, привыкший на море к искреннему товариществу, б
ез жалости наказывает родного сына, дружившего со сверстником не попрос
ту, а с «хитростью». Старый кормщик Егор, стечением обстоятельств постав
ленный перед моральным выбором: погубить чужое счастье либо расстаться
с юной женой, полюбившей молодого Егорова ученика, Ц «торжествует над с
обой пресветлую победу».
Герои Шергина равняются на кодекс чести «северного русского народа» (та
к именовал архангелогородцев Михаил Пришвин), сложившийся за время позн
ания и покорения Ледовитого моря-океана, и это создает особенный мораль
ный климат его прозы.

* * *

Творчество писателя богато формами, но две манеры повествования наибол
ее излюблены.
Первая Ц патетическая. Персонажи и внешностью, и повадкой, и речью, и всей
судьбой близки к идеалу. Фоном фигур выступает подчеркнуто-величавая п
рирода, ореол героев Ц завидные деяния. Широко используются идеализиру
ющие стилистические средства, родственные стилю древнерусских житийны
х повестей или заимствованных из них, да еще из летописных сказаний, из эп
ических фольклорных произведений. Такие очерки, новеллы выступают в пря
мом смысле слова «иконографией» поморского племени.
Вторая манера повествования рисует не торжественные лики, а нимало не пр
икрашенные, будничные лица. Благородство, преданность, большое чувство в
ыявляются по контрасту с положением и портретом человека. Они живы в тех,
кто затерян в толпе. И если крупицы позитивно-идеализирующего стиля про
никают в бытовую новеллу, очерк нравов, то лишь потому, что Шергин вообще н
е мыслит своего рассказа без подстариненно-узорчатой речи, без фольклор
ной подцветки языка.
Писатель в молодые годы был лично знаком с Кононом Ивановичем Второушин
ым. Но для него это носитель славы Тектона-Строителя, а значит, повествова
ние не может свестись к бытовой зарисовке.

«Был Конон Тектон велик рост
ом, глазами светел и грозен, волосы желты, как шелк.
Он встречал меня тихим лицом, и много я от него узнал о греческих, римских,
итальянских строителях и художниках. О Витрувии, Винчи, Микеланджело, Бр
аманте, Палладио.
… И первого сентября утром, когда обрадовалась ночь заре, а заря солнцу, по
плыли артельные к острову, где «Трифон» строился. И увидели: стоит корабл
ь к востоку, высоко на городах, у вод глубоких, у песков рудожелтых, украше
н, как жених, а река под ним, как невеста.
… Мастер Конон сошел по сходням, стал на степени и поклонился большим обы
чаем. У него топор за поясом, как месяц, светит».

Все ровно-возвышенно, благолепо в этом летописно-размеренном ритме пов
ествования. И подбор «желтых, как шелк», «рудожелтых», «светлых, как месяц
», тонов озаряет героя лучистым сиянием величия, сближает образ помора с
легендарным Витрувием и Браманте. И в эту минуту Поморье выглядит миром
не просто особым, а искони и неколебимо противостоящим всему тому, прево
сходящим все то, что именовалось Россией царской.
Но вот Шергин переходит к рассказу о современнике Тектона Ц батраке Мат
вее Корелянине, жестоко побиваемом неудачами при попытках выбиться в лю
ди, и манера изображения решительно меняется. «Оправу» жизни героя созда
ют натуральные реалии «неочищенного» быта. И повествование уже идет не о
т имени автора, а строится как непосредственная исповедь Корелянина.
Он ли, Матвей, его ли жена не отдают все силы работе. Вот этот Ц буквально р
аспинающий человека Ц труд.

«Матрешке моей тяжело-то дос
тавалось. Ухлопается, спину разогнуть не заможет, сунется на пол:
Ц Робята, походите у меня по спине-то…
Младший Ванюша у ей по хребту босыми ногами и пройдет, а старшие боятся:
Ц Мама, мы тебя сломаем…
Тяжелую работу работаем, дак позвонки-ти с места сходят, надо их пригнета
ть».

