Насчет матерьяла с лопью договорился, мастера в Коле наш
ел.
Люди строят к весне, а я, как деньжонки собрались, осенью построился. Карба
с недолго сошить. Карбас работали, как именинницу сряжали. Я на работу, как
в гости, ходил.
Время бы к снегу, а молодой «хозяин» новым-то суденком подрядился триста
пудов жита в Норвегу доставить. Моря бойся пуще осенью, а молодецкое серд
це зарывчиво. Веку мне тогда стукнуло двадцать пять годов. Так бы карбас-т
о взял в охапку да пешком по водам побежал…
Погрузились. Поплыли океан-морем. Не доходя Тана-губы пала несосветима п
огодушка. Парус оборвало, мачту сломало, руль не послушался. Положило кар
бас вдоль волны, бортом воды зачерпнуло. Не поспели мешков выкидать, опру
жило кверху дном. Было народу пять человек, трое поспели за киль ухватить
ся, двоих охватило прочь…
Сутки океан-батюшка нашим карбасом играл, как мячиком. Наигрался, в камни
положил. Мы трое на гору выползли, а суденышко мое погибло. Я ноги и живот о
знобил, идти не замог, послал товарищей объявить жителям, а сам еще двое су
тки на этой горе волосы рвал да рот открывал. Для чего я двенадцать лет сил
у складывал, недопивал, недоедал?! Прости, моя свобода…
Добры люди поставили меня на родину, в Корелу. От морской горькой погибел
и постигла меня болезнь. Ползимы день и ночь трясло, кабыть от морозу от бо
льшого, хотя на печке лежал. Одна вдова с молоденькой дочкой жалели меня, в
одились как с родным. У них в избе я зиму огоревал.
Тут весна подошла. Лед из губы вынесло, дни заблестели.
Как-то хозяйка ушла карбас смолить. И вижу, на подоконник чайка села и зак
ричала на меня по-своему: долго ли, мужик, бока править будешь?
Меня ровно кто на ноги поставил.
Вылез я на улицу, забрался на глядень Ц и охнул: волны морские играют, шум
ят: стада лебединые под север летят, и облака небесные туда же плывут, и ко
рабли белопарусные в ту же океанскую сторонушку… А свету! А солнца! А ветр
у!
И Матюшка Корелянин от болезни, как от сна, пробудился… Топнул ногой о кам
ень да кричу:
Ц Остер топор, да и сук зубаст! Турью гору
Турья гора на западном берегу Белого моря.
Ц Прим. автора.
сворочу, а полечу в океан на своих крыльях! Да не на шнеке, а на шкуне!
Так я выздоровел. Опять, значит, работу, как бешеный, хватаю.
Часов шестнадцать подряд отчубучу, сунусь отдохнуть, да как сдумаю, будт
о я на своем суденышке плыву и паруса что снег, и я вольный промышленник,
Ц дак и окутки в сторону и постели прочь… И ночь не сплю, работу ворочаю.
Люди надо мной посмеиваются: «Пока, Ц говорят, Ц Матюша, твое солнце взо
йдет, роса очи выест».
Пожалуй, эта пословица не мимо дела. Работал я в кабале у богатея. Главная-
то отчего у нас кабала учинялась? Своего суденка нет Ц в ложке за море не
поедешь. А у богача судно Ц да еще океанское, трехмачтовое. У него снасти
из Норвегии да из Англии, у него все возможности…
Поморская земля нехлебородима; зима нас прижмет, вот и явимся к благодет
елю: дай муки, дай хлеба, дай круп, дай денег, дай того-другого. Он добр, он дае
т в долг, чтобы летом у него на судах да на промысле отрабатывали.
Что же выходит? Товар-то свой по самой бессовестной цене поставит, а работ
у нашу оценит грошами. В одну навигацию зимнего долгу не отработаем, а дру
гая зима подходит Ц в новые долги заберемся у того же хозяина. Одно остае
тся петь:
Осудари наши,
Воля ваша!
Хоть дрова на нас возите
Лишь не помногу кладите!
И то знай: этот твой хозяин Ц и единственный торговец на всю деревню. Кром
е него, ни спичек, ни соли, ни мыла, ни аршина ситца купить негде.
Теперь понимаете, как трудно копейку-то откладывать. А я откладывал. У мен
я, как звезда в ночи, как маяк в пути, свой-то кораблец, своя-то волюшка.
У какого дела надо втроем-вчетвером, я один берусь. Товарищи косо на меня
глядят. Они на работе сидят, да лежат, да перевертываются, а я не могу тихо р
аботать.
Чтобы люди дружны были, следует пить и других поить, а я над каждой копейко
й трясусь, меня и не любят. Иродом зовут.
… Опять год за годом десять лет пробежало. Вижу, что не зря сказано: пока со
лнце взойдет, роса очи выест. Хозяину Ц рубль, рабочему Ц нищие копейки;
хозяин осенью в Архангельск едет бумажки на золото менять, а у меня те же м
едяки.
