Перестали крестовые друг другу в о
чи глядеть.
В месяце феврале промышленники в море уходят, на звериные ловы. Срядился
Кирик с покрутом, а сам думает: «Останется дома Олеша, его Моряшка опутает
». Он говорит брату:
Ц Олешенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промы
сел!
Олеша поперек слова не молвил, живо справился. Якоря выкатили, паруса отк
рыли… Праматерь морская Ц попутная поветерь была до Кирика милостива. Д
ень да ночь Ц и Звериный остров в глазах. Круг острова лед. На льдинах тюл
еньи полежки. Соступились мужи-двиняне со зверем, учали бить.
Богато зверя упромыслили. Освежевали, стали сальное шкурье в гору волочи
ть. На море уж отемнело, и снег пошел. А Олеша далеко от берега забежал. Со ль
дины на льдину прядает; знай копье звенит, головы зверины долу клонятся. З
адор овладел. Старый кормщик и обеспокоился:
Ц Олеша далеко порато ушел. Море на часу вздохнет, вечерняя вода тороса о
т берега понесет…
Побежал по Олешу Кирик. Бежит по Олешу, ладит его окликать, да и вздумал в с
воей-то голове: «Олешу море возьмет, девка Моряшка моя будет». И снова кри
кнуть хочет и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И вот ветер с
горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладила шествовать в мор
е, час ее пробил.
И слышит Кирик вопль Олешин:
Ц Кирик, погибаю! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!…
Дрогнул Кирик, прибежал в стан:
Ц Мужи-двиняне! Олеша в относ попал!
Выбежали мужики… Просторно море… Только взводень рыдает… Унесла Олешу
вечерняя вода…
Того же лета женился Кирик. Моряшка в бабах как лодья соловецкая под пару
сом: расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олешу зажалел.
Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть, а все места не може
т прибрать.
В темную осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень морской, пал на песок
, простонал. Ах, Олеша, Олешенька!…
И тотчас ему с моря голос Олешин донесло:
Ц Кирик! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!
В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз, на острые камни, сам
горько взопил:
Ц Мать земля, меня упокой!
И буде кто его на ноги поставил. А земля провещилась:
Ц Живи, сыне! Взыщи брата: вы клятву творили, кровь точили, меня, сыру-земл
ю, зарудили!
По исходе зимы, вместе с птицами, облетела Поморье весть, что варяги-разбо
йники идут кораблем на Двину, а тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов
на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда до
ма одни жены и дети.
И по этим вестям двиняне медлили с промыслом Идет разливная весна, а лоде
йки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодежи.
Ц Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время тер
ять непригож!
Старики рассудили:
Ц Нам наших сынов, ушкуйных голов, не уговорить и не постановить. Пущай р
азгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся навстречу незваным гостям.
Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем.
Ц Господине, ты поведи молодых на звериные ловы! Тебе за обычай.
Кирик тому делу рад: сидячи на берегу, изнемог в тосках по Олеше. Жена на не
го зубами скрипит:
Ц Чужих ребят печалуешь, а о своем доме нету печали!
Мужская сряда не долгая. На рассвете кричала гагара, плакали женки. Дружи
на взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копье и оскорд Ц булатный
топор. Кирик благословил путь. Отворили парусы, и пособная поветерь, прам
атерь морская, скорополучно направила путь.
Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками Ц
встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит К
ирик сам у руля. И была назавтра Олеше година.
Студеное море на волнах стоит, по крутому взводню корабль летит. И Кирик з
апел:
Гандвиг-отец,
Морская пучина
Возьми мою
Тоску и кручину
В том часе покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из т
умана:
Ц Куры фра? Куры фра?
Кирик струбил в корабельный рог грозно и жалобно. Дружина прянула на ног
и. И тянут лук крепко, и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные ко
пья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, велича
ет дружину:
Ц Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!…
Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулис
ь в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатны
й оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы…
Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стр
елу…
Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько д
виняне празднуют о победе, о богатой добыче, Ц столько тужат о Кирике. Он
лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал проща
ться с дружиной:
Ц Поспешайте на Русь, на Двину, с победною вестью. Оставьте меня и варяжс
кое судно в благодарную жертву Студеному морю.