И такая жизнь, оказывается, и требует от человека неиссякаемой любви, неп
рестанного нравственного подвига, притом неэффектного, невидного, не ра
ссчитанного ни на какое признание со стороны:

«Матрена смолода плотная бы
ла, налитая, теперь выпала вся. Мне ее тошнехонько жалко:
Ц Матрешишко, ты умри лучше!
Ц Что ты, Матвей! Я тебе еще рубаху стирать буду!…»

Лишь самым большим художникам отпущено такое разумение «силы и смысла п
исьма». С пронизывающим лаконизмом Шергина идет в сравнение разве немно
гословность одного из его прямых литературных учителей Ц Аввакума. Это
на страницах читанного-перечитанного писателем «Жития» жена протопоп
а Марковна, находясь на пределе физического изнеможения, находит в себе
силы поддержать мужа простыми, незабываемыми словами: «… добро, Петрович
, ино еще побредем».
Матрена Корелянина принадлежит к тысячам женщин, кто был в супружестве «
помощниками неусыпающими, друзьями верными», кто в дни отходничества му
жей «сельдь промышлял, сети вязал, прял, ткал, косил, грибы, ягоды носил», а е
ще вершил мужское поделье: «тес тесал, езы бил (перегораживал реки для сем
ужьего лова. Ц А. Г.), кирпичи работал» Ц кто безвестно созидал богатство
России. Их, безымянных, обойденных «монографическим» вниманием историк
ов Отечества, Ц их, никогда высоко не мысливших о себе и так и не узнавших (
хотя слагали они песни, причитания, пели былины, сказывали сказки!), что он
и цвет земли нашей, Ц разыскивал в поморской стороне и воскрешал словом
своим к долгой жизни Борис Викторович Шергин. Подвижничество, верил он, д
олжно служить для людей вечным образцом.

* * *

Писатель не раз говорил, что все его искусство Ц заимствование из языко
творчества трудящихся людей, что он прошел огромную школу освоения наро
дного слова: «Ряд лет я записываю разговорную речь, главным образом у себ
я на родине, в пределах бывшей Архангельской губернии. Промышляю словесн
ый жемчуг „по морям и волнам“, на пароходах и на шхунах, по пристаням и по б
ерегам песенных рек нашего Севера. Слушаю, как говорит народ и что говори
т».
Шергин называл «северными художниками слова» рыбаков, лесорубов, завод
ских рабочих, в «картинную, насыщенную образами речь» которых писатель б
ыл влюблен.
Художественный мир Шергина заселен работниками разных ремесел, а потом
у профессиональные словари живут в языке Шергина. В очерке «Рождение кор
абля» от корабельщиков автор заимствует выражения: «Ель на воде слабее с
осны», «Он обходил берега Ледовитого океана, строя шкуны… и елы сшивая», «
отворили паруса», «паруса обронив, бросили якоря». Из лексикона плотнико
в берет он образ для пейзажной картины: «птицы разом вскрикнули и поднял
ись над мелями в три, в четыре венца» («Для увеселенья»). По-мореходски уме
стно именует писатель путешествия «путеплаваниями» («Достояние вдов»).
Шергин наглядно показывает, как обогащался национальный словарь лекси
кой, а слова оттенками в устах профессионалов. В новелле «Лебяжья река», п
освященной труду мастеров росписи по дереву, приводятся рабочие (и вмест
е изысканнейшие!) эпитеты-термины, обозначающие колеры исключительной н
ежности: «светло-осиновый» и «тьмо-лимонный». В рассказе «Устюжского ме
щанина Василия Феоктистова Вопиящина краткое жизнеописание» маляр точ
нейше пользуется глаголами-терминами: «краска должна вмереть в дерево»
, «лубочные картины… цветил ягодным соком».
Писателем ценилась непраздность народного слова, несущего в себе отраж
енный свет породившей его психологической ситуации. Как подлинный гимн
слову народному воспринимается рассказ «Для увеселения», где два брата
Личутины, выброшенные предзимней бурей на камни, перед лицом неотвратим
ой гибели вырезают на обломке корабельной доски эпитафию себе.
Для читателя очевидно, что память Шергина стала вместилищем многообраз
ных культурных ассоциаций, которые жили в сознании начитанных поморов н
а рубеже прошлого и нынешнего веков, Ц всего того, что было фактически на
родной культурой, и это создает поразительное богатство стилистики его
произведений.
В исповедально-портретных монологах, где каждое слово, интонация были х
арактеризующими, художник «до дна» раскрывал психологию героев («Расск
аз Соломониды Ивановны», «Мимолетное виденье», «Митина любовь»).
При сравнительной оценке произведений мастера, уже переживших скороте
чную славу некоторых сочинений его современников, припоминаются стран
ицы шергинского «жизнеописания» маляра Василия Феоктистова Вопиящина
. Оный Вопиящин рассказывал: «У иконного письма теперь такого рачения не
видится, с каковым я приуготовлял тогда… дверцы и ставеньки про свое наи
вное художество. Которое, впрочем, художеством никто и не называл, но не бо
лее как расписные ложки и плошки. Господин Менк, пейзажист из превосходн
ых, неоднократно удивлялся… процедуре нашего письма. Он говорил: „Теперь
я понимаю, для чего моя картина, висящая в гостиной, помрачнела в десять л
ет. А дверь, которую здешний мещанин упестрил своей варварской кистью со
рок лет назад, не утратила колоритов“.
Искусство Шергина не только долгие годы не утратит «колоритов» для поко
лений читателей, но и будет объектом всевозрастающего, пристального изу
чения со стороны новых поколений мастеров слова.
Работа Шергина над народным словом Ц это, как бы сказал Бажов, «дело мешк
отное», а не рысистое. Но это дело прочное, надежное.