Тут я чуть было маленько с копыл не сбился.
Что такое, думаю: мне тридцать лет, а я не наряживался, не гуливал… Купил в Н
орвеге брюки-клеш, синюю матроску с большим воротником, полотняну маниш
ку, платок швейный шелковый и явился на родину, в Корелу. Парень я был высо
кий, плечистый, говорили, что и с лица красивый.
И… тут я большой шаг шагнул: женился на дочери той самой старухи, которая м
еня десять годов назад пожалела.
Женился и испугался: «О, зачем за себя баржу привязал?! Мне ли гнездо разво
дить! Теперь не выбиться из бедности».
А пожил с Матреной и увидел в ней помощницу неусыпающую, друга верного. Он
а со мной заодно думу думала. При ней я на свои ноги начал вставать.
Я на Мурмане, жена дома сельдь промышляет, сети вяжет, прядет, ткет, косит, г
рибы, ягоды носит. Матрена моя и мужскую работу могла. Тес тесала, езы била,
кирпичи работала…
Ребятишки родились Ц труднее стало. А Матрешка, хоть какая беда, уж тихон
ько она сдумает, ладно скажет…
В шесть годов мы избу свою поставили. Вместе лес возили, стены рубили, вмес
те крышу крыли.
В эту пору я кинул якорь у Василия Онаньевича Зубова, нашей же Корелы у бог
атеющего купца: на Мурмане своя фактория, промысловое оборудование, три
шхуны, одна Ц что твой фрегат.
В море ли, на берегу ли работаю Ц все нет-нет да погляжу на чужие кораблик
и, как они плывут, брызги на сторону раскидывают. Погляжу да подумаю: «Ниче
го! Проведу и я свою борозду».
Деньжонки я усердно копил, а что строить буду не малую скорлупку, а заправ
скую шкуну, это я давно решил.
Семья в Корелах, я на Мурмане: что добуду, им оторву, остальное в кошель; на с
ебя ни полушки. И кошель на груди носил.
Каждый рубль Ц что гвоздь на постройку моему желанному кораблю, каждым
рублем я на волю выкупался сам и детей выкупал.
Я людей-то насмешил: в Соловецке картину заказал, два рубля потратил, напи
сана приправная норвецкая шкуна.
По праздникам на эту картину любовался. Любовался Ц не думал, не гадал, ка
кая гроза над моей головой собирается.
Хозяин мой, Василий Зубов, в нас, в рабочих, не входил. Платит грошами, а зиму
пропащей рыбой кормит Ц и ладно, думает, дородно им.
Покамест я у него в кулаке сидел, хоть и жужжал, да не рвался, он до меня ровн
ый был. А как усмотрел, что Корельской на ноги встает, запосматривал на мен
я не мило.
Осенью, при конце промысла, не утерпел, скричал на меня при народе:
Ц Эй, любезный! Люди смеются, да и вороны каркают, будто кореляки собстве
нные пароходы заводят. Ты не слыхал?!
Ц Про людей не слыхал, Ц говорю, Ц может, и пароходы. А вот насчет шкуны я
подумываю.
Он зубы оскалил:
Ц Подумываете? Ай да корельская лопатка! А по-моему, спустить бы тебе на в
оду пищу коробку, с которой по миру бегал, а заместо паруса маткина нища су
ма. Экой бы корабль по тебе!…
Это он меня да матерь мою нищетою ткнул…
Сердце у меня остановилось:
Ц Ты! Ты, который нас по миру с сумой пускаешь, ты сумой этой нас и укоряешь
? Мироед! Захребетник мирской! Погоди… Умоетесь вы, пауки, своею же кровью!
…
Кругом народ, стоят, молчат.
Уж не помню, чего я еще налягал языком; что было на сердце, все вызвонил. Хло
пнул шапку о землю, побрел прочь.
Иду Ц шатаюсь, как пьяный. Сердце себе развередил.
Тут испугался: «Пожалуй, заарестуют меня». Урядник все слышал, он Зубову с
луга… И до того мне Матрешку да ребят увидать захотелось!… А мимо пристан
и гальот знакомого человека и плывет, в Ковду пошли. Ковда с Корелой рядом.
Взяли меня без разговоров. Ничего, что пассажир без шапки.
Долгу за Васькой семь рублей с полтиной оставалось, я всего отступился.
Дома сельдь промышляю, а сердце все неспокойно. Не простит мне Васька Зуб
ов. Через годик можно бы кораблик тяпать-ляпать, а тут как бы помеху какую
Зубов не сунул…
Скоро и он сам домой пожаловал. Я мимо иду, ой в окошко окликнул:
Ц Корельской, ты что, чудак, тогда от меня убежал? Кроме шуток: скоро ли шку
нарку свою ладишь стряпать?
Ц Мне ведь не к спеху, Василий Онаньевич. Через год, через два…
Он воровски огляделся:
Ц Ну-ко, зайди в сени.
В сенях и шепчет:
Ц Хочешь, тебя со шкуной сделаю на будущую весну?