И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи воскояровы свечи, с проща
льной песней на своем корабле убежала на Русь.
В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гуси
ный и голос Олешин:
Ц Здрав буди, Кирик, брате и господине!
Ликует Кирик о смертном видении:
Ц Олешенька, ты ли нарушил смертные оковы? Как восстал ты от вечного сна?
…
Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозве
нел Олешин голос:
Ц Я по тебя пришел. Сильнее смерти дружеская любовь.
Две тяжкие слезы выронил Кирик:
Ц Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви!…
В третий раз гуси вскричали, как трубы огремели, колыхнуло пламя жертвен
ных свечей, и Кирик увидел крестового брата. Глядят очи в очи, устами к уст
ам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель:
Ц Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплыв
ем в светлый путь, в Гусиную белую Землю, где вкушают покой души добрых и х
рабрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси бесед
овать с мертвыми. Там немолчно рокочут победые гусли, похваляя героев…
Завязалась праматерь морская Ц поветерь и взяла под крыло варяжский ко
рабль, где Кирик навек позабыл печаль и тоску человеческую…
О былина, о песня, веселье поморское! Проходят века, а Двинская земля поет,
поминает под гусли Олешу и Кирика.
Смерть не все возьмет Ц только свое возьмет.
Ингвар
В Соловецке при игумене Филиппе жил инок Ингвар, или Игорь, родом свеянин,
швед. По старым памятам рассказывают так:
Свейский карбас Ц шесть рядовых, седьмой шкипер Ингвар шли в Соловецкое
море. Для какой потребы шли, не ведаем. Может, что купить или продать. Будуч
и нетверды в соловецком знании, потеряли путь и пристали в Тонскую дерев
ню. Шкипер приказал товарищам остаться в карбасе, а сам пошел в конец дере
вни спрашивать вожа. Дружина, мимо слова шкипера, тотчас побежала на друг
ой конец деревни. Свеян было мало, но и в деревне мужского полку не было. То
лько бабки с мелкими ребятами. Во все лето с дальних волоков не оказывало
дыму, и люди неопасно разошлись на промыслы.
Свеи начали ломать запоры у анбара. Завопили бабки, ребятишки подняли не
изреченный рев. Шкипер Ингвар это слышит, ухватил железный лом и прибежа
л к разбою.
Увидя, что его товарищи шибают о землю ребят, стегают воющих старух и кида
ют из анбара кожи, обувь, сбрую и холсты, Ингвар стал благословлять грабеж
ников железным ломом. Бил по головам и по зубам. И гонил их из деревни, посы
лая ломом. Один из грабежников увернулся и ударил шкипера в лоб камнем. Ин
гвар повалился заубито. Товарищи его вскочили в карбас и угребли из виду.
Старухи привели Ингвара в действие и, забывши страх, стали жалеть его, как
внука.
Весть о свейском нагоне полетела далеко. Пришли из Сумского посада в Тон
скую деревню приставы и взяли Ингвара. Также было велено имать свидетеле
й. Вся деревня лезла во свидетели. Отобрали десять старых бабок, самых муд
рых и речистых.
Тонская деревня была соловецкой вотчиной и подлежала монастырскому су
ду. Ингвара судил случившийся в Суме игумен Филипп Колычев.
Дьяк объявил, что шестерых бежавших в море свеян бог нашел своим судом. То
лько-де шесть свейских рукавиц, с одной руки, море выплеснуло на берег. За
тем тонские свидетели заявили, что хотя судимый и явился с лиходеями, но о
казался добрым человеком. И его-де надо не судить, а миловать. Судья Филип
п сказал:
Ц Правда то, что Ингвар заступился за обидимых, не щадя и своей жизни. Но е
сть и кривда: почему ты, Ингвар, добрый, сердобольный человек, пошел в това
рищах с людьми лихими?
Ц Господине, Ц отвечал Ингвар, Ц все у нас затеяно бахвальством, все чи
нилось без ума. Но молю вас всех: не кляните их, моих товарищей, а меня не вел
ичайте добрым человеком.