Ал. Горелов

Двинская земля

Родную мою страну обходит с полуночи великое Студеное море.
В море долги и широки пути, и высоко под звездами ходит и не может стоять. У
падут на него ветры, как руки на струны, убелится море волнами, что снег.
Гремят голоса, как голоса многих труб, Ц голоса моря, поющие ужасно и сла
дко. А пошумев, замкнет свои тысячеголосые уста и глаже стекла изравнитс
я.
Глубина океана Ц страшна, немерна, и будет столь светла, ажно и рыбы ходящ
ие видно.
Полуночная наша страна широка и дивна. С востока привержена морю Печора,
с запада земли Кемь и Лопь, там реки рождают золотой жемчуг.

Ветер стонет, а вам Ц не печаль.
Вихри ревут, а вам Ц не забота. И не страх вам туманов белые саваны… Споко
йно вам, дети постановных матерых берегов; беспечально вы ходите плотным
и дорогами.
А в нашей стране Ц вода начало и вода конец.
Воды рождают, и воды погребают.
Море поит и кормит… А с морем кто свестен? Не по земле ходим, но по глубине м
орской. И обща судьба всем.
Ростят себе отец с матерью сына Ц при жизни на потеху, при старости на зам
ену, а сверстные принимаем его в совет и дружбу, живем с ним дума в думу.
А придет пора, и он в море путь себе замыслит велик.
… Парус отворят, якорь подымут, сходенки снимут… Только беленький платоч
ек долго машется.
И дни побегут за днями, месяцы за месяцами. Прокатится красное лето, отойд
ут промысла. У людей суда одно по одному домой воротятся, а о желанном кора
блике и слуха нет, и не знаем, где промышляет.
Встанет мрачная осень. Она никогда без бед не проходит Ударит на море пог
ода, и морская пучина ревет и грозит, зовет и рыдает. Начнет море кораблем,
как мячом, играть, а в корабле друг наш, материна жизнь…
О, какая тьма нападет на них, тьма бездонная!
О, коль тяжко и горько, печали и тоски несказанной исполнено человеку вод
ою конец принимать! Тот час многостонен и безутешен, там Ц увы, увы! Ц воп
иют, и нет помогающего.
Придет зима и уйдет. Разольются вешние воды А друга нашего все нету и нету
. И не знаем, быть ему или не быть.
Мать Ц та мрет душою и телом, и мы глаз не сводим с морской широты.
А потом придет весть страшна и грозна:
Ц Одна бортовина с другою не осталась… А сына вашего, а вашего друга вода
взяла.
Заплачет тут вся родня.
И бабы выйдут к морю и запоют, к камням припадаючи, к Студеному морю причит
аючи:

Увы, увы, дитятко.
Поморской сын
Ты был как кораблик белопарусный
Как чаечка был белокрылая!
Как елиночка кудрявая
Как вербочка весенняя!
Увы, увы, дитятко,
Поморской сын!
Белопарусный кораблик ушел в море,
Улетела чаица за синее,
И елиночка лежит порублена,
Весенняя вербушечка посечена
Увы, увы, дитятко,
Поморской сын!