Я и глаза вылупил, а он:
Ц Ум у тебя дальновидный, ты опыт имеешь, практику знаешь. Пора, пора тебе,
Матвей Иванович, в люди выходить.
Такой лисой подъехал. Я и растаял. Слушаю Ц как мед пью. А Васька поет:
Ц Знакомый норвежский куфман запутался в делах. Наваливает мне за грош
и Ц за две тысчонки Ц новенький пароходик. А у меня деньги все в дело вло
жены. Денег нет. Ничего не решив с куфманом, поехал в Архангельск, а в Архан
гельске частная контора на упрос просит сосватать пароходик тысяч за во
семь… Понимаешь, Матюша, Ц Васька-то говорит, Ц мы норвецкий пароходик
и сбагрим им за восемь тысяч, а сами за него заплатим две. Барыш-то по три ты
счонки на брата…
Я глазами хлопаю:
Ц Это кого же вы в братья-то принимаете?
Ц Как кого? Да тебя! Принимаю тебя, Корельской, в компаньоны. Тысячу рубли
ков я у себя наскребу. Тысчонку ты положишь.
Я заплакал:
Ц Не искушай ты меня, Василий Онаньевич! Всего у меня капиталу семьсот се
мьдесят четыре рубля шестьдесят одна копейка.
Ц Давай семьсот семьдесят четыре рубля. Прибыль все одно пополам.
Я воплю:
Ц Дай до утра подумать!
Ночью с Матреной ликую:
Ц Три тысячи барыша… Мне их в двадцать лет не выколотить. А тут сами в рот
валятся. Три тысячи! Ведь это шкуна моя, радость моя, к моему берегу вплотн
ую подошла: «Заходи, говорит, Матюша, берись за штурвал, полетим по широком
у раздольицу…» Ох, какой человек Василий Онаньевич! Напрасно я на него об
иделся!
Жена говорит:
Ц Может, так и есть. Только бумагу вы сделайте.
Утром сказываю свое решение Зубову, что согласен, только охота бумажку п
одписать у нотариуса. Он глазищи опустил, потом захохотал:
Ц Правильно, Корельской! Ты у меня делец!
Поехали на оленях в уезд. На дворе уж зима. Зубов к нотариусу пошел, долго т
ам что-то вдвоем гоношили. Потом меня вызывает. Чиновник бумагу сует:
Ц Подпишись.
А я неграмотный вовсе. Только напрактиковался чертить свою фамилию. Надо
бы велеть прочитать, что в бумаге писано, а я где дак боек, а тут, как ворона
лесна.
Накаракулил подпись, может, задом наперед Ц и получил копию. Сложил Зубо
в мои денежки в сертук, во внутренний карман, и еще наказывает мне:
Ц Ты смотри, до времени языком не болтай и бумагу не показывай. Мы с тобой
потихошеньку да полегошеньку.
Конец зимы Зубов в Колу на оленях уехал, оттуда хотел в Норвегу, а я дома пр
оживаю в радужных мечтах. Барыши делю. Тысячи свои распределяю.
Началась навигация. Лето. Жена с ребятишками рыбешку добывает, а Матвей К
орельской от компаньона телеграммы ждет.
Пришла весточка, что пароходик этот в Архангельске продан. Я телеграмму
жду. И на Мурман это лето не пошел.
Весь распался что-то, весь поблек.
Жена уговаривает:
Ц Погоди ты падать духом. Мало ли какие в городах, в конторах да в банках з
адержки. Может, Зубов и денег еще не получил.
А у меня сердце болит, в трубочку свивается.
Осень пришла, и Зубов домой прибыл. Приехал ночью. Я с утра дорогого гостя
ждал, обмирал.
В паужну сам полетел.
Он разговаривает, расхохатывает, о деле ни слова. «Может, Ц думаю, Ц семе
йные мешают». Шепчу:
Ц Мне бы с вами, Василий Онаньевич, по секрету…
А он на всю избу:
Ц Что? Какие у нас с тобой секреты?
Ц А дельце наше, Василий Онаньевич?
Ц У Василия Зубова с Матюшкой Кореляком дела?!
Ц А пароход-то!
Ц Что пароход? Скорее, Корельской! Мне некогда.
Ц Да ведь деньги-то у меня брали…
Ц Что? Я у тебя, у голяка, Ц деньги? Ха-ха-ха!…
Я держусь обеими руками за стол, все еще думаю Ц он шутит.
Ц Василий Онаньевич, бумагу-то нотариальную забыли?
Ц Какую бумагу?
Ц Зимой делали.
Ц Мало ли я зимой бумаг сделал! Неси ее и приведи писаря.
Слетал домой за бумагой, добыл писаря. А руки-то, а колени-то трясутся. Зубо
в рявкнул:
Ц Читай Корельскому его бумагу!
Писарь читает:
«Я, крестьянин такой-то волости, Матвей Иванов Корельской, сим удостовер
яю, что промышлял на купца Василия Ивановича Зубова на обычных для рядов
ого мурманского промышленника условиях. Договоренную плату деньгами и
рыбой получил сполна и никаких претензий не имею. В чем и подписуюсь.