Судья Филипп говорит:
Ц Сердце твое детское, и речи у тебя как у младенца. Ты говоришь: «Не вреди
те мое сердце, не поминайте мне товарищей». Лучше бы тебе о том поплакать,
что из-за таких товарищей про всю вашу породу свейскую слава в мире носит
ся самая зазорная!… Думаю, Ингвар, что на родину тебе нельзя являться?
Ингвар говорит:
Ц Господине, я хочу прижаться к русским людям. Возьми меня к себе, в какой
чин хочешь.
Ингвар принял в Соловецке имя Игоря. Тут и помер в старости. И память о себ
е оставил Ц «сердобольный Игорь».
Ваня Датский
У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибеги
ща, в досельные годы торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В
летнюю пору судов у пристани Ц воды не видно; народу по берегам Ц что яго
ды морошки по белому мху; торговок Ц пирожниц, бражниц, квасниц Ц будто з
везд на небе. И что тут у баб разговору, что балаболу! А честну вдову Аграфе
ну всех слышней. Она со всем рынком зараз говорит и ругается. Аграфена и по
-аглицки умела любого мистера похвалить и обложить. Горожане дивились н
а Аграфену:
Ц Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слы
хать. Будто ты колокол соборный.
Ц Умрем, дак выспимся, Ц отвечала Аграфена. Ц Я тружусь, детище свое вос
питываю!
Был у Аграфены одинакий сын Иванушко. И его наравне с маткой все знали и вс
е любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Не поспеет норвецкое с
уденышко кинуть якорь, Иванушка является с визитом, спросит: по-здорову л
и шли? Его угощают солеными «бишками» Ц бисквитами, рассказывают про да
льние страны.
Иванушко рано запросился у матери в море. Четырнадцати лет приступил впл
отную:
Ц Мама, как хошь, благослови в море идти!
Мама заревела, как медведица:
Ц Я те благословлю поленом березовым! Мужа у меня море взяло, сына не отд
ам!
Ц Ну, я без благословенья убежу.
Ваня присмотрел себе датский корабль, покамест тот стоял у выгрузки-пог
рузки. Явился к капитану:
Ц Кэптен, тэйк эброд! (Возьмите с собой!)
У капитана не хватало матросов. Бойкий парень понравился.
Ц Хайт ин зи трум! (Ступай в трюм!)
Ваня и спрятался в трюме. Таможенные досмотрщики не приметили его. Так и у
плыл Аграфенин сын за море.
Аграфена не удивилась, что сын не пришел ночевать. Не очень беспокоилась
и вторую ночь. «На озерах с ребятами рыбу ловит». Через неделю она выла на
весь рынок:
Ц Дитятко Иванушко! В Датску упорол, подлец!
И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет…
Нету слез против матерних. Нет причитанья против вдовьего. По утренним л
азорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала:
Гусем бы я была, гагарой,
Все бы моря облетела,
Морские пути оглядела,
Детище свое отыскала.
Зайком бы я была, лисичкой,
Все бы города обскакала,
Кажду бы дверь отворила,
В каждо бы оконце заглянула,
Всех бы про Иванушка спросила…
А Иванушко за эти годы десять раз сходил в кругосветное плаванье. В Дании
у него жена, родилось трое сыновей. Ребята просили у отца сказок. Он волей-
неволей вспоминал материны песни-былины. Видно, скопились старухины сле
зы в перелетную тучку и упали дождем на сыновнее сердце.
Припевая детям материны перегудки, Ваня слышал материн голос, мать встав
ала перед ним как живая…
А Ивану было уже тридцать четыре года. Тут по весне напала на него печаль н
еобычная. Идет Иванушко по набережной и видит Ц грузится корабль. Спраш
ивает:
Ц Куда походите?
Ц В Россию, в Архангельский город.
Забилось сердце у нашего детинушки: «Маму бы повидать! Жива ли?…» И тут же
порядился с капитаном сплавать на Русь и обратно в должности старшего ма
троса.
Жена с плачем собрала Ваню в путь:
Ц Ох, Джон! Узнает тебя мать Ц останешься ты там. Не узнает. И я не признаю
сь, только издали погляжу.