От Студеного океана на полдень развеличилося Белое море, наш светлый Ган
двиг. В Белое море пала Архангельская Двина. Широка и державна, тихославн
ая та река плывет с юга на полночь и под архангельской горой встречается
с морем. Тут островами обильно: пески лежат, и леса стоят. Где берег возвыш
е, там люди наставились хоромами. А кругом вода. Куда сдумал ехать, везде л
одку, а то и кораблик надо.

В летнюю пору, когда солнце светит в полночь и в полдень, жить у моря светл
о и любо. На островах расцветают прекрасные цветы, веет тонкий и душистый
ветерок, и как бы дымок серебристый реет над травами и лугами.
Приедем из города на карбасе. Кругом шиповник цветет, благоухает. Надыша
ться, наглядеться не можем. У воды на белых песках чайки ребят петь учат, а
взводеньком выполаскивает на песок раковицы-разиньки. Летят от цветка к
цветку медуницы мотыльки. Осенью на островах малина и смородина, а где мо
х, там обилие ягод красных и синих. Морошку, бруснику, голубель, чернику со
бираем натодельными грабельками: руками Ц долго, Ц и корзинами носим в
карбаса. Ягод столько Ц не упомнишь земли под собой. От ягод тундры как ко
врами кумачовыми покрыты.
Где лес, тут и комара, Ц в две руки не отмашешься.
Обильно всем наше двинское понизовье. На приглубистых, рыбных местах уто
чка плавает, гагара ревет, гусей, лебедей Ц как пены.
Холмогорский скот идет от деревень, мычит Ц как серебряные трубы трубят
. И над водами и над островами хрустальное небо, беззакатное солнце!
Мимо деревень беспрестанно идут корабли: к морю один, к городу другие. И к
солнцу парусами Ц как лебедь.
Обильная Двинская страна! Богата рыбой и зверем и скотом и лесом умножен
а.

В летние месяцы, как время придет на полночь, солнце сядет на море, точно у
тка, а не закатится, только снимет с себя венец, и небо загорится жемчужным
и облаками. И вся красота отобразится в водах.
Тогда ветры перестанут и вода задумается. Настанет в море великая тишина
. А солнце, смежив на минуту глаза, снова пойдет своим путем, которым ходит
беспрестанно, без перемены.
Этого светлого летнего времени любим и хотим, как праздника ждем. С конца
апреля и лампы не надо. В солнечные ночи и спим мало. Говорим: «Умрем, дак вы
спимся», «Изо сна не шубу шить».
С августа белые ночи меркнут. Вечерами сидим с огнем.
От месяца сентября возьмутся с моря озябные ветры. Ходит дождь утром и ве
чером. В эти дни летят над городом, над островами гуси и лебеди, гагары и ут
ки, всякая птица. Летят в полуденные края, где нет зимы, но всегда лето.
Тут охотники не спят и не едят. Отец, бывало, лодку птицы битой домой припл
авит. Нищим птицей подавали.
По мелким островам и песчаным кошкам, что подле моря, набегают туманы. Бел
ая мара морская стоит с ночи до полудня. Около тебя только по конец ружья в
идно; но в городе, за островами, туманов не живет.
Тогда звери находят норы, и рыба идет по тихим губам.
Холодные ветры приходят из силы в силу. Не то что в море, а на реке на Двине т
акой разгуляется взводень, что карбаса с людьми пружит и суда морские у п
ристаней с якоря рвет.
Помню, на моих было глазах, такая у города погодушка расходилась, ажно при
стани деревянные по островам разбросало и лесу от заводов многие тысячи
бревен в море унесло.
Дальше заведется ветер-полуночник, он дождь переменит на снег. Так посто
ит немного, да пойдет снег велик и будет сеяться день и ночь. Если сразу пр
иморозит, то и реки станут и саням Ц путь. А упал снег на талую землю, тогда
распута протяжная, по рекам тонколедица, между городом и деревнями сообщ
ения нету. Только вести ходят, что там люди на льду обломились, а в другом м
есте коней обронили. Тоже и по вешнему льду коней роняют.
Так и зима придет. К ноябрю дни станут кратки и мрачны. Кто поздно встает
Ц и дня не видит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40