М. Корельской».
… Не хочу рассказывать плачевного дела! Две недели я без языка пролежал. О
помнюсь Ц клубышком катаюсь, поясом вьюсь. Мне сорок годов, я до кровавог
о поту работал Ц и все, все прахом взялось!
Все отнял Зубов, оставил с корзиной…
Тут праздник привелся. Я вытащил у жены остатние деньжонки, напился пьян,
сделался, как дикой. Полетел по улице да выхлестал у Зубова десять ли, двен
адцать ли рам. Меня связали, бросили в холодную.
После я узнал, что в тот же вечер мужики всей деревней приступили к Ваське
Зубову, просили мои деньги отдать. Он от всего отперся.
Ц Пусть подает в суд. Вы ставаете свидетелями?
Мужики ответили:
Ц Не знаем, Зубов, не знаем, можно ли, нет ли на тебя в суде доказать, по дела
м твоим тебе давно бы камень на шею, безо всякого суда. Помни, Зубов, собачь
я твоя совесть, что придет пора, ударит и час. Мы тебе Матюшкино дело нареж
ем на бирку…
Спасибо народу, заступились за меня. Не дали мне духом упасть. Я не спился,
не бросил работать и после Зубова разоренья, только радость моя потеряла
сь, маяк мой померк, просвету я впереди не увидел. Годы мои далеко, здоровь
е отнято. Больше мне не подняться.
Да я бы так не убивался, кабы одинокой был. Горевал из-за робят, из-за жены.
С воплем ей говорю:
Ц Ох, Матрешка! Мне бы тебя в землю запихать да робят в землю, вот бы я рад с
делался, что не мучаетесь вы!
Она рядом сядет, мою-то руку себе на голову тянет:
Ц Матюша, полно-ка, голубеюшко! Мы не одни, деревня-то как за нас восстала
… Это дороже денег! Гляди, мужики с веслами да с парусами несутся: видно, се
льдь в губу зашла, бежи-ка промышляй!
Однако я в море не пошел, поступил в Сороку на лесопилку. Мужики ругают мен
я:
Ц Эдакой свой опыт морской под ногу Ваське хочешь бросить! Мало ли хозяе
в, кроме Зубова…
Ц Все хозяева с зубами…
Доски пилю Ц в море не гляжу, обижусь на море. Сколько уж в сонном видении
по широкому раздольицу поплаваю… Сердце все как тронуто. Я в Корелу не по
казываюсь, фрегата Васькиного видеть не могу.
Копейки, конечно, откладываю. Не на корабль Ц кораблем батраку Матюшке н
е владеть, Ц откладываю робятам на первый подъем, чтобы не с нищей корзин
ой жизненный путь начинали. Дети мои зачали подыматься, об них мое сердце
заболело. Боюсь, не хочу, чтобы дети к Зубовым в вечну работу попали.
После Зубова разоренья еще пятнадцать лет я не отдыхивал ни в праздник, н
и в будни, ни зимой, ни летом. Было роблено… Сердита кобыла на воз, а прет его
и под гору и в гору.
В одном себя похваляю: грамоте выучился за это время, читать и писать.
Матрешке моей тяжело-то доставалось. Ухлопается, спину разогнуть не мож
ет, сунется на пол:
Ц Робята, походите у меня по спине-то…
Младший Ванюшка у ей по хребту босыми ногами и пройдет, а старшие боятся:
Ц Мама, мы тебя сломаем…
Тяжелую работу работаем, дак позвонки-то с места сходят. Надо их пригнета
ть.
Матрена смолоду плотная была, налитая, теперь выпала вся. Мне ее тошнехон
ько жалко.
Ц Матрешишко, ты умри лучше!
Ц Что ты, Матвей! Я тебе еще рубаху стирать буду!…
Пятнадцать годов эдак. Всю жизнь так!…
Что же дальше? Дальше германская война пошла. Два сына кочегарами на паро
ходе ходят, я на заводишке дерьгаюсь: только и свету, что книжку посмотрю.
А потом Ц что день, то новость. В Петербурге революция, у нас бела власть. П
ро свободу сказывают, а Зубов в Учредительное собрание снарядился.
Преполовилась зима девятьсот двадцатого года. В одно прекрасное утро бр
еду с завода, а в Сороке переполох, Начальники и господа всяких чинов летя
т по железной дороге, кто под север, кто под юг… Что стряслось?
Ц Бела власть за море угребла. Красна Армия весь Северный край заняла…
Наутро мне из Корелы повестка с нарочным Ц явиться спешно в сельсовет. В
се как во сне. Бежу домой, а сам думаю: «Судно зубовско где? Красна власть от
обрать посмела ли? Вдруг да Васька на меня из-за лесины, как тигр, выскочит
…»
С женкой поздороваться не дали, поволокли на собранье. Собранье народа в
Васькиных палатах идет вторы сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
ел.