Дует пособная поветерь. Шумит седой океан. Бежит корабль, отворив паруса.
Всплывают русские берега.
На пристанях в Архангельском городе людно по-старому Точно вчера Ивануш
ко бегал здесь босоногим мальчишкой. Теперь он идет по пристани высокий,
бородатый. Идет и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует».
Он еще матери не видит, а уж голос ее слышит:
Ц Булочки мяконьки! По полу катала, по подлавочью валяла!
Люди берут, хвалят. И сын подошел, купил у матери булочку. Мать не узнала. Ку
рчавая борода, одет не по-русски.
У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьет с маминой булочкой, на маму
глядит…
Неделю корабль стоял под Архангельском. Ваня всякий день булочку купит,
в трактире у окна чай пьет, на маму смотрит У самого дума думу побивает: «О
ткрыться бы! Нет, страшно она заплачет, мне от нее не оторваться А семья ка
к?»
В последний день, за час до отхода, Ваня еще раз купил у матери булочку и, по
ка Аграфена разбиралась в кошельке сунул под булки двадцать пять рублей.
Так, не признавшись, и отошел в Данию.
Аграфена стала вечером выручку подсчитывать Ц двадцать пять рублей ли
шних! Зашумела на всю пристань
Ц Эй, женки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Мож
ет, инглишмен какой полоротой! Твенти файф рубель!
Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра
После этого быванья прошла осень грязная, зима протяжная. Явилась весна
разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русску
ю сторону.
Опять Иванушко места прибрать не может: «Надо сплавать на Русь, надо пови
дать маму».
Опять жена плачет:
Ц Ох, Джон! В России строго: узнает мать Ц не отпустит.
Ц Не узнает. Я не скажусь ей, только издали погляжу.
Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельско
му городу. Идет в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик:
Ц Булочки-хваленочки: сверху подгорели, снизу подопрели!
Ваня подошел, купил. Потом в трактире чай пьет, из окна глядит на маму. И жал
ко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может бы, и прости
ла и отпустила!… Нет, страшно!
Неделю корабль находился в порту, каждодневно сын у матери булочки покуп
ал, а не признался. Только в последний день, перед отходом, сунул ей в короб
пятьдесят рублей и ушел в Данию.
Аграфена стала вечером выручку подсчитывать Ц пятьдесят рублей лишни
х! Все торговки подивились:
Ц Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рубле
й нашла, сейчас пятьдесят. Почто же мы ничего не находим? Уж не сын ли тебе п
омогает?
Ц А и верно, сын! Больше некому! Ц И заплакала. Ц Дитятко мое роженое, поч
то же ты не признался! Поглядела бы я на тебя… Верно, уж большой стал. Дура я
, детища своего не узнала! Теперь каждому буду в руки смотреть.
Таковым побытом опять год протянулся, с зимою, с морозами, с весною разлив
ной. Веют летние ветры, кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти
, мамку глядеть Плачет жена:
Ц Ох, Джон! Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на п
олгода уходил в Америку, как страшусь теперь, когда ты плывешь одним глаз
ом взглянуть на мать…
Дует веселый вест, свистит в снастях Иванова кораблика. Всплывают русски
е берега… Вот сгремели якоря, опустились паруса под городом Архангельск
ом. На горе стоят, как век стояли, башни Гостиного двора. Под горой сидит, ка
к век сидела, булочница Аграфена. Теперь она зорко глядит в руки приезжим
морякам: не сунет ли кто денег в булки?
Иванушко тоже свое дело правит: у мамы булку купит, в трактире чай пьет, на
маму глядит.
И в последний раз, как булку купил, сует матери в корзину сто рублей. А стар
уха в кошельке роется, будто сдачу ищет, а сама руки покупателя караулит.
Как он деньги-то пихнул, она ястребом взвилась да сцапала его за руки и ра
зинула пасть от земли до неба:
Ц Кара-у-ул! Грабя-ят!!
Ване бы не бежать, а он побежал. Его и схватили, привели в полицию.
Аграфена тихонько говорит приставу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
чи глядеть.
В месяце феврале промышленники в море уходят, на звериные ловы. Срядился
Кирик с покрутом, а сам думает: «Останется дома Олеша, его Моряшка опутает
». Он говорит брату:
Ц Олешенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промы
сел!
Олеша поперек слова не молвил, живо справился. Якоря выкатили, паруса отк
рыли… Праматерь морская Ц попутная поветерь была до Кирика милостива. Д
ень да ночь Ц и Звериный остров в глазах. Круг острова лед. На льдинах тюл
еньи полежки. Соступились мужи-двиняне со зверем, учали бить.
Богато зверя упромыслили. Освежевали, стали сальное шкурье в гору волочи
ть. На море уж отемнело, и снег пошел. А Олеша далеко от берега забежал. Со ль
дины на льдину прядает; знай копье звенит, головы зверины долу клонятся. З
адор овладел. Старый кормщик и обеспокоился:
Ц Олеша далеко порато ушел. Море на часу вздохнет, вечерняя вода тороса о
т берега понесет…
Побежал по Олешу Кирик. Бежит по Олешу, ладит его окликать, да и вздумал в с
воей-то голове: «Олешу море возьмет, девка Моряшка моя будет». И снова кри
кнуть хочет и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И вот ветер с
горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладила шествовать в мор
е, час ее пробил.
И слышит Кирик вопль Олешин:
Ц Кирик, погибаю! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!…
Дрогнул Кирик, прибежал в стан:
Ц Мужи-двиняне! Олеша в относ попал!
Выбежали мужики… Просторно море… Только взводень рыдает… Унесла Олешу
вечерняя вода…
Того же лета женился Кирик. Моряшка в бабах как лодья соловецкая под пару
сом: расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олешу зажалел.
Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть, а все места не може
т прибрать.
В темную осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень морской, пал на песок
, простонал. Ах, Олеша, Олешенька!…
И тотчас ему с моря голос Олешин донесло:
Ц Кирик! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!
В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз, на острые камни, сам
горько взопил:
Ц Мать земля, меня упокой!
И буде кто его на ноги поставил. А земля провещилась:
Ц Живи, сыне! Взыщи брата: вы клятву творили, кровь точили, меня, сыру-земл
ю, зарудили!
По исходе зимы, вместе с птицами, облетела Поморье весть, что варяги-разбо
йники идут кораблем на Двину, а тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов
на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда до
ма одни жены и дети.
И по этим вестям двиняне медлили с промыслом Идет разливная весна, а лоде
йки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодежи.
Ц Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время тер
ять непригож!
Старики рассудили:
Ц Нам наших сынов, ушкуйных голов, не уговорить и не постановить. Пущай р
азгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся навстречу незваным гостям.
Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем.
Ц Господине, ты поведи молодых на звериные ловы! Тебе за обычай.
Кирик тому делу рад: сидячи на берегу, изнемог в тосках по Олеше. Жена на не
го зубами скрипит:
Ц Чужих ребят печалуешь, а о своем доме нету печали!
Мужская сряда не долгая. На рассвете кричала гагара, плакали женки. Дружи
на взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копье и оскорд Ц булатный
топор. Кирик благословил путь. Отворили парусы, и пособная поветерь, прам
атерь морская, скорополучно направила путь.
Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками Ц
встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит К
ирик сам у руля. И была назавтра Олеше година.
Студеное море на волнах стоит, по крутому взводню корабль летит. И Кирик з
апел:
Гандвиг-отец,
Морская пучина
Возьми мою
Тоску и кручину
В том часе покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из т
умана:
Ц Куры фра? Куры фра?
Кирик струбил в корабельный рог грозно и жалобно. Дружина прянула на ног
и. И тянут лук крепко, и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные ко
пья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, велича
ет дружину:
Ц Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!…
Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулис
ь в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатны
й оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы…
Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стр
елу…
Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько д
виняне празднуют о победе, о богатой добыче, Ц столько тужат о Кирике. Он
лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал проща
ться с дружиной:
Ц Поспешайте на Русь, на Двину, с победною вестью. Оставьте меня и варяжс
кое судно в благодарную жертву Студеному морю.