Люди строят к весне, а я, как деньжонки собрались, осенью построился. Карба
с недолго сошить. Карбас работали, как именинницу сряжали. Я на работу, как
в гости, ходил.
Время бы к снегу, а молодой «хозяин» новым-то суденком подрядился триста
пудов жита в Норвегу доставить. Моря бойся пуще осенью, а молодецкое серд
це зарывчиво. Веку мне тогда стукнуло двадцать пять годов. Так бы карбас-т
о взял в охапку да пешком по водам побежал…
Погрузились. Поплыли океан-морем. Не доходя Тана-губы пала несосветима п
огодушка. Парус оборвало, мачту сломало, руль не послушался. Положило кар
бас вдоль волны, бортом воды зачерпнуло. Не поспели мешков выкидать, опру
жило кверху дном. Было народу пять человек, трое поспели за киль ухватить
ся, двоих охватило прочь…
Сутки океан-батюшка нашим карбасом играл, как мячиком. Наигрался, в камни
положил. Мы трое на гору выползли, а суденышко мое погибло. Я ноги и живот о
знобил, идти не замог, послал товарищей объявить жителям, а сам еще двое су
тки на этой горе волосы рвал да рот открывал. Для чего я двенадцать лет сил
у складывал, недопивал, недоедал?! Прости, моя свобода…
Добры люди поставили меня на родину, в Корелу. От морской горькой погибел
и постигла меня болезнь. Ползимы день и ночь трясло, кабыть от морозу от бо
льшого, хотя на печке лежал. Одна вдова с молоденькой дочкой жалели меня, в
одились как с родным. У них в избе я зиму огоревал.
Тут весна подошла. Лед из губы вынесло, дни заблестели.
Как-то хозяйка ушла карбас смолить. И вижу, на подоконник чайка села и зак
ричала на меня по-своему: долго ли, мужик, бока править будешь?
Меня ровно кто на ноги поставил.
Вылез я на улицу, забрался на глядень Ц и охнул: волны морские играют, шум
ят: стада лебединые под север летят, и облака небесные туда же плывут, и ко
рабли белопарусные в ту же океанскую сторонушку… А свету! А солнца! А ветр
у!
И Матюшка Корелянин от болезни, как от сна, пробудился… Топнул ногой о кам
ень да кричу:
Ц Остер топор, да и сук зубаст! Турью гору
Турья гора на западном берегу Белого моря.
Ц Прим. автора.
сворочу, а полечу в океан на своих крыльях! Да не на шнеке, а на шкуне!
Так я выздоровел. Опять, значит, работу, как бешеный, хватаю.
Часов шестнадцать подряд отчубучу, сунусь отдохнуть, да как сдумаю, будт
о я на своем суденышке плыву и паруса что снег, и я вольный промышленник,
Ц дак и окутки в сторону и постели прочь… И ночь не сплю, работу ворочаю.
Люди надо мной посмеиваются: «Пока, Ц говорят, Ц Матюша, твое солнце взо
йдет, роса очи выест».
Пожалуй, эта пословица не мимо дела. Работал я в кабале у богатея. Главная-
то отчего у нас кабала учинялась? Своего суденка нет Ц в ложке за море не
поедешь. А у богача судно Ц да еще океанское, трехмачтовое. У него снасти
из Норвегии да из Англии, у него все возможности…
Поморская земля нехлебородима; зима нас прижмет, вот и явимся к благодет
елю: дай муки, дай хлеба, дай круп, дай денег, дай того-другого. Он добр, он дае
т в долг, чтобы летом у него на судах да на промысле отрабатывали.
Что же выходит? Товар-то свой по самой бессовестной цене поставит, а работ
у нашу оценит грошами. В одну навигацию зимнего долгу не отработаем, а дру
гая зима подходит Ц в новые долги заберемся у того же хозяина. Одно остае
тся петь:
Осудари наши,
Воля ваша!
Хоть дрова на нас возите
Лишь не помногу кладите!
И то знай: этот твой хозяин Ц и единственный торговец на всю деревню. Кром
е него, ни спичек, ни соли, ни мыла, ни аршина ситца купить негде.
Теперь понимаете, как трудно копейку-то откладывать. А я откладывал. У мен
я, как звезда в ночи, как маяк в пути, свой-то кораблец, своя-то волюшка.
У какого дела надо втроем-вчетвером, я один берусь. Товарищи косо на меня
глядят. Они на работе сидят, да лежат, да перевертываются, а я не могу тихо р
аботать.
Чтобы люди дружны были, следует пить и других поить, а я над каждой копейко
й трясусь, меня и не любят. Иродом зовут.
… Опять год за годом десять лет пробежало. Вижу, что не зря сказано: пока со
лнце взойдет, роса очи выест. Хозяину Ц рубль, рабочему Ц нищие копейки;
хозяин осенью в Архангельск едет бумажки на золото менять, а у меня те же м
едяки.
Тут я чуть было маленько с копыл не сбился.