И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи воскояровы свечи, с проща
льной песней на своем корабле убежала на Русь.
В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гуси
ный и голос Олешин:
Ц Здрав буди, Кирик, брате и господине!
Ликует Кирик о смертном видении:
Ц Олешенька, ты ли нарушил смертные оковы? Как восстал ты от вечного сна?
…
Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозве
нел Олешин голос:
Ц Я по тебя пришел. Сильнее смерти дружеская любовь.
Две тяжкие слезы выронил Кирик:
Ц Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви!…
В третий раз гуси вскричали, как трубы огремели, колыхнуло пламя жертвен
ных свечей, и Кирик увидел крестового брата. Глядят очи в очи, устами к уст
ам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель:
Ц Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплыв
ем в светлый путь, в Гусиную белую Землю, где вкушают покой души добрых и х
рабрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси бесед
овать с мертвыми. Там немолчно рокочут победые гусли, похваляя героев…
Завязалась праматерь морская Ц поветерь и взяла под крыло варяжский ко
рабль, где Кирик навек позабыл печаль и тоску человеческую…
О былина, о песня, веселье поморское! Проходят века, а Двинская земля поет,
поминает под гусли Олешу и Кирика.
Смерть не все возьмет Ц только свое возьмет.
Ингвар
В Соловецке при игумене Филиппе жил инок Ингвар, или Игорь, родом свеянин,
швед. По старым памятам рассказывают так:
Свейский карбас Ц шесть рядовых, седьмой шкипер Ингвар шли в Соловецкое
море. Для какой потребы шли, не ведаем. Может, что купить или продать. Будуч
и нетверды в соловецком знании, потеряли путь и пристали в Тонскую дерев
ню. Шкипер приказал товарищам остаться в карбасе, а сам пошел в конец дере
вни спрашивать вожа. Дружина, мимо слова шкипера, тотчас побежала на друг
ой конец деревни. Свеян было мало, но и в деревне мужского полку не было. То
лько бабки с мелкими ребятами. Во все лето с дальних волоков не оказывало
дыму, и люди неопасно разошлись на промыслы.
Свеи начали ломать запоры у анбара. Завопили бабки, ребятишки подняли не
изреченный рев. Шкипер Ингвар это слышит, ухватил железный лом и прибежа
л к разбою.
Увидя, что его товарищи шибают о землю ребят, стегают воющих старух и кида
ют из анбара кожи, обувь, сбрую и холсты, Ингвар стал благословлять грабеж
ников железным ломом. Бил по головам и по зубам. И гонил их из деревни, посы
лая ломом. Один из грабежников увернулся и ударил шкипера в лоб камнем. Ин
гвар повалился заубито. Товарищи его вскочили в карбас и угребли из виду.
Старухи привели Ингвара в действие и, забывши страх, стали жалеть его, как
внука.
Весть о свейском нагоне полетела далеко. Пришли из Сумского посада в Тон
скую деревню приставы и взяли Ингвара. Также было велено имать свидетеле
й. Вся деревня лезла во свидетели. Отобрали десять старых бабок, самых муд
рых и речистых.
Тонская деревня была соловецкой вотчиной и подлежала монастырскому су
ду. Ингвара судил случившийся в Суме игумен Филипп Колычев.
Дьяк объявил, что шестерых бежавших в море свеян бог нашел своим судом. То
лько-де шесть свейских рукавиц, с одной руки, море выплеснуло на берег. За
тем тонские свидетели заявили, что хотя судимый и явился с лиходеями, но о
казался добрым человеком. И его-де надо не судить, а миловать. Судья Филип
п сказал:
Ц Правда то, что Ингвар заступился за обидимых, не щадя и своей жизни. Но е
сть и кривда: почему ты, Ингвар, добрый, сердобольный человек, пошел в това
рищах с людьми лихими?
Ц Господине, Ц отвечал Ингвар, Ц все у нас затеяно бахвальством, все чи
нилось без ума. Но молю вас всех: не кляните их, моих товарищей, а меня не вел
ичайте добрым человеком.