Что такое, думаю: мне тридцать лет, а я не наряживался, не гуливал… Купил в Н
орвеге брюки-клеш, синюю матроску с большим воротником, полотняну маниш
ку, платок швейный шелковый и явился на родину, в Корелу. Парень я был высо
кий, плечистый, говорили, что и с лица красивый.
И… тут я большой шаг шагнул: женился на дочери той самой старухи, которая м
еня десять годов назад пожалела.
Женился и испугался: «О, зачем за себя баржу привязал?! Мне ли гнездо разво
дить! Теперь не выбиться из бедности».
А пожил с Матреной и увидел в ней помощницу неусыпающую, друга верного. Он
а со мной заодно думу думала. При ней я на свои ноги начал вставать.
Я на Мурмане, жена дома сельдь промышляет, сети вяжет, прядет, ткет, косит, г
рибы, ягоды носит. Матрена моя и мужскую работу могла. Тес тесала, езы била,
кирпичи работала…
Ребятишки родились Ц труднее стало. А Матрешка, хоть какая беда, уж тихон
ько она сдумает, ладно скажет…
В шесть годов мы избу свою поставили. Вместе лес возили, стены рубили, вмес
те крышу крыли.
В эту пору я кинул якорь у Василия Онаньевича Зубова, нашей же Корелы у бог
атеющего купца: на Мурмане своя фактория, промысловое оборудование, три
шхуны, одна Ц что твой фрегат.
В море ли, на берегу ли работаю Ц все нет-нет да погляжу на чужие кораблик
и, как они плывут, брызги на сторону раскидывают. Погляжу да подумаю: «Ниче
го! Проведу и я свою борозду».
Деньжонки я усердно копил, а что строить буду не малую скорлупку, а заправ
скую шкуну, это я давно решил.
Семья в Корелах, я на Мурмане: что добуду, им оторву, остальное в кошель; на с
ебя ни полушки. И кошель на груди носил.
Каждый рубль Ц что гвоздь на постройку моему желанному кораблю, каждым
рублем я на волю выкупался сам и детей выкупал.
Я людей-то насмешил: в Соловецке картину заказал, два рубля потратил, напи
сана приправная норвецкая шкуна.
По праздникам на эту картину любовался. Любовался Ц не думал, не гадал, ка
кая гроза над моей головой собирается.
Хозяин мой, Василий Зубов, в нас, в рабочих, не входил. Платит грошами, а зиму
пропащей рыбой кормит Ц и ладно, думает, дородно им.
Покамест я у него в кулаке сидел, хоть и жужжал, да не рвался, он до меня ровн
ый был. А как усмотрел, что Корельской на ноги встает, запосматривал на мен
я не мило.
Осенью, при конце промысла, не утерпел, скричал на меня при народе:
Ц Эй, любезный! Люди смеются, да и вороны каркают, будто кореляки собстве
нные пароходы заводят. Ты не слыхал?!
Ц Про людей не слыхал, Ц говорю, Ц может, и пароходы. А вот насчет шкуны я
подумываю.
Он зубы оскалил:
Ц Подумываете? Ай да корельская лопатка! А по-моему, спустить бы тебе на в
оду пищу коробку, с которой по миру бегал, а заместо паруса маткина нища су
ма. Экой бы корабль по тебе!…
Это он меня да матерь мою нищетою ткнул…
Сердце у меня остановилось:
Ц Ты! Ты, который нас по миру с сумой пускаешь, ты сумой этой нас и укоряешь
? Мироед! Захребетник мирской! Погоди… Умоетесь вы, пауки, своею же кровью!
…
Кругом народ, стоят, молчат.
Уж не помню, чего я еще налягал языком; что было на сердце, все вызвонил. Хло
пнул шапку о землю, побрел прочь.
Иду Ц шатаюсь, как пьяный. Сердце себе развередил.
Тут испугался: «Пожалуй, заарестуют меня». Урядник все слышал, он Зубову с
луга… И до того мне Матрешку да ребят увидать захотелось!… А мимо пристан
и гальот знакомого человека и плывет, в Ковду пошли. Ковда с Корелой рядом.
Взяли меня без разговоров. Ничего, что пассажир без шапки.
Долгу за Васькой семь рублей с полтиной оставалось, я всего отступился.
Дома сельдь промышляю, а сердце все неспокойно. Не простит мне Васька Зуб
ов. Через годик можно бы кораблик тяпать-ляпать, а тут как бы помеху какую
Зубов не сунул…
Скоро и он сам домой пожаловал. Я мимо иду, ой в окошко окликнул:
Ц Корельской, ты что, чудак, тогда от меня убежал? Кроме шуток: скоро ли шку
нарку свою ладишь стряпать?
Ц Мне ведь не к спеху, Василий Онаньевич. Через год, через два…
Он воровски огляделся:
Ц Ну-ко, зайди в сени.
В сенях и шепчет:
Ц Хочешь, тебя со шкуной сделаю на будущую весну?