Судья Филипп говорит:
Ц Сердце твое детское, и речи у тебя как у младенца. Ты говоришь: «Не вреди
те мое сердце, не поминайте мне товарищей». Лучше бы тебе о том поплакать,
что из-за таких товарищей про всю вашу породу свейскую слава в мире носит
ся самая зазорная!… Думаю, Ингвар, что на родину тебе нельзя являться?
Ингвар говорит:
Ц Господине, я хочу прижаться к русским людям. Возьми меня к себе, в какой
чин хочешь.
Ингвар принял в Соловецке имя Игоря. Тут и помер в старости. И память о себ
е оставил Ц «сердобольный Игорь».
Ваня Датский
У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибеги
ща, в досельные годы торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В
летнюю пору судов у пристани Ц воды не видно; народу по берегам Ц что яго
ды морошки по белому мху; торговок Ц пирожниц, бражниц, квасниц Ц будто з
везд на небе. И что тут у баб разговору, что балаболу! А честну вдову Аграфе
ну всех слышней. Она со всем рынком зараз говорит и ругается. Аграфена и по
-аглицки умела любого мистера похвалить и обложить. Горожане дивились н
а Аграфену:
Ц Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слы
хать. Будто ты колокол соборный.
Ц Умрем, дак выспимся, Ц отвечала Аграфена. Ц Я тружусь, детище свое вос
питываю!
Был у Аграфены одинакий сын Иванушко. И его наравне с маткой все знали и вс
е любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Не поспеет норвецкое с
уденышко кинуть якорь, Иванушка является с визитом, спросит: по-здорову л
и шли? Его угощают солеными «бишками» Ц бисквитами, рассказывают про да
льние страны.
Иванушко рано запросился у матери в море. Четырнадцати лет приступил впл
отную:
Ц Мама, как хошь, благослови в море идти!
Мама заревела, как медведица:
Ц Я те благословлю поленом березовым! Мужа у меня море взяло, сына не отд
ам!
Ц Ну, я без благословенья убежу.
Ваня присмотрел себе датский корабль, покамест тот стоял у выгрузки-пог
рузки. Явился к капитану:
Ц Кэптен, тэйк эброд! (Возьмите с собой!)
У капитана не хватало матросов. Бойкий парень понравился.
Ц Хайт ин зи трум! (Ступай в трюм!)
Ваня и спрятался в трюме. Таможенные досмотрщики не приметили его. Так и у
плыл Аграфенин сын за море.
Аграфена не удивилась, что сын не пришел ночевать. Не очень беспокоилась
и вторую ночь. «На озерах с ребятами рыбу ловит». Через неделю она выла на
весь рынок:
Ц Дитятко Иванушко! В Датску упорол, подлец!
И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет…
Нету слез против матерних. Нет причитанья против вдовьего. По утренним л
азорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала:
Гусем бы я была, гагарой,
Все бы моря облетела,
Морские пути оглядела,
Детище свое отыскала.
Зайком бы я была, лисичкой,
Все бы города обскакала,
Кажду бы дверь отворила,
В каждо бы оконце заглянула,
Всех бы про Иванушка спросила…
А Иванушко за эти годы десять раз сходил в кругосветное плаванье. В Дании
у него жена, родилось трое сыновей. Ребята просили у отца сказок. Он волей-
неволей вспоминал материны песни-былины. Видно, скопились старухины сле
зы в перелетную тучку и упали дождем на сыновнее сердце.
Припевая детям материны перегудки, Ваня слышал материн голос, мать встав
ала перед ним как живая…
А Ивану было уже тридцать четыре года. Тут по весне напала на него печаль н
еобычная. Идет Иванушко по набережной и видит Ц грузится корабль. Спраш
ивает:
Ц Куда походите?
Ц В Россию, в Архангельский город.
Забилось сердце у нашего детинушки: «Маму бы повидать! Жива ли?…» И тут же
порядился с капитаном сплавать на Русь и обратно в должности старшего ма
троса.
Жена с плачем собрала Ваню в путь:
Ц Ох, Джон! Узнает тебя мать Ц останешься ты там. Не узнает. И я не признаю
сь, только издали погляжу.