Я и глаза вылупил, а он:
Ц Ум у тебя дальновидный, ты опыт имеешь, практику знаешь. Пора, пора тебе,
Матвей Иванович, в люди выходить.
Такой лисой подъехал. Я и растаял. Слушаю Ц как мед пью. А Васька поет:
Ц Знакомый норвежский куфман запутался в делах. Наваливает мне за грош
и Ц за две тысчонки Ц новенький пароходик. А у меня деньги все в дело вло
жены. Денег нет. Ничего не решив с куфманом, поехал в Архангельск, а в Архан
гельске частная контора на упрос просит сосватать пароходик тысяч за во
семь… Понимаешь, Матюша, Ц Васька-то говорит, Ц мы норвецкий пароходик
и сбагрим им за восемь тысяч, а сами за него заплатим две. Барыш-то по три ты
счонки на брата…
Я глазами хлопаю:
Ц Это кого же вы в братья-то принимаете?
Ц Как кого? Да тебя! Принимаю тебя, Корельской, в компаньоны. Тысячу рубли
ков я у себя наскребу. Тысчонку ты положишь.
Я заплакал:
Ц Не искушай ты меня, Василий Онаньевич! Всего у меня капиталу семьсот се
мьдесят четыре рубля шестьдесят одна копейка.
Ц Давай семьсот семьдесят четыре рубля. Прибыль все одно пополам.
Я воплю:
Ц Дай до утра подумать!
Ночью с Матреной ликую:
Ц Три тысячи барыша… Мне их в двадцать лет не выколотить. А тут сами в рот
валятся. Три тысячи! Ведь это шкуна моя, радость моя, к моему берегу вплотн
ую подошла: «Заходи, говорит, Матюша, берись за штурвал, полетим по широком
у раздольицу…» Ох, какой человек Василий Онаньевич! Напрасно я на него об
иделся!
Жена говорит:
Ц Может, так и есть. Только бумагу вы сделайте.
Утром сказываю свое решение Зубову, что согласен, только охота бумажку п
одписать у нотариуса. Он глазищи опустил, потом захохотал:
Ц Правильно, Корельской! Ты у меня делец!
Поехали на оленях в уезд. На дворе уж зима. Зубов к нотариусу пошел, долго т
ам что-то вдвоем гоношили. Потом меня вызывает. Чиновник бумагу сует:
Ц Подпишись.
А я неграмотный вовсе. Только напрактиковался чертить свою фамилию. Надо
бы велеть прочитать, что в бумаге писано, а я где дак боек, а тут, как ворона
лесна.
Накаракулил подпись, может, задом наперед Ц и получил копию. Сложил Зубо
в мои денежки в сертук, во внутренний карман, и еще наказывает мне:
Ц Ты смотри, до времени языком не болтай и бумагу не показывай. Мы с тобой
потихошеньку да полегошеньку.
Конец зимы Зубов в Колу на оленях уехал, оттуда хотел в Норвегу, а я дома пр
оживаю в радужных мечтах. Барыши делю. Тысячи свои распределяю.
Началась навигация. Лето. Жена с ребятишками рыбешку добывает, а Матвей К
орельской от компаньона телеграммы ждет.
Пришла весточка, что пароходик этот в Архангельске продан. Я телеграмму
жду. И на Мурман это лето не пошел.
Весь распался что-то, весь поблек.
Жена уговаривает:
Ц Погоди ты падать духом. Мало ли какие в городах, в конторах да в банках з
адержки. Может, Зубов и денег еще не получил.
А у меня сердце болит, в трубочку свивается.
Осень пришла, и Зубов домой прибыл. Приехал ночью. Я с утра дорогого гостя
ждал, обмирал.
В паужну сам полетел.
Он разговаривает, расхохатывает, о деле ни слова. «Может, Ц думаю, Ц семе
йные мешают». Шепчу:
Ц Мне бы с вами, Василий Онаньевич, по секрету…
А он на всю избу:
Ц Что? Какие у нас с тобой секреты?
Ц А дельце наше, Василий Онаньевич?
Ц У Василия Зубова с Матюшкой Кореляком дела?!
Ц А пароход-то!
Ц Что пароход? Скорее, Корельской! Мне некогда.
Ц Да ведь деньги-то у меня брали…
Ц Что? Я у тебя, у голяка, Ц деньги? Ха-ха-ха!…
Я держусь обеими руками за стол, все еще думаю Ц он шутит.
Ц Василий Онаньевич, бумагу-то нотариальную забыли?
Ц Какую бумагу?
Ц Зимой делали.
Ц Мало ли я зимой бумаг сделал! Неси ее и приведи писаря.
Слетал домой за бумагой, добыл писаря. А руки-то, а колени-то трясутся. Зубо
в рявкнул:
Ц Читай Корельскому его бумагу!
Писарь читает:
«Я, крестьянин такой-то волости, Матвей Иванов Корельской, сим удостовер
яю, что промышлял на купца Василия Ивановича Зубова на обычных для рядов
ого мурманского промышленника условиях. Договоренную плату деньгами и
рыбой получил сполна и никаких претензий не имею. В чем и подписуюсь.