Дует пособная поветерь. Шумит седой океан. Бежит корабль, отворив паруса.
Всплывают русские берега.
На пристанях в Архангельском городе людно по-старому Точно вчера Ивануш
ко бегал здесь босоногим мальчишкой. Теперь он идет по пристани высокий,
бородатый. Идет и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует».
Он еще матери не видит, а уж голос ее слышит:
Ц Булочки мяконьки! По полу катала, по подлавочью валяла!
Люди берут, хвалят. И сын подошел, купил у матери булочку. Мать не узнала. Ку
рчавая борода, одет не по-русски.
У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьет с маминой булочкой, на маму
глядит…
Неделю корабль стоял под Архангельском. Ваня всякий день булочку купит,
в трактире у окна чай пьет, на маму смотрит У самого дума думу побивает: «О
ткрыться бы! Нет, страшно она заплачет, мне от нее не оторваться А семья ка
к?»
В последний день, за час до отхода, Ваня еще раз купил у матери булочку и, по
ка Аграфена разбиралась в кошельке сунул под булки двадцать пять рублей.
Так, не признавшись, и отошел в Данию.
Аграфена стала вечером выручку подсчитывать Ц двадцать пять рублей ли
шних! Зашумела на всю пристань
Ц Эй, женки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Мож
ет, инглишмен какой полоротой! Твенти файф рубель!
Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра
После этого быванья прошла осень грязная, зима протяжная. Явилась весна
разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русску
ю сторону.
Опять Иванушко места прибрать не может: «Надо сплавать на Русь, надо пови
дать маму».
Опять жена плачет:
Ц Ох, Джон! В России строго: узнает мать Ц не отпустит.
Ц Не узнает. Я не скажусь ей, только издали погляжу.
Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельско
му городу. Идет в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик:
Ц Булочки-хваленочки: сверху подгорели, снизу подопрели!
Ваня подошел, купил. Потом в трактире чай пьет, из окна глядит на маму. И жал
ко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может бы, и прости
ла и отпустила!… Нет, страшно!
Неделю корабль находился в порту, каждодневно сын у матери булочки покуп
ал, а не признался. Только в последний день, перед отходом, сунул ей в короб
пятьдесят рублей и ушел в Данию.
Аграфена стала вечером выручку подсчитывать Ц пятьдесят рублей лишни
х! Все торговки подивились:
Ц Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рубле
й нашла, сейчас пятьдесят. Почто же мы ничего не находим? Уж не сын ли тебе п
омогает?
Ц А и верно, сын! Больше некому! Ц И заплакала. Ц Дитятко мое роженое, поч
то же ты не признался! Поглядела бы я на тебя… Верно, уж большой стал. Дура я
, детища своего не узнала! Теперь каждому буду в руки смотреть.
Таковым побытом опять год протянулся, с зимою, с морозами, с весною разлив
ной. Веют летние ветры, кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти
, мамку глядеть Плачет жена:
Ц Ох, Джон! Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на п
олгода уходил в Америку, как страшусь теперь, когда ты плывешь одним глаз
ом взглянуть на мать…
Дует веселый вест, свистит в снастях Иванова кораблика. Всплывают русски
е берега… Вот сгремели якоря, опустились паруса под городом Архангельск
ом. На горе стоят, как век стояли, башни Гостиного двора. Под горой сидит, ка
к век сидела, булочница Аграфена. Теперь она зорко глядит в руки приезжим
морякам: не сунет ли кто денег в булки?
Иванушко тоже свое дело правит: у мамы булку купит, в трактире чай пьет, на
маму глядит.
И в последний раз, как булку купил, сует матери в корзину сто рублей. А стар
уха в кошельке роется, будто сдачу ищет, а сама руки покупателя караулит.
Как он деньги-то пихнул, она ястребом взвилась да сцапала его за руки и ра
зинула пасть от земли до неба:
Ц Кара-у-ул! Грабя-ят!!
Ване бы не бежать, а он побежал. Его и схватили, привели в полицию.
Аграфена тихонько говорит приставу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40