М. Корельской».
… Не хочу рассказывать плачевного дела! Две недели я без языка пролежал. О
помнюсь Ц клубышком катаюсь, поясом вьюсь. Мне сорок годов, я до кровавог
о поту работал Ц и все, все прахом взялось!
Все отнял Зубов, оставил с корзиной…
Тут праздник привелся. Я вытащил у жены остатние деньжонки, напился пьян,
сделался, как дикой. Полетел по улице да выхлестал у Зубова десять ли, двен
адцать ли рам. Меня связали, бросили в холодную.
После я узнал, что в тот же вечер мужики всей деревней приступили к Ваське
Зубову, просили мои деньги отдать. Он от всего отперся.
Ц Пусть подает в суд. Вы ставаете свидетелями?
Мужики ответили:
Ц Не знаем, Зубов, не знаем, можно ли, нет ли на тебя в суде доказать, по дела
м твоим тебе давно бы камень на шею, безо всякого суда. Помни, Зубов, собачь
я твоя совесть, что придет пора, ударит и час. Мы тебе Матюшкино дело нареж
ем на бирку…
Спасибо народу, заступились за меня. Не дали мне духом упасть. Я не спился,
не бросил работать и после Зубова разоренья, только радость моя потеряла
сь, маяк мой померк, просвету я впереди не увидел. Годы мои далеко, здоровь
е отнято. Больше мне не подняться.
Да я бы так не убивался, кабы одинокой был. Горевал из-за робят, из-за жены.
С воплем ей говорю:
Ц Ох, Матрешка! Мне бы тебя в землю запихать да робят в землю, вот бы я рад с
делался, что не мучаетесь вы!
Она рядом сядет, мою-то руку себе на голову тянет:
Ц Матюша, полно-ка, голубеюшко! Мы не одни, деревня-то как за нас восстала
… Это дороже денег! Гляди, мужики с веслами да с парусами несутся: видно, се
льдь в губу зашла, бежи-ка промышляй!
Однако я в море не пошел, поступил в Сороку на лесопилку. Мужики ругают мен
я:
Ц Эдакой свой опыт морской под ногу Ваське хочешь бросить! Мало ли хозяе
в, кроме Зубова…
Ц Все хозяева с зубами…
Доски пилю Ц в море не гляжу, обижусь на море. Сколько уж в сонном видении
по широкому раздольицу поплаваю… Сердце все как тронуто. Я в Корелу не по
казываюсь, фрегата Васькиного видеть не могу.
Копейки, конечно, откладываю. Не на корабль Ц кораблем батраку Матюшке н
е владеть, Ц откладываю робятам на первый подъем, чтобы не с нищей корзин
ой жизненный путь начинали. Дети мои зачали подыматься, об них мое сердце
заболело. Боюсь, не хочу, чтобы дети к Зубовым в вечну работу попали.
После Зубова разоренья еще пятнадцать лет я не отдыхивал ни в праздник, н
и в будни, ни зимой, ни летом. Было роблено… Сердита кобыла на воз, а прет его
и под гору и в гору.
В одном себя похваляю: грамоте выучился за это время, читать и писать.
Матрешке моей тяжело-то доставалось. Ухлопается, спину разогнуть не мож
ет, сунется на пол:
Ц Робята, походите у меня по спине-то…
Младший Ванюшка у ей по хребту босыми ногами и пройдет, а старшие боятся:
Ц Мама, мы тебя сломаем…
Тяжелую работу работаем, дак позвонки-то с места сходят. Надо их пригнета
ть.
Матрена смолоду плотная была, налитая, теперь выпала вся. Мне ее тошнехон
ько жалко.
Ц Матрешишко, ты умри лучше!
Ц Что ты, Матвей! Я тебе еще рубаху стирать буду!…
Пятнадцать годов эдак. Всю жизнь так!…
Что же дальше? Дальше германская война пошла. Два сына кочегарами на паро
ходе ходят, я на заводишке дерьгаюсь: только и свету, что книжку посмотрю.
А потом Ц что день, то новость. В Петербурге революция, у нас бела власть. П
ро свободу сказывают, а Зубов в Учредительное собрание снарядился.
Преполовилась зима девятьсот двадцатого года. В одно прекрасное утро бр
еду с завода, а в Сороке переполох, Начальники и господа всяких чинов летя
т по железной дороге, кто под север, кто под юг… Что стряслось?
Ц Бела власть за море угребла. Красна Армия весь Северный край заняла…
Наутро мне из Корелы повестка с нарочным Ц явиться спешно в сельсовет. В
се как во сне. Бежу домой, а сам думаю: «Судно зубовско где? Красна власть от
обрать посмела ли? Вдруг да Васька на меня из-за лесины, как тигр, выскочит
…»
С женкой поздороваться не дали, поволокли на собранье. Собранье народа в
Васькиных палатах идет вторы сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40